Мы улыбнулись, Мишка пожал плечами. Мы снова расплющили носы и увидели в оранжерее воробья. Он повертел головой и уставился на нас одним глазом. Я подышала на тепличную скорлупу и нарисовала зрачок на круге из пара. В подзорной трубе из конденсированной воды воробей оказался один-одинешенек. Такой вот грустный воробей на веселом, праздничном пире.

– Что он там ест? – спросила я.

– Ему не нужна жрачка! – засмеялся Мишка. – Он уже умер! Мы напали на воробьиный рай.

Я ушла из Ботанического сада с твердым убеждением: рай можно создать самому и запереть в стеклянной клетке. Только воробьем мне быть не хотелось. Тем более одиноким. Ну, или голодным. Но только… Мне очень-очень захотелось очутиться в раю, где под жарким солнцем живут идеальные вещи, чудесней которых мне вживую видеть еще не случалось.

В дверь позвонили, я пошла открывать. За порогом был Мишкин папа.

– Моей жены у вас нет? – И он, извиняясь, добавил: – Она теперь все время у вас пропадает.

– Нет. Они с мамой ушли гулять.

– А… – Он затоптался на месте.

– Ключи забыли?

– Нет. То есть да.

Я засмеялась, он улыбнулся глазами. Нетрудно догадаться. От углов его глаз вытягиваются кверху крошечные морщинки. И получаются добро-веселые глаза.

– У нас вкуснющие капустные шницели. Не зайдете попробовать? – церемонно спросила я.

– Зайду, – улыбнулся он. – Никогда не ел капустные шницели. Надо восполнить этот пробел.

Он вошел на кухню и увидел Арлекина на подоконнике.

– Похож на Мишку.

– Есть немного. Это Арлекин.

– Ты настоящий художник. – Он осторожно провел пальцем по лицу Арлекина.

– И мама, – согласилась я. – Мы собираемся создать всю труппу, кроме влюбленных.

– Почему кроме?

– Неинтересно. Они нудные, и в них нет жизни. Совсем беспомощные.

– Почему? – повторил Сергей Николаевич. У него сделалось такое серьезное лицо, что я чуть не рассмеялась.

– Ну, – протянула я. – Если бы не слуги, влюбленные остались бы на бобах. В общем, конец всегда известен. Это скучно.

– По-разному, – невесело сказал Сергей Николаевич. – Это любовь делает людей беспомощными.

– Да? – удивилась я.

– Да. – Он снова улыбнулся глазами, а я поняла, что он понял, что я никогда не влюблялась.

– Влюбленные самим себе кажутся глупыми и нудными. Приходится это скрывать, чтобы кого-нибудь не обидеть… – Он вдруг запнулся и зачем-то добавил: – Насмерть.

Я никогда не влюблялась, и не надо. Не хочу стать нудным посмешищем. И тем более не хочу никого обижать до смерти.

– У нас Бригелла на подходе. Только шапочки не хватает. Хотите посмотреть?

– Очень, – засмеялся он.

Бригеллу мы с мамой нарядили в белый атласный костюм. С зелеными галунами на груди и бортах ниже пояса по числу зеленых бисерных пуговиц. И с такими же галунами на панталонах до колен. На ногах желтые суконные башмаки. Это не слишком точно, но что тут поделаешь. Желтой кожи для башмаков мы не нашли. На боку белая пластмассовая шпажка для канапе. Я выпросила ее у Зинки, своей подружки.

– Свирепый малый, – сказал Мишкин папа. – Из-за черной бороды? Или роль обязывает?

У Бригеллы не было настоящего лица, только черная кожаная маска, вся заросшая волосами. Наш Бригелла родился злым и безжалостным и не думал скрывать это маской.

– Из-за того, что он интриган, – ответила я. – Я таких терпеть не могу.

– Я пойду? – вдруг расстроился Мишкин папа. Ни с того, ни с сего.

– А как же шницели? – огорчилась я. – Вы хотели восполнить капустный пробел.

– В другой раз.

Он закрыл дверь, а я пошла в свою комнату смотреть на гречишную стену. Во мне проснулся мой кусочек грусти. Я знаю почему. У меня нет отца. В этом нет ничего особенного. У нас в классе таких полно. У кого-то совсем нет, у кого-то есть отчим. Отчим хуже. Зинкин отчим любит своего младшего сына, а Зинку не любит. Ругает, учит жизни, а она плачет. А я не плачу.

И я вдруг заревела. Вспомнила ботинки. Огромные, со шнурками, на толстой подошве. Это все, что я помню об отце. Потому я ношу ботинки в его честь. Он умер, это все, что рассказала мама. Я ей не верю, потому что она молчит. Значит, он жив. И я его жду. Зря, наверное.

Я услышала мамины шаги и быстро вытерла слезы. Не хватало ее расстраивать по пустякам!

– Ты что, Лисенок? – Она обняла меня сзади.

Угадала мое настроение сразу, хотя я сижу к ней спиной. Всегда так, хоть какую маску надень, она все равно догадается. И я всегда знаю, какое у нее настроение, потому что мы яблоки с одной яблони.

– Мам, давай возьмем щенка или котенка.

– Я тоже хочу, но у тебя аллергия на шерсть.

– Тогда канарейку. Она будет петь целыми днями.

– Кенар может петь только один. Без подруги.

– Разве поется от одиночества?

– Это другая песня. Красивая, но печальная.

В моей голове посреди заснеженного леса выросло волшебное дерево с огромными белыми цветами, похожими на накрахмаленные, сложенные салфетки. С дерева сыпались цветы один за другим в сумеречный, ледяной, зимний воздух. Безрадостно, терпеливо, бессрочно, беззвучно. Дерево тоски оказалось прекрасным и вечным, но петь оно не умело.

– Несправедливо, – вздохнула я.

– Да, – согласилась мама.

Я заглянула в ее глаза. Они были красивые, но печальные. Так мой кусочек грусти переселился в маму. Зачем я ее мучаю?

Миша

Ко мне подкатилась Танька из десятого класса. Сама. Я шел из школы, она пристроилась к нам с Сашкой.

– Погуляем? – спросила она, глядя на меня.

– Ээ. – Я заблеял от неожиданности.

– Что э? – хохотнула она.

– Погуляем. – Я пришел в себя и выгнул грудь колесом. Ай, молодец!

Сашка увязался за нами.

– Тебя звали, дуэнья? – Танька воткнула в Сашку черные стрелки своих век.

– Че? – пролепетал он.

– Ниче! – рявкнула она как мама. – Вали в песочницу!

Оскорбленный Сашка повалил в песочницу, а мы повалили шататься по улицам.

«Что ей от меня надо? – спросил я себя и сам себе ответил: – То надо». И мне стало жарко.

– Что вылупился? – грубовато спросила Танька.

– Моих родаков сегодня нет. – Я решил ковать железо, пока куется и пока мне горячо.

– У, какой быстрый! – восхитилась она.

– Родаки могут оказаться быстрее, – прагматично сказал я. – Пошли?

– Так ты?..

– Угу, – развязно ответил я.

А что? Сейчас все знают, как это делается. Спасибо телекультпросвету. Просветили. Зачем говорить Таньке, что дальше зажиманий дело не идет?

Пока мы шли, Танька говорила, я отвечал бессвязно и односложно. Опять испугался. Так испугался, что коленки затряслись. Вдруг не смогу? Школа меня обхохочет. Ясен пень. Сарычева меня не сдала, я ее тоже. Оба боимся одного – падения с пьедестала. Да… Раньше правильные отцы водили сыновей в публичный дом уму-разуму учить. А сейчас? Телекульттеория и СПИД. Я представил, как батяня ведет меня в публичный дом, взяв под белы рученьки. Да уж! Скорее я его туда отведу. Хорошо, что вспомнил о СПИДе, надо презик не забыть. Черт! Вспомнил – и опять испугался. Вдруг не смогу?

Я быстро глянул на Таньку. Точно не смогу. Страшилище еще то. Если бы не бесплатный тренинг, я бы близко не подошел.

– Что? – кокетливо захихикала Танька, в меня воткнулись черные стрелки ее век.

Я перетрусил до холодного пота. Вдруг прочитает мои мысли? Позорище!

– Я от тебя тащусь, – писклявым голосом ответил я.

Прям Фаринелли-кастрат! Елки-палки! Да за что мне это?

– Не волнуйся. – Она наклонилась ко мне. – Все будет о’кей.

Я увидел ее губы близко-близко, и меня хватил тепловой удар.

Я пребывал в тепловом ударе, пока целовался с Танькой в своем подъезде. И вдруг услышал шаги совсем рядом. Сверху. Я не успел испугаться, а мое тело отнесло от Таньки на метр.

– Что? – захихикала она.

– Родаки, – еле выговорил я.

– Боишься? – сощурилась она. У нее был такой ехидный голос, что я срочно пришел в себя.

– Берегу, – небрежно ответил я. – Они староверы.

– Сектанты! – Танька выпучила свои крошечные глазки.

– Не-а. Идеалисты. Верят в порядочных девушек.

– Потянуло постебаться? – процедила она, сощурив черные стрелки глаз.

– Вроде того, – усмехнулся я.

– Не пожалей, чувачок!

– Уже.

– Ну, я пойду! – Она сплюнула. – Детка!

– Иди, – вежливо сказал я.

Она дернула дверь, я бросил ей в спину:

– И помни, мы еще не закончили!

– Пошел вон!

– Уже! – захохотал я. Как последний придурок!

Она ушла, я остался среди обломков малины. Фигурально выражаясь. Сам обломал с перепугу. Что теперь? Она будет трепаться? Будет. Я даже не взял Танькин телефон, чтобы что-нибудь наврать. Да… И пришел тебе, Мишечка, полный трындец.

Я потащился домой, униженный и оскорбленный самим собой. В настроении ниже плинтуса. В таком настроении меня и застукала мама.

– Что с тобой? – Она кинулась ко мне, как МЧС.

– Ничего, – мрачно ответил я. – Я могу побыть один?

– Почему один? – дрожащим голосом спросила она. – Я тебе мешаю?

– Да! – заорал я.

Мама уселась в кресло у моего стола и начала молчать. Так молчит МЧС, если помощь уже не требуется. Пациент умер, почтите память молчанием. Надо сбавить обороты, иначе провал обеспечен. Осподи, кто снимет с меня оковы?

– Что? – процедил я.

– Проблемы с Машей? – Она даже вперед подалась.

– Маша – яойщица[4]. – Я решил отвязаться попроще, получилось как всегда.

– Кто? – У мамы глаза полезли на лоб.

– Тебе лучше не знать.

– Не знать? Почему? Это болезнь? – Ее голос снова задрожал.

– Приблизительно! – захохотал я.

Ой! Умора! Нет. Предки – это лекарство. Самое лучшее в мире лекарство. Поговорил, умер от смеха – и родился заново.

– Перестань ржать и скажи правду! – взбесилась мама.