— Это не я сегодня готовила, а дочка. Ее и благодарите! — с гордостью ответила Лила.

— Это она готовила? — изумился Чино.

— Да, — подтвердила Лила, — несколько дней похозяйничала, и посмотрите, всему научилась.

Поев, Рака и Чино поблагодарили тетушку за отменный ужин.

Издалека доносились звуки нежной мелодии.

Зита принесла зашитую рубашку и, положив ее на табурет, тут же вышла, смутившись.

— Хозяин, что же вы, похвалили тетушку, а готовила-то не она! Похвалите и дочку, — справедливо заметил Чино.

— А ты молчи, мал еще взрослых учить, — парировал Рака и, быстро надев рубашку, вышел во двор. За ним, как тень, выскользнул и Чино.

Глава четвертая

Гита, оторванная с рождения от своих истинных родителей, по воле случая и не без помощи человеческого эгоизма спустя восемнадцать лет вдруг оказалась под родительским кровом.

Она и не подозревала, что поменялась местом со своей сестрой, о существовании которой не могла знать. Когда полиция силой привезла ее в этот роскошный дом, приняв ее за разыскиваемую Зиту, она хотела сразу же внести ясность в сложившуюся ситуацию; рассказать, кто она и откуда. Или же сбежать, улучив удобный момент.

Правда, ей очень жаль было терять Рави, этого приятного ей, красивого мужчину, в которого она, пожалуй, влюбилась. «Но ведь рано или поздно это все равно произойдет. Какая я дура! — думала Гита. — Рави — из знатной семьи, око и светоч благородного дома, а она… Кто она такая? Дочь простых родителей, бедная цыганка, зарабатывающая себе на пропитание случайными выступлениями на рынках и площадях города».

Гита вспомнила о Раке, и ей стало очень жаль парня и стыдно за то, что она иногда припрятывала от него и Чино несколько рупий на косметику.

«Как там он без меня? Пьет, небось, бедняга…» — с тревогой подумала она.

То, что она увидела в этом богатом доме, и то, что узнала из рассказов Бадринатха и маленького Пепло об этой хищной и коварной Каушалье и ее дочери Шейле, вызвало в чистом сердце девушки праведный гнев. И ей пришлось уступить, пусть на время, просьбе бабушки Индиры, принявшей ее за свою внучку, ради ее здоровья и поддержания жизни остаться здесь, в этом доме, чтобы покарать зло.

— Зита! Долго тебя звать?! — закричала Шейла, подойдя к двери своей комнаты.

— Что случилось, доченька? — ласково спросила, подбежав к ней, вездесущая Каушалья.

— Сколько ни кричу этой дуре, она не отвечает! — капризным тоном сообщила ей Шейла, размахивая руками.

— Надо, доченька, спуститься вниз, посмотреть, не сбежала ли она, чего доброго! — всполошилась бдительная мамаша, и ее сиреневый халат, легкий, как дым, исчез, оставив после себя запах французских духов.

Шейла направилась к комнате Зиты, открыла дверь и вошла.

Гита лежала на тахте одетая, притворившись спящей.

— Ах! Спит! Спит до сих пор, лентяйка, а мы ее дозваться не можем! Зита! Ты что это себе позволяешь?! — подавшись вперед, уставилась на нее Шейла.

Гита лениво приподнялась, опершись на локоть, потянулась и притворно зевнула, как бы не придавая ни малейшего значения ни присутствию этой строптивой особы, ни ее глупым речам.

— Ты, кажется, хочешь скандала? — продолжала наседать на нее хозяйская дочь. — Может, пожаловаться маме? Она живо тебя поднимет! — и Шейла дернула ее за полусогнутую ногу.

Гита легко «брыкнула» Шейлу вытянутым носком ступни чуть пониже груди.

Шейла, пронзительно взвизгнув, закричала:

— А…а…а! Мама! — и, зарыдав, выскочила из комнаты.

Каушалья, услышав шум, бросилась к дочери.

— Что с тобой, дочка? Что с тобой? Ты плачешь?! Что случилось? — с ужасом тараторила она. — Скажи своей маме, кто тебя обидел, ничего не скрывай! — приговаривала мать, рыская глазами по сторонам.

— Она меня ударила! — опустив голову, пробормотала дочь и захныкала.

— Кто? Посмотрим! Я ей все руки переломаю. Пойдем! — с этими словами разъяренная Каушалья схватила дочь за руку и потащила ее в комнату Зиты.

— Она ногой толкнула! — сквозь слезы промычала Шейла.

— Значит ноги, все ноги ей переломаю! Ну-ка, пойдем! — и воинственно настроенная мамаша во всеоружии своего гнева бросилась к дверям обидчицы. За ней семенило ее пострадавшее чадо.

Резко распахнув дверь, ведущую в комнату Зиты, Каушалья вбежала туда и укрепилась посередине, уперев в бока толстые руки в дорогих браслетах.

— Вот она, красавица! Ты что это? Отдыхаешь?

Гита спокойно и невозмутимо лежала на тахте и с легкой улыбкой смотрела на пылающее лицо Каушальи.

— Даже если ты только дотронулась до моего ребенка, знаешь, что я с тобой сделаю?! — прищурив глаза, произнесла разгневанная мамаша.

Гита небрежно потянулась и, изобразив на лице недоумение, спросила:

— Что тут за визг такой?

— Как ты мне отвечаешь, дрянь! Это она — моя дочь! Понятно? — Каушалья жестом руки указала на понуро стоявшую Шейлу. — Так вот, — медленно с расстановкой продолжала она, — если ты только тронула ее хотя бы одним пальцем, увидишь, что я с тобой сделаю!

Массивная грудь Каушальи тяжело поднималась и опускалась, жирный подбородок блестел и подрагивал.

— Ну-ка, подойди! — яростно приказала она Гите, и, размахнувшись правой рукой, влепила ей пощечину своей пухлой, похожей на только что испеченную оладью ладонью.

Гита, легко вскочив на ноги, отошла к стене, и как только Каушалья замахнулась, чтобы нанести ей второй удар, она, поймав в полете «жирного гуся», резко загнула «глупую птицу» ей за спину.

Продолжая заламывать руку Каушальи, Гита продвигала разъяренную тетушку к двери, как полицейский преступника. Каушалья, потрясенная поведением своей кроткой племянницы и нестерпимой болью, издавала оглушительные вопли:

— А…а…а! Больно! Ты что! Ты что! Ты что это делаешь! Ты что! Опомнись! Рехнулась, дрянь?!

— Только посмей еще раз, только посмей! — приговаривала Гита, закручивая ее руку под лопатку.

Каушалья, задрав насколько могла голову на толстой короткой шее и прогнувшись в несуществующей талии, вопила и сыпала всевозможные проклятья. Она задыхалась.

— Я тебе покажу, как руки распускать! — назидательно покрикивала Гита, сохраняя спокойствие.

А ее пленница, шумно и прерывисто дыша, уже не могла произнести ничего членораздельного. Пот градом катился по ее красному лицу, в глазах у нее помутилось. В эту минуту, видимо, сработал инстинкт самосохранения, и из ее гортани вырвался оглушительный крик:

— Убивают! У-би-ва-ют!!!

— Вон из моей комнаты! — и Гита вытолкнула изнемогающую и окаменевшую, как ступа, Каушалью за дверь.

Услышав этот страшный шум, потрясенный Бадринатх в распахнутом парчовом халате появился на «месте происшествия» вместе с испуганным Пепло.

— Что такое? Можно ли так кричать? Каушалья, что с тобой? — заикаясь, спросил он, тревожно разглядывая супругу из-за сверкающих стекол очков.

— Она переломала мне все кости! — провизжала его жена, пытаясь высвободить руку из-за спины.

— Как кости? — недоумевал Бадринатх.

— Ой! О! А! А! Ай! Умираю! Умираю! — выла, как корова на закланье, Каушалья, продолжая тщетные попытки выпрямить руку. — На мне живого места нет!

В коридор вышла Гита. Гибкая, в темных брюках, как юная лучница. Не хватало только колчана со стрелами за спиной.

— Что здесь происходит? — озадаченно спросил Бадринатх, посмотрев на Гиту и Шейлу, стоявшую у стены.

— А ты, детка, — строго обратилась Гита к побледневшей «сестре», — еще раз меня так грубо разбудишь, держись! Поняла?!

Пепло помог матери наконец-то выпрямить онемевшую руку.

Шейла, ничего не отвечая, прижалась к постанывающей матери.

— Ты поняла, мамина дочка, что я тебе сказала? — угрожающим тоном повторила Гита свой вопрос и направилась к Шейле.

Каушалья, поняв шестым чувством, что ее чаду грозит опасность, тихо и кротко произнесла:

— Она все поняла! Поняла…

— Поняла? — переспросила Гита. — Отлично! — подытожила она.

Бадринатх наконец-то сообразил, что к чему. Впервые за все годы в этом доме состоялась сокрушительная физическая и психическая атака против зла, распустившего свои щупальца, опутавшие все святое в человеке своей мертвой хваткой. То, чего не могла и не хотела сделать Зита на протяжении многих лет, ее сестра Гита совершила за один день.

«Итак, одна голова змия отсечена», — подумал Бадринатх и с восторгом и изумлением посмотрел на свою «племянницу». «Какая перемена! Ее словно подменили? Да, бедняжка настрадалась, и ее терпение наконец-то лопнуло! Всему приходит конец», — продолжал он рассуждать про себя. Вдохновленный, он поправил очки, запахнул халат и ровной походкой пошел к себе в кабинет за сигарой.


— А еда для нас готова? — обратилась Гита к притихшей Каушалье.

— Еще… еще… — опешила тетушка от неожиданного для нее вопроса «племянницы», — о-о-о! Я буду, буду готовить, доченька! — быстро нашлась она, пошевелив своими заплывшими жиром мозгами и вспомнив, хотя и с трудом, свои обязанности жены, хозяйки и матери, наконец.

— И завтрак, и обед! — уточнила Гита требовательным тоном, не оставлявшим и тени надежды на возражения.

— У нас так и было прежде, — сказал обрадованно появившийся в это время Бадринатх, — только чай по утрам готовил я.

— А, чай! Чай, значит, ты для всех готовил? А что делала она, интересно знать? — и Гита бросила на Каушалью твердый немигающий взгляд, который словно пригвоздил ее к стене. — Что делал этот жирный поросенок? Он ждал, когда его напоят? — продолжала Гита допрос, медленно расхаживая по комнате.