Ирина Кисельгоф - Журавлик по небу летит

– Это не щеки, а комочки Биша, – прогундосила я сопливым носом. – Откладываются на всякий случай.

– Че? – захохотал Мишка. – Нарастила щеки на случай войны и мокрого снега?

– Дурак! – закричала я и треснула его по макушке крышкой от коробки.

– Лиза Конан Дойл, – насмешливо сказал он, – кроме комочков манной каши в вашем Биша еще что-нибудь есть?

Мы перерыли все и больше ничего не нашли. Ни на антресолях. Нигде.

– Надо идти. – Мишка кивнул на конверт.

– Сегодня? – Мое сердце снова забилось как сумасшедшее.

– Чего тянуть? Надо рубить сразу. Зачем мучиться всю ночь? По крайней мере, что-нибудь узнаем. Да – да, нет – нет.

– Да – да… Нет – нет, – зачарованно повторила я.

– Давай убирать и сваливать. Через час твоя мать придет.

Дом как дом. Старый, двухэтажный. Совсем дряхлый. Смуглее и скромнее нашего. Желтая штукатурка, уже поджаренная солнцем, облезает от его жара. А под ней коричневые мышцы кирпичей. И между этажами узкий выступ стены, опоясывающий дряхлый дом белым бинтом. Дом как дом. Что ж мое сердце так колотится?

– Лиз, пойдем! Чего стоять?

Я наконец решилась и потянула за ручку старой двери. Она приоткрылась и тут же захлопнулась. Дверь захлопнулась, показав мне черную пасть подъезда и пахнув запахом кошки. Дом не хотел меня пускать. В нем никто не жил. Только кошки.

– Ты что? – спросил Мишка. – Передумала?

– Пружина тугая, – выдавила я.

Мишка открыл дверь, темный подъезд оскалил стертые зубы выщербленных ступенек. Я оглянулась кругом, бурые двери нахмурились.

– Лизка, да не трясись ты. – Мишка взял меня за руку. – Все путем.

– Здесь перила похожи на рыбьи хребты.

– Их обглодали ночные кошмары, – хохотнул Мишка.

– Я не пойду!

Я собралась уходить. Мишка читал мои мысли.

– Слушай, лучше жалеть о том, что сделал, чем наоборот. Так говорит мой батя. Я лично по такому принципу живу.

– Ну и живи!

– Трусиха! – Мишка подтолкнул меня к ступенькам. – Второй этаж. Потопали.

Мишка не читал мои мысли. Уже по дороге я поняла, что сейчас встречу отца. Что он мне скажет? Он не пришел и ни разу не позвонил. Значит, я ему не нужна. Зачем мне сюда? Лучше не знать и мечтать, чем знать и… Лучше не мечтать! Прогонит, развернусь и уйду. Вот и сказке конец!

– Миша, – я повернулась к нему. – Давай я одна пойду?

– Лучше вместе. Тебе страшно не будет.

– Нет, – замялась я. – Знаешь, иди домой.

– Ты чего? – обиделся он.

– Ничего, – вдруг закричала я. – Это мой отец, а не твой! Вали! Вали отсюда! Что стоишь?

– Да пошла ты!

Подъездная дверь хлопнула, я взялась за рыбий хребет и пошла. Не хочу, чтобы меня жалели. Даже Мишка. Я стояла и стояла, не решаясь позвонить. Мое сердце колотилось как бешеное. Внизу хлопнула дверь. Мишка! Я закусила губу и нажала кнопку звонка. Старая дверь набычилась коричневой мордой. Она бычилась, я смотрела на нее целую вечность, мечтая, чтобы мой отец оказался не дома. Где угодно, только не дома! На работе, в командировке, в отпуске. Переехал! Как можно дальше и дольше. На всю жизнь. Тогда я успокоюсь и уйду. И все будет кончено. Навсегда.

Щелкнул замок, мое сердце рухнуло и забилось внутри живота. И я внезапно оглохла. Замок открывали и открывали; я, замерев, смотрела, как тихо-тихо, совсем беззвучно дергается живая дверная ручка.

– Девочка, что тебе? – спросила старая женщина с белым-белым лицом барбулье[8], будто запудренным мукой.

Ее истощенные впалые щеки были затянуты сетью мелких морщин, как дедероновым чулком. И странные глаза. Наружный угол века скорбно опущен вниз. Ниже обычного. Так низко, что и быть не может.

– Что тебе? – раздраженно повторила она. – Я спрашиваю, никто не отвечает. Ты к кому?

– К Ромашовым. – Я не услышала свой голос.

– Зачем?

– Я Ромашова, – беззвучно сказала я.

Она отступила назад, будто упала. И ее лицо выпало из тусклого квадрата света, льющегося из окна в подъезде. Она смотрела на меня целую вечность, стоя по одну сторону порога, я по другую.

– Лиза? – прошептала она. Или сказала громко. Я не слышала, просто прочла по губам.

Она нерешительно посторонилась; я, не думая ни о чем, шагнула в темную прихожую. Меня оглушил запах лекарств и болезней. Глухой застарелый запах, въевшийся в старую темную мебель. Мы опять стояли и молчали в прихожей. Только нас было трое. Я, она и ее странные глаза, прикрытые набрякшими веками с одним углом ниже, чем обычно.

– Вера! – продребезжал старческий голос. – Где ты? Мне утку надо!

Мы обе вздрогнули как от взрыва.

– На кухню проходи. – Вера кивнула на приоткрытую дверь. – Я сейчас.

Я огляделась. В раковине стопка грязных тарелок, в рассохшемся шкафчике без дверец посуда, книги и среди них зачем-то старая мужская шляпа. На столе изрезанная ножом клеенка, недопитый стакан чая, раскрытая книга и очки на ней. Под толстыми стеклами очков горбятся жирные, черные буквы. В стакане чая двоится ложка с эмалевой зелено-голубой змейкой на ручке. Блеснуло белое пятно, я оглянулась. На кухонном шкафчике высился странный белоснежный купол. И я вдруг вспомнила.

– Что это? – спросила я.

– Колпак для сыра.

Я представила сыр в колпаке, вышло потешно, и я рассмеялась. Сыр подмигнул мне всеми своими дырками и раскланялся, бубенчики на его колпаке забренчали. Я тогда решила опробовать колпак на себе. Надела на голову, расставила руки в стороны и пошла, балансируя по половой доске как по проволоке.

– Что ты делаешь? – спросил за спиной бабушкин голос. От неожиданности я вздрогнула, и каолиновый колпак разбился. Вдребезги.

– Убери, – равнодушно сказала бабушка и вышла из кухни.

Я очнулась, услышав звук льющейся воды, и оглянулась. Моя родная бабушка плотно прикрыла дверь кухни.

– Он же разбился, – сказала я. – У меня есть петелька с его макушки.

– Это второй, – сказала она. – Ты что, лекарства принесла?

Я отрицательно замотала головой.

– Ольга прислала или сама пришла?

– Сама, – неловко сказала я.

– Ты стала похожа на Андрея.

Из ее глаза выкатилась слеза и потекла по морщинистой щеке. Она не заметила ее, а я провела ладонью по лицу, стряхнув со своей щеки слезу моей бабушки.

– Значит, она так тебе ничего и не сказала?

– О чем? – прошептала я, мое горло вдруг стянуло страхом. Туго-натуго.

– Значит, нет! – она внезапно раздражилась. – Дед одной ногой в могиле, я за ним. Кто будет помнить о моем сыне? Кто?! Человек не умер, пока его не забыли!

– Он умер? – ошеломленно повторила я. – Это правда?

– Так ты и этого не знаешь! – Ее мучнистое дедероновое лицо вспыхнуло огнем. – Твоего отца больше нет! Уже двенадцать лет нет!

– Как?!

– Он застрелился!

Она судорожно всхлипнула и вдруг завыла. Тихо и страшно. Спрятав лицо за тонкими-тонкими пальцами с глянцевыми костяшками.

Мой отец застрелился в двадцать семь лет. Выстрелил в висок. Он был начальником бурового участка, случился пожар, погибли трое. Арестовали его и инженера по технике безопасности. Суд их оправдал, но отец застрелился. Ушел утром, взяв служебный пистолет, и не вернулся. Его нашли за городом, а рядом с ним полным-полно окурков. И следы его ботинок. Тех самых, которые я не забыла. Следы по замкнутому кругу нескончаемой, бесконечной цепочкой. Вперед и назад. С утра до самого вечера. Шурш-шурш-шурш. Внутри огромных песочных часов, отмеренных ровно на двадцать семь лет. Вот так.

– Не надо твоей матери к нам больше ходить, – на прощание сказала моя родная бабушка. – Обойдемся!

И я поняла: она испугалась. И еще я поняла: она испугалась мою мать. И я поняла, почему. Моя тайна нашла меня совсем не там, где я ее ждала. И она оказалась не такой, какой я ожидала. Совсем не такой. Мой папа не должен был умереть так страшно. Он этого не заслужил.

Мое частное расследование оставило великую сушь, без единого деревца и без надежды. Только красную землю, упертую в прожаренное солнцем красное небо.

Не стоит искать истину, она перевертыш.

Потом я узнала, что им просто не повезло. Моему папе и тем, кто был с ним. Буровую партию снес огненный смерч. Локальный пожар на буровой, антициклон, высокое атмосферное давление, низкая влажность и перепад температур между пустыней и горами превратили саксаульную степь в огромную топку. Ничего нельзя было поделать, но мой папа погиб, а его только-только вылечили от ожогов. Вот так. Я до сих пор плачу, когда думаю об этом. Лучше, когда отец просто уходит. Лучше, если у него другая семья. Зато ты точно знаешь – мой папа жив. И бабушка моя вовсе не злой, а несчастный и больной человек. Она узнала о смерти сына и потеряла рассудок. Ненадолго, но этого хватило, чтобы она стала такой, какая есть. Дедушке осталось тащить на своих плечах жизнь с больной женой, без сына, без внучки, без смысла. И он не выдержал и сломался. От паралича.

– Лиза, что случилось? – спросила меня мама.

Она впервые не назвала меня Лисенком. Все поняла, хотя я ничего не сказала.

– Я была у бабушки, – ответила я. – Расскажи мне про папу. Прошу!

Я заплакала, и она тоже.

У папы было любимое место в горах, куда он привел маму. Три ледяных высокогорных озера, каскадом одно над другим. Как голубое ожерелье в оправе из голубых елей и альпийских цветов, сложенное в футляр огромного ущелья. Если перебрать голубое ожерелье по каждому озеру, можно очутиться между небом и небом. Сверху – солнце и синяя ширь, внизу – облака. Прямо в ногах, как ковер.

– Я люблю облака. Они похожи на жизнь. Такие же разные, как и она. – Он повернулся к маме и улыбнулся. – Хочешь поваляться на облаках?

– На жизни? Хочу! – засмеялась мама.

Он поднял голову к небу и негромко сказал:

Вот так папа рассказал маме о своих песочных часах, а они только-только поженились.