– Венчание пятилетнего мальчика с малышкой, которая едва покинула колыбель, не прибавит тебе ни чести, ни уважения. Люди станут поносить тебя за это.

Она заметила, как Генрих обменялся с Бекетом взглядом, словно говоря: «Видишь, с чем мне приходится иметь дело?» – и сжала кулаки.

– Может, кое-кто и станет меня ругать, не спорю, – сказал ей супруг, – но другие увидят в моих действиях дальновидность. Папе римскому придется давать нам особое разрешение ввиду юных лет новобрачных, но, поскольку ему нужна моя поддержка и поскольку Рим всегда готов прислушаться к советам святого Золота и святого Серебра, я уверен, что мы легко все устроим. И Людовик не сможет ни к чему придраться, ведь его собственный брак далек от праведного. Он, как и мы, вынужден будет просить особого разрешения и потому не сможет пойти против папы, как бы ни возмущался.

– Замки из приданого принцессы сейчас находятся под присмотром тамплиеров, – заметил Бекет. – Согласятся ли они отдать эти крепости?

– Тамплиеры не имеют отношения к брачному договору, помимо того, что им поручили управлять теми владениями до венчания. После заключения брака их задача будет выполнена. – Генрих потер ладони. – Нужно заняться этим завтра же утром.

– Я подготовлю письма, сир. – Бекет поклонился и ушел.

Генрих обратился к Алиеноре:

– Пойдем. Не надо гневаться. Это хороший план, он все решает.

– Вы с Томасом Бекетом слишком уж умны. Смотрите, как бы ваше хитроумие не довело вас до беды, – не сдавалась Алиенора. – Все равно я буду стоять на своем: не делай этого!

– Хорошо, твое мнение я услышал, но Томас прав. Помолвку можно разорвать, но расторгнуть брак куда сложнее. Вексен будет нашим. – Он притянул ее к себе. – Пойдем же, – ласково протянул он и поцеловал ее сначала в висок, а потом в губы. – Оставим пока этот вопрос и ляжем спать. Сейчас бессмысленно обсуждать его.

Обсуждать этот вопрос будет также бессмысленно и в любое другое время, подумала Алиенора, супруг не станет ее слушать. Он никогда ее не слушал. Для Генриха все возражения жены – пустой звук.

* * *

В промозглый дождливый день в начале ноября к Алиеноре привели маленькую девочку. Маргарите, принцессе Франции, было два года. На круглом лице сияли карие глазки, щечки от холода раскраснелись, а из носа потекло. Коренастая и пухлая, Маргарита ничуть не походила на хрупких светловолосых и голубоглазых девочек, которых родила Людовику Алиенора. У нее в голове не укладывалось, что перед ней – будущая королева Англии и мать наследников Гарри.

– Какая славная малышка! – сказала Изабелла, утирая девочке нос мягкой льняной тряпочкой.

Алиенора только покачала головой. Изабелла всех детей считала славными.

– Должно быть, она пошла в мать. Не вижу в ней ни капли сходства с Людовиком. Но будем надеяться, его характер она не унаследовала.

К ним подвели Гарри, которому предстояло познакомиться с будущей женой. Ему в общих чертах объяснили, что за событие скоро свершится, и он старательно исполнил свою роль: поклонился Маргарите и произнес заранее выученное приветствие. В ответ его невеста повернулась кругом и упала. Гарри осматривал ее примерно так же, как взирал бы на щенка, обмочившего ему постель. Как только предписанный ритуал подошел к концу, принц умчался играть в свои мальчишеские игры, размахивая на бегу игрушечным мечом. Его сестра Матильда к четырем годам лучше брата выучила светские манеры. Она показала Маргарите кроватку из соломы, которую сама смастерила для тряпичной куклы, и дала гостье поиграть другую куклу, менее любимую.

– Все уладится, – успокаивала королеву Изабелла.

– Надеюсь, – с сомнением в голосе ответила Алиенора. – Только мне кажется, что, преодолев долгий путь, я так и не сдвинулась с места.

* * *

На следующий день Гарри и Маргарита сочетались браком в Руанском соборе. Дождь прекратился, но небо по-прежнему затягивали облака, и было холодно. Гости щеголяли в плотных меховых мантиях поверх нарядов. Алиенора надела обтягивающее платье кроваво-красного цвета с золотой вышивкой, вьющейся по подолу, и широкими манжетами. В нем она выглядела высокой, элегантной и суровой.

Королева так и не одобрила решения Генриха, но все же растрогалась, наблюдая за тем, как Гарри выполняет то, что говорил ему архиепископ, и без запинки произносит положенные слова. Ее любовь к сыну стала, казалось, еще сильнее оттого, что он так хорошо показал себя, находясь в центре внимания. Да, он настоящий принц, от макушки до пят, в одеянии из алого шелка с пурпурной каймой по краям и в золотой диадеме на рыжевато-каштановых локонах. В свете, падающем через окна собора, драгоценные камни на его венце вспыхивали разноцветными искрами.

Алиенора объяснила ему, что такое брак и страна, что он уже большой мальчик и должен исполнить свой долг перед семьей. Жить в одном доме с Маргаритой он станет позднее, пока проведут лишь торжественную церемонию. После венчания, говорила Алиенора сыну, состоится пир с редкими кушаньями и развлечениями, и, если он не будет баловаться, ему позволят сидеть за высоким столом под шелковым балдахином. О своей невесте он пока может не думать, достаточно быть с ней вежливым. Девочка же еще очень мала и не понимает, что происходит. А вот он уже почти мужчина и должен защищать и оберегать ее. Алиенора говорила скрепя сердце, не будучи в силах что-либо изменить. Может, как политик Генрих прав и так действительно будет лучше, но сама она никогда бы так не поступила. Что понял Гарри из ее слов, она не знала. Что он вообще мог понять? Ему едва исполнилось пять лет!

Как только обряд бракосочетания закончился, Маргариту вернули в детскую. Для свадебного пира она слишком юна. Ее роль на этом завершилась. Однако Гарри занял почетное место на помосте, хотя под его стул пришлось подставлять деревяшки, чтобы жениха было видно над столом. К этому времени от переутомления его щеки горели пятнами, взгляд потускнел. Генрих дал сыну глотнуть подслащенного вина, и это подкрепило мальчика, он мужественно высидел поздравительные речи и первую смену блюд, призванную возбудить аппетит для последующих. Алиенора не спускала с него глаз и, как только сын вновь ослабел, призвала нянек. Генрих опередил женщин и взял Гарри на руки.

– Я сам отнесу его, – сказал король. – Он отлично справился со своей задачей, и будет справедливо, если я окажу ему честь, как он сегодня оказал честь мне.

Алиенора жестом пригласила гостей продолжать пир. Вскоре вернулся Генрих с довольной улыбкой на устах.

– Заснул, не успев еще коснуться подушки, – сообщил он и, взяв руку Алиеноры, поцеловал ее пальцы. – Ты со временем поймешь, что это к лучшему.

– Не пытайся умилостивить меня, – ледяным тоном ответила она. – Ты добился свадьбы, довольствуйся этим.

– Как пожелаете, госпожа супруга. – Генриха ее холодность ничуть не смутила.

Он откинулся на спинку кресла, исполненный снисходительного благодушия. Теперь Вексен с его мощными замками оказался у него в руках на законных основаниях, и Людовик ничего с этим поделать не сможет.

Когда пир закончился, королевская чета удалилась в опочивальню, и Генрих занялся с Алиенорой любовью, рьяно и пылко. Она была твердо намерена лежать под мужем без движения и не доставить ему удовлетворения ответной реакцией, но вместо этого неожиданно для себя откликнулась на его страсть такой же страстью, потому что все, что муж давал ей, она могла вернуть вдвойне, могла даже победить, ведь когда мужчина иссяк, он иссяк, а плоть женщины таких ограничений не имеет.

Глава 18

Ле-Ман, Рождество 1160 года


Амлен шагал по центральному проходу собора Святого Юлиана. Его путь к северной галерее освещался полосами тусклого зимнего света, проникающего в окна. За ним, глядя по сторонам, едва поспевал его незаконнорожденный племянник Джеффри – крепкий рыжеволосый мальчик с веснушками на бледном лице. Их шаги по гулким каменным плитам то сливались, то звучали вразнобой.

Когда бы Амлен ни оказывался поблизости от Ле-Мана, он обязательно заходил в собор помолиться, подать милостыню и отдать дань уважения своему покойному отцу Жоффруа Красивому, графу Анжуйскому. А сегодня он счел необходимым взять с собой Джеффри и показать ему могилу его деда по отцовской линии.

Было так холодно, что изо рта шел пар, пальцы ломило. Медная лампада над гробницей бросала мягкий свет на эмалевую пластину с изображением его отца. Сбоку от Амлена дрожал мальчик. Постелив на ледяные плиты накидку, Амлен опустился на колени рядом с гробницей и отстегнул от пояса четки. Джеффри повторил его действия, сложил ладони под подбородком и закрыл глаза.

Вокруг них шла своим чередом церковная жизнь: прохаживались священнослужители, переговаривались другие прихожане, позвякивала цепь кадила. Джеффри двигал губами, выговаривая на безупречной латыни: Réquiem ætérnam dona eis Dómine; et lux perpétua lúceat eis. Requiéscant in pace.[1]

Когда они закончили молиться, Джеффри осторожно прикоснулся к маленькому эмалевому портрету. Его восхитило множество тонких деталей и яркие краски. Волосы деда были того же медно-золотого оттенка, как у него самого и его отца, а глаза – пронзительно-бирюзового цвета.

– Он был моим отцом, и я любил его, – с уважением произнес Амлен. – Произведя меня на свет, он не позабыл о моем существовании. Он взял меня в свой дом, кормил и одевал, пока я не возмужал.

Мальчик слушал с обострившимся интересом и разглядывал богатое одеяние Амлена, позолоченный ремень и перстни на его пальцах, мантию из меха серебристо-дымчатой белки.

– Можно мне стать вашим рыцарем? – спросил он.

– Твое будущее зависит от твоего отца, – сказал Амлен. – Я знаю, что он уготовит тебе почетное, важное место в жизни. Быть внебрачным ребенком знатного человека – это привилегия, а не постыдный факт.

Тем не менее, глянув на портрет отца на гробнице, Амлен непроизвольно сжал кулаки. При жизни родителя он далеко не всегда чувствовал себя в привилегированном положении. Бывали моменты, когда ему хотелось убить Генриха за то, что тот, хоть и младше, все равно законный наследник. А в иные минуты он ощущал себя и вовсе последним человеком, чуть более значимым, чем бездомный пес. Даже сейчас при встрече с братьями он остро осознавал разницу между собой и ними. И Джеффри придется научиться жить с этим сознанием. Стыд тоже был, что бы он ни внушал сейчас племяннику. Внебрачный ребенок рожден не во имя высших целей и не ради продолжения династии. Он грешный плод блуда и похоти, даже если порой это называется любовью.