В этом месте рассказа я, несмотря на свое профессиональное любопытство, попросила Соломатька приостановиться. Выпила водички, предложила и ему, размышляя при этом – а что же имел в виду его сын Костя, передавая отцу через Машу такую странную просьбу? Но Соломатько объяснил мне сам:

– Так вот друг, кстати, отделался сильным невротическим расстройством. А мы с тех пор шутим в семье, если один просит другого сделать что-то невыполнимое: «Какой, говоришь, у тебя номер счета в Миланском банке?»

– Теперь ясно.

Я смотрела на Соломатька и не могла понять, куда же девалась ожесточенная и яростная гримаса, только что искажавшая его лицо. Сейчас он смотрел на меня – или сквозь меня – совершенно расслабленно и даже миролюбиво. Я боюсь подобных резких перемен в настроении окружающих меня людей. Такие люди по меньшей мере некомфортны в общении, а вообще-то опасны. Поэтому я решила плавно поменять тему.

– Ты знаешь, что больше половины, а точнее – семьдесят пять процентов отцовств на земном шаре в наше время – вынужденные? – спросила я как ни в чем не бывало.

Соломатько вздрогнул и непонимающе посмотрел на меня:

– Ты чего, Маш?

А я продолжила:

– Только некоторые вынужденные отцы смиряются с неизбежностью, и часть из них потом даже любит своих детей больше, чем отцы спланированные. А остальные, которые так и не смиряются (вернее, так и не понимают, что это, может быть, самое важное, что они сделали в жизни), эти ведут себя как… – Я посмотрела на Соломатько и решила не обострять разговор.

Но он улыбнулся и сказал сам:

– Как козлы. Я понял. Решила добить? Молодец. Ты так и в молодости делала. В самый подходящий момент – по почкам.

– Помнишь, что ты мне сказал однажды, когда мне было плохо, очень плохо одной, с большим, беспокойным животом? «Не жалей себя и не давай это делать другим, пропадешь», – дал мне такой урок мужества Игорь Соломатько. Спасибо, Игорь. Мне тогда очень помогло.

– Злая и…

– И память у меня хорошая. Слышали уже. Так что же, я правильно поняла, что платить они за тебя не собираются?

– Принеси мне телефон, – вдруг попросил Соломатько совершенно другим тоном. – Принеси телефон, Маш. Первый и последний раз прошу.

– Чтоб ты сказал – где ты, с кем и так далее?

Я кривила душой. Я почему-то знала, что вовсе не за этим Соломатько просит телефон. Но правила игры надо было соблюдать. А то иначе совсем уж непонятно было, зачем Игорь Соломатько, уважаемый финансист, солидный и серьезный человек, сидит сейчас на полу в нерабочем сортире собственной дачи, с ошейником на холеных руках и ведет со мной беседы, запоздавшие на пятнадцать лет.

Соломатько посмотрел на меня, молча лег на бок и закрыл глаза.

Я наклонилась, чтобы, как положено, накинуть на руки ошейник.

– Все, спим? – неожиданно вырвалось у меня. – Ой, извини, я не хотела. Я не то имела в виду.

– Ничего-ничего, бывает, – пробормотал Соломатько, пристраиваясь поудобнее на правый бочок и делая вид, что не понял, как близко от него я только что была.

Все, спим… Традиционные слова перед тем, как сладко соснуть в объятиях любящей женщины, слова из далекого, нереального прошлого. Я бы думала, что всего этого безумия любви и расставания никогда не было, и вовсе не я сидела однажды весь отпуск, восемнадцать дней дома, у телефона, потому что Йес уехал на три дня и сказал: «Приеду – позвоню», и не звонил, а я сидела и боялась не только в парк сходить погулять, а выйти за молоком и хлебом, пропустить драгоценный звонок. И что вовсе не я написала ему в свое время не меньше пятисот неотправленных писем, и не я три с половиной года после расставания с ним не то что приблизиться к другому мужчине – даже подумать об этом не могла.

Наверно, я бы забыла давно и его самого, и все хорошее и плохое, что было с ним связано, и не узнала бы на улице, если бы не росла у меня дочка Маша, и чем больше забывался Соломатько, тем старше становилась Маша. А чем старше она становилась, тем больше в ней проявлялось давно забытых Соломатькиных черточек, и внешне, и внутренне.

– Маш, ты помнишь песню такую «Брич-мулла – брич-муллы – брич-мулле – брич-муллу – брич-мулло-о-о-ю?» – тихонько пропел Соломатько, приоткрыв один глаз.

Я с некоторым сомнением кивнула.

– Тогда спой мне, пожалуйста. Только не ори во всю Ивановскую, хорошо? Можно без слов, главное, чтобы вот это было – «мулло-о-о-ю…» Нежненько так пой… – Он снова закрыл глаза, причмокнул и быстро уснул.

– Я принесу телефон, Игорь… Принесу. Ты позвонишь и скажешь, что все это было шуткой. И мы тут же отсюда уедем.

Я была уверена, что Соломатько спит, совершенно уверена. Поэтому я провела рукой по его щеке и удивилась. Я помнила, помнила на ощупь его кожу. Странно, как странно… Я все забыла, а сейчас вспомнила – и запах его волос, и кожу на ощупь, и… и…

Я резко тряхнула головой и быстро вышла из комнаты, плотно прикрыв дверь. Показалось мне или я действительно услышала, как он вздохнул, негромко и совершенно искренне?

12

Тряси копьем!

На следующее утро я принесла ему завтрак, старательно считая изюминки в тарелке с овсянкой, чтобы не столкнуться с его пристальным взглядом. Соломатько смотрел-смотрел на меня, потом вдруг со вздохом сказал: «Да-а-а…», взял ложку и стал ковырять дымящуюся кашу. Я прислонилась к косяку, решив сразу забрать тарелку, чтобы не заходить к нему еще раз.

– Маш, не стой как приговоренная… Тарелочку я и сам могу принести, в случае чего… Знаешь, кстати, к какому выводу я пришел после вчерашней нервотрепки? – спросил Соломатько, отставив тарелку.

– Пока нет, – ответила я и села.

– Сказать?

– Ну скажи.

Соломатько напустил на себя самый умный вид и проникновенно сообщил:

– Жизнь печальна, Маш.

– Ново. Свежо. Оригинально. Большой вклад в развитие идеи о деградации мужского самосознания на уровне индивидуума.

– Злой, противный головастик. А я еще на тебе жениться хотел, на такой зануде.

– Не ври, Соломатько…

Как легко он уже не в первый раз говорит вот это «жениться»… Я-то знаю, как все было… Мне этого хватило на всю оставшуюся жизнь – я так и не смогла забыть то четкое ощущение своей неполноценности. Я все время чувствовала, что недостаточно хороша для него – не мила, не красива, не притягательна… А как может быть иначе, если ты-то хочешь выйти замуж за этого человека, а он все никак не женится – и год не женится, и второй, и пятый…

– Маш… – Соломатько посмотрел на меня затуманившимся взглядом, который, наверно, должен был означать нахлынувшие на него воспоминания, и улыбнулся самой сложной улыбкой, на какую был способен. – Потанцуем?

– Сейчас же утро… – нашлась я, но он уже протягивал мне руку.

Соломатько встал передо мной и слегка, но очень церемонно поклонился. Я, растерявшись, встала. Он приобнял меня за талию и взял мою руку в свою. Тихо-тихо Соломатько стал напевать какую-то приятную, давно забытую мелодию. Я вздохнула и обняла его свободной рукой. Он всегда очень хорошо танцевал – легко и естественно.

Он продолжал напевать и водить меня по комнате, а я вдруг вспомнила, как лет восемнадцать назад он подарил мне на день рождения странный сувенир. У меня была куча гостей, многие из которых знали о нашем бесконечном бурном романе. Соломатько пришел позже всех, потоптался там, здесь, дождался, пока можно будет встрять в общую беседу, и неожиданно громко сказал:

– Маша, в том смысле что Светлана Евгеньевна! Поздравляю вас с днем рождения вот этим маленьким подарком от сердца!

– Спасибо, Игорь. А что это? – спросила я, доставая из небольшой коробочки странную керамическую подвеску. На длинном кожаном ремешке висело улыбающееся лицо, непонятно – женщины или мужчины, причем одна часть его была как будто обгрызена.

– Это… Эх, Светлана Евгеньевна, то бишь Маша! Литературу надо читать. Это – я.

И Соломатько слегка поклонился, дождался ожидаемой реакции от публики – мои подвыпившие гости, не разобрав в основном ничего, захохотали, а он взял и ушел. Недели три Игорь мне не звонил, из чего я заключила, что чем-то его обидела. Может, тем, что не поняла сразу тонкости его подарка. А может, тем, что на дне рождения был очень явно влюбленный в меня редактор с телевидения, который скоро стал директором одного из каналов и пытался соблазнить меня уже с помощью впечатляющих вакансий, где ждали именно меня, умную и телегеничную… Я, кстати, не преминула воспользоваться его предложением, правда, через несколько лет, когда он уже женился, а я все страдала и страдала о незабвенном Соломатьке и не представляла никакой опасности для ревнивой жены директора, уже отвоевавшей себе место в телеэфире.

А Игорь, появившись, объяснил мне наконец, что та часть подвески, которая обгрызена, – это его тайная печаль, невидимые миру слезы. Я была потрясена и повесила подарок прямо посреди своей комнаты на люстру, так, что все приходившие ко мне впервые обязательно спрашивали – что ж такое загадочное висит в центре комнаты, а кто знал, что это символ соломатькиных слез, тот просто стучался головой, проходя мимо.

Сам Соломатько был страшно доволен, что я так оценила его умный и, по его характеру, крайне откровенный и искренний подарок. Мне бы, дуре, тогда призадуматься – а чего, собственно, ему плакать, когда его любит столь замечательная женщина, как Маша, то бишь я, Светлана Филиппова, но я была тронута тем, что он в кои-то веки раз приоткрыл душу, хотя бы таким образом, и ни о чем другом не призадумалась.

– Ты чего это, Машка, опечалилась? – спросил Соломатько и приостановился, не отпуская меня.

– Я? Да нет… Просто…

Его рука, лежавшая на моем боку, жгла мне тело сквозь свитер. Надо было или, ни слова не говоря, поцеловать его, или срочно отойти в сторонку.

Я резко отстранилась и отошла к окну. Соломатько только вздохнул и сел на свое место на полу. Я мельком глянула на него, подумав, что вот просто сяду сейчас рядом с ним, сяду и обо всем забуду – обо всех годах одиночества, о непрощеной обиде, обо всем… О его жене Тане, красивой и с хорошим характером, о всей неизвестной мне жизни Игоря Соломатько, наверняка наполненной удовольствиями… Я обо всем забуду и прижмусь к его щеке, и… Я даже сделала шаг к нему и остановилась.