Они все трое были в одних рубашках. Матрена Тимофеевна бестрепетно ступила из холодных сеней босыми ногами прямо на снег и пошла к приземистому бревенчатому строению, над которым поднимался дымок. Анжель в ужасе попятилась, но Варвара так пихнула ее вперед, что Анжель едва ли не сбила с ног Матрену Тимофеевну. Та оглянулась, мгновенно оценила происходящее и пропустила Анжель вперед, сурово погрозив Варваре маленьким, но увесистым кулачком. Та лишь хмыкнула в ответ, но больше не трогала Анжель. Они прошли еще немного, и вот уже перед ними открылась низенькая дверка, из которой дохнуло обжигающей влагой. Баня!

Анжель выплыла из облака душистого пара и осознала, что полулежит на мокрой лавке и все тело у нее горит – избитое, исхлестанное веником, натертое мочалкою, а волосы, аж скрипящие от чистоты, тщательно расчесанные, казались невесомыми.

– Жива, девонька? – вернула ее к жизни ласковая усмешка Матрены Тимофеевны, и она поднесла к губам Анжель деревянный жбан с квасом.

Анжель пила медленно, долгими тягучими глотками. Блаженная усталость клонила ее в сон, однако Матрена Тимофеевна властной рукой заставила ее подняться.

– Пошли отсюда, не то угоришь. – Она покрутила пальцем над головой, но Анжель и так поняла, что имеется в виду.

– Ну что, окунем ее в сугроб? – спросила Варвара с недоброй усмешкою; заметив гневный огонек в глазах Матрены Тимофеевны, досадливо отмахнулась, вдруг вырвалась из дверей предбанника и, как была, голая, распаренная, ринулась в сугроб.

И вот она уже вбежала обратно в баню, захлопнув за собой дверь, и снег таял, чудилось, даже с шипением, на ее медно-красном налитом теле. Она была словно выточена из некоего горячего камня, столь безупречной была ее стать: гладкая, поджарая, мускулистая – истинная амазонка! Рядом с ней Анжель ощущала себя какой-то рыхло-белой немочью, однако, заметив недобро сверкающие глаза Варвары, вдруг поняла, что и та разглядывает ее придирчиво-ревниво, да и Матрена Тимофеевна смотрела на них оценивающе, словно не зная, кому отдать предпочтение, ибо эти две высокие молодые женщины являли собою редкостные образцы безупречной красоты.

– Что смотришь? – прошипела Варвара, и Матрена Тимофеевна не без ехидства засмеялась:

– Поглядел бы сейчас на вас барин, на двух таких… Небось пожалел бы, что у него не две уды враз!

Варвара так и передернулась:

– Ништо! Мне и одной достанет!

– Ох, душа моя, – вздохнула Матрена Тимофеевна. – Ты все о своем!

– А что? – грозно надвинулась на нее Варвара. – Что ты думаешь, она ему в постель нужна? Зачем, когда я… – Она осеклась.

– Вот-вот, – грустно кивнула Матрена Тимофеевна. – Ты-то да, а он что же?

В черных глазах Варвары закипели злые слезы, а голос сорвался на визг:

– Я не отдам его этой девке, он мой!

– Поймай ветер в поле, – ответила Матрена Тимофеевна.

Варвара повесила голову и принялась надевать рубаху, не глядя на Анжель. Та же сидела на лавке, недоумевая – почему ей не дают одежды? Кинули только ряднушку[36] – вытирайся, мол.

– Готова? – спросила Матрена Тимофеевна у Варвары, и та мрачно кивнула. Потом окинула соперницу взглядом, невольно застонав, когда глаза ее задержались на круто завившихся золотистых локонах Анжель, – и вдруг вылетела из предбанника, так хлопнув дверью, что все вокруг заходило ходуном.

– Уезжай в деревню, Варька! – сердито крикнула вслед ей Матрена. – Сей же день уезжай! Или за Пашку выходи, не то доведешь себя до беды!

Потом Матрена Тимофеевна взяла Анжель за руку и втолкнула в какую-то дверь.

Анжель с изумлением озиралась. Она очутилась в просторном круглом зале, который был выложен бревнами, имевшими светло-золотистый свет; огоньки нескольких свечей, стоявших в светцах[37], играли и переливались, отражаясь в этих блестящих стенах и в поверхности круглого водоема, выложенного камнем и занимавшего почти весь зал.

Над водой плыл духмяный травяной аромат, и Анжель, изрядно озябнув и не найдя никакой одежды, торопливо соскользнула в теплую воду.

Она немножко поплавала, исследуя этот диковинный водоем, а потом уселась на самый высокий из таких выступов, погрузившись по горло в теплую воду, а головой – в свои тревожные мысли, которые доселе гнала от себя.

Все, что она успела узнать о русских за время скитаний с отступающей армией Наполеона, сводилось к одному слову – ужас. Пепел и развалины московские навеки погребли не только славу Наполеона, но и всякую мысль о пощаде врагу – для русских. Они наводили ужас мстительностью, беспощадностью и внезапностью нападений.

О каком барине вели речь Матрена Тимофеевна с Варварою? Надо полагать, что по его приказу Анжель оставили в живых и привезли сюда. Где он мог увидать Анжель и прельститься ею? Нет, вряд ли такое возможно, ведь за время отступления она почти не видела русских – разве что казаков издали, да того монаха в разоренной церкви, да этих амазонок. И можно ли было даже издали прельститься немытой бродяжкою?! А что, если этот русский барин просто коллекционирует француженок, велит доставлять к себе любую, какая попадет в плен к его крепостным наложницам-амазонкам? Ну можно ли сомневаться, что Варвара – его наложница? Ведь она готова была на части разорвать ту, в которой заподозрила соперницу. Может статься, Анжель найдет целый гарем своих соплеменниц, помирающих от скуки в этом маленьком, но неожиданно роскошном охотничьем домике, скрытом в дремучих русских лесах. А что, если барин, подобно маркизу Синяя Борода, убивает своих женщин? Впрочем, эта догадка не вызвала особого страха у Анжель: чем меньше нитей привязывает нас к жизни, тем менее ощутим страх потери ее. Еще менее взволновала ее мысль о том, что очередной мужчина воспользуется ее телом. Наверное, он хорош. Вот ведь как взбеленилась Варвара от ревности! Небось он умеет разжечь женщину, ласки его горячи и смелы…

Невольно Анжель задышала чаще. Этот золотистый полусвет, мягкое колыхание воды, непрестанно ласкающей ее тело, будто руки робкого, но опытного любовника… Она лениво повела полузакрытыми глазами – и не поверила им, увидев и впрямь руки: одну на своей груди, другую на бедре.

* * *

Анжель оцепенела. Чем же таким ее одурманили, коли она не заметила, как рядом с нею оказался мужчина и принялся бесстыдно ласкать ее? Так это не вода возбуждала ее – это он, он… словно рожденный из этой благоухающей воды, из тускло-золотистого света, из нескромных мыслей Анжель. Нет, это, конечно, сон, ибо не может быть мужчина поглощен не своею лишь похотью, а услаждением женщины!

…И вот уже Анжель сидела у него на коленях и была пронизана им до самой заветной глубины, однако она по-прежнему не видела его лица и все, что ощущала, кроме медлительных, с ума сводящих движений внутри естества своего, так это горячее дыхание у себя на шее, твердую грудь, на которую все тяжелее откидывалась, все шире раздвигая ноги, и беспрестанные ласки внизу живота. Чудилось, десяток рук враз касается ее тела! Это взволнованная вода беспрестанно играла с нею, добавляя к его волшебным ласкам греховное и сладостное ощущение того, что с Анжель враз занимаются любовью несколько мужчин. Она вскрикнула, заметалась, но невероятным усилием сдержала свое готовое забиться в блаженстве тело и, чуть наклонившись вперед, широко раскрытыми глазами взглянула туда, где проворный палец метался меж золотистых мокрых завитков, лаская напряженный бугорок ее плоти.

Голова закружилась так, что Анжель покачнулась, а чтобы удержаться, вцепилась ногтями в твердые бедра незнакомца. Он хрипло застонал, и эхо от его стонов отразилось от бревенчатых стен, сливаясь с исступленными криками Анжель. Вовсе обезумев, она неслась на этом трепещущем скакуне в бездну наслаждений, которые бесконечно множила игривая вода. И опять… И еще раз, и снова!

Он был с нею один, но стоил десятерых.

* * *

Немалое минуло время, прежде чем Анжель осознала, что не умерла от восторга, а еще жива и по-прежнему сидит в теплом водоеме, однако теперь уже не спиной к незнакомцу, а свернувшись у него на коленях.

– Родная моя… радость моя… наконец-то я нашел тебя!

Он говорил по-русски, однако даже если бы Анжель не понимала слов, смысл их сделался бы понятен только по звукам этого счастливого голоса.

– Любимая моя, сколько же я искал тебя! Уже и надежду потерял. Думал, ты погибла…

У него перехватило дыхание, и Анжель вдруг тоже ощутила, что задыхается.

– Как же ты попала сюда? Зачем ушла, где скрывалась? Знала бы ты, сколько причинила бед! Княгиня занемогла, князь чуть с ума не сошел, когда твое письмо прочел. Но я не верил, не верил, что более не увижу тебя!

Анжель жадно глотнула воздуху.

О чем это он говорит? Кто ушел? Кого он искал? Какие князь и княгиня? Он сошел с ума, этот незнакомец, доставивший ей столько счастья, но лица которого она так и не видела!

Анжель резко откинулась назад, чуть не соскользнув с его колен в воду, но была подхвачена проворными руками.

Анжель ошеломленно смотрела на твердые ласковые губы, на ямочку в середине подбородка, высокие скулы, серые глаза вприщур под разлетом выгоревших бровей.

Серые глаза вприщур… Не воспоминание, нет – какая-то далекая тень его промелькнула, будто птица в вышине, не задев Анжель своим крылом.

– Кто вы, сударь?

– Почему ты так смотришь на меня?

Они прошептали это враз, она – по-французски, он – по-русски, но с равным испугом.

– Кто я? – Он пожал плечами. – Что с тобой? Ты не узнаешь меня?

Анжель затрясла головой:

– Месье, я не знаю вас!

Кровь бросилась ей в лицо при воспоминании о том, что случилось между ними несколько минут назад, а в его глазах мелькнула усмешка:

– Не знаешь?

– Месье, я… – Она смешалась, но все-таки с трудом выговорила: – Я не знала вас раньше!

Он смотрел пристально, недоверчиво:

– Зачем ты это говоришь? Что за игру ты ведешь со мной? Сейчас не время. Я искал тебя по всему фронту, и только чудом в этой церкви…