Ирина Кисельгоф - Журавлик по небу летит

– Знаешь, – Бухарина промокнула слезы бумажной салфеткой. – Я вспомнила, как на первое свидание Троцкий принес мне три гвоздики. В декабре. Мы сидели в душном кинозале, я держала в руках эти чертовы гвоздики. Потом вышла из кинотеатра и упала на скользком тротуаре. Сразу у выхода. Сломанные гвоздики я выбросила в урну. Больше мой муж цветов мне не дарил, даже на восьмое марта. Он вообще не дарил мне никаких подарков. Никогда.

А мой муж поначалу дарил мне подарки. Я сама его отучила. Он приносил то, что было мне совсем не нужно. Не практично, не к месту, не вовремя. Он радовался, я злилась, он переживал. Ни объяснить, ни научить я так и не смогла. А оказалось, это было совершенно неважно, даже глупо. Нелепые подарки – это всего-навсего внимание. Такой большущий подарок, который нельзя потрогать, значит, и заметить нельзя. Пусть дарят все что угодно, иначе условный рефлекс отвалится сам собой.

– Выпьем. – Бухарина подняла фужер с коньяком.

– Выпьем.

– Он меня стыдился! – Бухарина отставила недопитый коньяк в сторону. – На поздних месяцах беременности он старался идти впереди или позади меня. Я тогда неважно выглядела. Отвратительно. Пигментные пятна на лице, отеки. Меня это коробило, я хорошо это помню. Но я почему-то не могла ему объяснить, что так бывает у беременных женщин. После родов это всегда проходит.

А моя беременность пролетела легко. И выглядела я – лучше не бывает. Мужчины на меня оглядывались, а Сережка ревновал. Дурачок! Ревновать женщину с пузом, которое на нос лезет! Смешно… Как хочется плакать! Он слушал живот, а Мишка пинался. Я и сейчас помню его лицо. Удивленное и смешное. Неужели теперь все? Больше ничего вместе?!

– С чего он на мне женился? – спросила Бухарина, а я промокнула слезы салфеткой. Бухарина ничего не заметила, она жила своей личной жизнью, а я – ее.

– Они с Савельевой были однокурсниками. Одна компания. Может, он уже тогда ее любил? Он ее любил, она вышла за другого. Старая история. Он женился на мне просто так, или ей в отместку, или пришло время жениться. Какая теперь разница? Может, обручальное кольцо он покупал ей? Оно не налезло мне на палец еще тогда, в загсе. Все очень смеялись по этому поводу. Даже я, а он – нет.

А какая у нас была свадьба! Сережка приехал за мной на пожарной машине! Прямо ко второму этажу. Я в свадебном платье на его руках. В люльке пожарной машины! Все нам свистели, кричали, хлопали. Целая орава у студенческого общежития. Даже пожарные!

Я засмеялась и испуганно прикрыла рот рукой. Бухарина снова ничего не заметила, а я вздохнула.

– Я вдруг поняла, что наши друзья были только его друзьями, – грустно сказала Бухарина. – Почему я это позволила? Сейчас мне было бы к кому приткнуться. И меня бы поняли. Пожалели. Было бы хоть немного легче. Хоть чуть-чуть.

Да я тебя жалею! А ты меня – нет! Из-за тебя моя жизнь пошла наперекосяк. Уничтожьте неудачников вокруг себя, и они не заразят вас несчастьем!

– Поначалу он стеснялся меня в своей компании. Как веду себя, что говорю, как одеваюсь… – Бухарина снова полезла за бумажной салфеткой. – Я стала говорить меньше, вести себя как можно скромнее. Время шло, и я стерлась – и как личность, и как женщина, потому что меня не любили. А я это позволила. Своей нелюбовью он научил других пренебрегать мной. Я и это позволила. – Бухарина вдруг закричала: – Притерпелась, привыкла! Сама виновата! Дура несчастная! Знала ведь, что так будет!

– Не ори! – заорала я. – Дура несчастная!

– Ты что?! – вскипела Бухарина.

Ее слезы испарились, будто и не было. Можно было начинать ненавидеть меня. Пускай!

– Мне надоело твое нытье! Понятно?!

Я осталась без Бухариной, но наедине с собственными мыслями. И удивилась. У меня нет ненависти ни к Сергею, ни к Ольге. Наверное, ненависть приходит позднее, когда ничего уже не осталось, кроме нее. У меня есть безразмерное чувство вины. Я вспомнила, как высмеяла его за пристрастие постоянно принимать душ. Высмеяла прилюдно. Он рассердился, я посмеялась. В этом не было ничего особенного. Мне просто осточертело гладить его рубашки! У него даже на работе не меньше двух запасных свежих рубашек. Он не переносит запах собственного тела. А я забыла его настоящий запах, от которого мне кружило голову. Я помню только чертов запах парфюма!

Я вдруг заплакала. И плакала долго, пока не устала. Я была виновата в том, что мне примелькался любимый муж. Так присмотрелся, что я забыла его и позволила забыть меня.

– Милка! Выходи! Я сейчас за тобой заеду.

– Зачем? – вяло спросила я.

– Узнаешь, – загадочно ответил мой муж.

Я надела самую свободную блузу и пошла узнавать.

– Ну, что вы отказываетесь? – спросила продавец ювелирного магазина. – Здесь не отказываются. Здесь просят, настаивают, требуют, соглашаются, благодарят.

– По-моему, здорово. – Мой муж мне улыбнулся, я посмотрела ему в глаза, он отвел взгляд в сторону.

На черном бархате переливалось бриллиантами дежурное белое золото. Ничего особенного, в отличие от цены. Стоимость измены оказалась приличной. Это было семейное. Я поднялась до уровня свекрови, хотя не была самой дорогой женщиной нашего круга. Сама берегла деньги для семьи. Таких ценных украшений у меня еще не было. Это случилось впервые, но лучше никогда, чем редко, а тем более часто.

– Что вы решили? – поинтересовалась продавщица.

– Беру, – коротко ответила я. Семейные традиции требовали продолжения и уважения.

Мой муж неожиданно обернулся, мы снова встретились глазами. У него вмиг изменилось лицо. Он все понял. Стер с лица улыбку. Я улыбнулась в ответ. Он медленно развернулся и пошел к машине. Мы ехали домой молча. Каждый думал, что делать дальше. И я надумала.

– Я вас видела, – рубанула я. – С Ольгой.

– У нас ничего не было, – помолчав, ответил он. – И нет.

– И не будет, – согласилась я. – Зачем ты ей? У нее была неземная любовь. Она мне рассказывала. Немного, но рассказывала. Любимыми стихами ее мужа. Как там звучит?

Мои губы внезапно скорежило злостью.

– Но не ты – ее половина неба, а все еще он!

Его лицо скривилось, словно от боли, а мне захотелось его ударить. Кулаком по больному лицу. Изо всех сил.

– Хочешь предложить ей взамен прозу: котлеты, газеты, грязные носки? Так, что ли?

Он взглянул на меня глазами больной собаки, и мне стало его жаль.

– Все будет хорошо, – сказала я.

Кому сказала? Зачем сказала? Впрочем, какая разница?

– Прости, – тихо попросил он. – Я очень тебя люблю, но это другое.

Я улыбнулась и провела пальцами по его лицу. Осторожно и нежно. Он взял мои пальцы и коснулся их губами. Осторожно и нежно. И рассказал мне о своей любви к другой женщине. Подробно, трепетно, с чувством. Это было семейное, а традиции требовали продолжения. Я оказалась несчастной дурой. Сама виновата. Притерпелась, привыкла, позволила. Потому я не умерла, а пошла домой… Жить.

Я свернул на задний двор школы. Если пролезть через дыру в заборе и пойти через теплосети, можно прямиком вырулить к остановке. А потом домой одному. Без Сашки. Я теперь больше с Парамоновым. Неохота смотреть Сашке в глаза. Он все-таки прав. Я его кинул ради девчонки, хотя он на нее первый запал. Пока вижу его, тоска гложет по старой дружбе; гляжу на Лизку, думаю, правильно сделал. Запутался я вообще-то… Думаю о Лизке, а между нами всегда третий лишний – Сашка.

– Что, ты его целовала?

– Он – другое дело, – сказала она.

– Я хуже?

– Ты – наоборот, – она покраснела, как не знаю кто, но глаз не отвела.

– Салл-ллага! У тебя мозг наоборот! – взбесился я. Она заревела.

Что наоборот? Как наоборот? Чего она краснеет? Кто-нибудь скажет? Эхх!..

Теперь, когда я смотрю на Лизку, во мне бродит гремучая смесь. Сначала тупая щенячья радость, потом приступ непонятного страха, злость на себя, слюнявая тоска и снова тупая радость. И я опять злюсь и хамлю ей. Иногда нарочно, иногда нет. Вижу слезы в ее глазах, меня корежит стыд и долбит детская дурь. Типа встать на голову и подрыгать в воздухе ногами, чтобы она перестала реветь. Вместо этого что-то мямлю, чувствую себя идиотом, снова злюсь на нее и себя. Ну, не могу я понять свою дурацкую башку! И меня это раздражает донельзя. Что за бред?! Ни с одной девчонкой такого не было.

Я остановился и закурил между огромными хранилищами горячей воды, круглыми и блестящими, как балаган дурацкого Лизкиного цирка. Где мне еще стоять? Я не весельчак и бабник Арлекин, а бедняга Пьеро, которого дурят все кому не лень. Почему нет? У меня нет ни подбородка, ни лба. Я провалился в красные сиамские глаза, и у меня снесло башню и волю. Четыре синих блюдца. Все!

– Э, чувачок!

Я обернулся и понял, что попал. И еще как попал! Неподалеку стояла Нинка и трое парней не из нашей школы. Старше меня. Одного из них я знал. Сволочь еще та! Гребет чужие карманы в открытую и торгует дурью. Я перетрусил до холодного пота и оглянулся. Бежать было некуда, и я прижался к стене блестящего цирка. Самое то! На тебе арену, позорься с блеском. Они заржали и окружили меня. Не зайти, не выйти!

– Помнишь меня? – Она провела пальцем по моим щеке и губам. – Что молчишь? Красав-чик!

Буква «ч» клацнула и развалилась между ее зубов. Я замотал головой. Все загоготали.

– Не помнишь? – ласково спросила она.

– Бей его, Нинок! – ржали они. – Мы прикроем!

– Хочешь? – выдохнула она и залилась идиотским смехом.

Они были под кайфом. Реальней не бывает! Я затравленно оглянулся. Ни одного человека. Ни единого!

– Не хочешь?! – Черные стрелки ее глаз воткнулись в мои. – Бей эту падлу! Бей! – как безумная заорала она.

В мои глаза влетел кулак, я услышал хруст и упал. Меня били, я орал. Я орал, меня били.

– Э, щегол! – орала Нинка. – Твоего дружка бьют! Хошь к нему?