Наталия Терентьева - Журавль в клетке

Он сначала автоматически сказал это «мы», а потом глянул на меня. Быстро поймав мою реакцию, он удовлетворенно продолжил:

– Мы любим так поступать с вещами непонятного назначения. Мало ли ерунды покупается или дарится. Оставляем до лучших времен, пока назначение само не проклюнется. Вот и с комнаткой сей так вышло. Да-а-а… Комната для пленных. Класс. И шо б мы делали без вас…

– Интересно, почему мужчины в кино женятся на красивых, а в жизни – в основном, на некрасивых? – спросила Маша, задумчиво перекатывая вишневую, косточку во рту и разглядывая карандашный портрет какой-то женщины на стене напротив.

Я не была уверена, что на нем изображена жена Соломатька, но женщину действительно красивой могла бы назвать только из солидарности какая-нибудь подруга по несчастью.

– Не подавись, – сказала я Маше и, видя, что она ждет ответа, непедагогично добавила: – Почему-почему… Потому что. Ты еще маленькая, просто не понимаешь.

«Ты – очень большая!» – сказал в ответ мне Машин взгляд, но вслух она произнесла другое:

– А я думаю, потому что с некрасивыми спокойней. – Маша, видимо, давно заготовила ответ на собственный вопрос и сейчас с вызовом поглядывала на притихшего Соломатька. – Они больше никому не нужны, сидят дома, ждут, любят, все прощают.

– Да и характер у них получше, – мирно добавила я, как обычно не зная точно, к каким женщинам отнести себя.

Я боялась, что сейчас выскажется на провокационную тему и Соломатько. А я помнила, как давно-давно он мне объяснил: «Некрасивых женщин не бывает. Потому что в главном месте женщины одинаковы, ну… почти одинаковы». Но сейчас он молчал, пока Маша все-таки не поддела его:

– А ты что, батяня, притих, а? Что скажешь?

– Не знаю, – смиренно сказал он. – Я женился на красивой женщине с хорошим характером. Мне трудно тебе что-нибудь сказать, дочка.

– Я тебе не дочка, понятно? – быстро ответила ему вмиг вспыхнувшая Маша, отобрала у него недоеденное овсяное печенье, нарочно, как мне показалось, задев его по другой руке. Бедный Соломатько не удержал чашку и облился чаем.

– Ну все теперь, пошли штаны отмывать! Шагом марш!

Соломатько покорно встал, почесался свободно связанными на уровне локтей руками и, не повышая голоса, заметил:

– Я тебе говорил, доченька, где так обращаются с заключенными?

– Говорил! И я тебе говорила, что ты не заключенный, а заложник! И еще говорила, чтобы ты не лез ко мне со своей «доченькой». Не помнишь? В прошлый раз, после дискуссии о том, кого считать законно рожденным, а кого – незаконно.

Странно, но я не присутствовала на этой дискуссии. Они, значит, успели когда-то побеседовать без меня. Может, когда Маша в прошлый раз выводила его под конвоем в туалет? Только тогда, кажется, он сам попросился… Такое ощущение, что им нужен повод, чтобы побеседовать без меня. Вряд ли они отдают себе в этом отчет, по крайней мере Маша…

Да… Вот тебе и – «моя дочка у окна не стояла, папу не звала…» Стоять-то, может, и не стояла. Но откуда тогда у нее эта неожиданная яростная ожесточенность? У моей доброй, милосердной Маши? Приносившей в детстве домой жуков с оторванными крылышками и котят с переломанными лапками и подбитыми глазами, а сейчас часто приводящей голодных одноклассников и грязных, отчаявшихся подворотных псов. Ужасных собачек я с жалостью и брезгливостью кормлю за дверью и твердо выставляю из подъезда, а одноклассников с радостью привечаю и даже оставляю ночевать, боясь той самой подворотни, в которой Маша подбирает несчастных и страшных четвероногих бомжей.

Я сидела и смотрела на портрет Соломатькиной жены. Хотя, скорей всего, это была и не она. Раз она, оказывается, красивая женщина, да еще и с хорошим характером. Надо же. Бывает ведь так. Вот я и некрасивая, и характер у меня плохой. И Соломатько на мне не женился…

Они вернулись нескоро, оба с совершенно непроницаемыми лицами. У Маши раскраснелась мочка на правом ухе, чуть отогнутая с рождения. На Соломатькинские уши и мочки я старалась не смотреть. Они у него были абсолютно такие же, как у Маши, – левая кругленькая, а правая чуть отогнута вперед. Что на них смотреть, на уши эти и вообще на него? Ничего нового не увижу. Только расстраиваться из-за их невероятной схожести, из-за своей непроходимой глупости, из-за того, что не смогла сразу увести отсюда Машу, что сама сижу теперь здесь и беспомощно чего-то жду. Выкупа, тюрьмы, большой любви, всего вместе. Ой, господи…

Бога я, кажется, помянула вслух, потому что они оба вскинули на меня глаза – Маша встревоженно и чуть недовольно, Соломатько со своей обычной насмешливостью. Но при Маше он не стал ерничать, а только завел глаза к потолку и поднял брови смешным домиком, как у страдальца Пьеро. Точно не знаю, что это означало, но наверняка что-то обидное. Маша посмотрела на него, опять на меня, встала и молча вышла.

Мы посидели с Соломатьком в тишине, и я подумала – не отвести ли его обратно. Но без Маши я совсем теряла боевой дух, и мне было как-то неловко предложить человеку увести его с его же собственной веранды в гостевой сортир…

– И потом, кто сказал, что жена должна быть красивая? – наконец заговорил Соломатько, меланхолично жуя тесемку от милой седовато-синей велюровой олимпийки, в которую он утром переоделся.

Я не стала спрашивать, где он ее взял, мне приятнее было думать, что, например, нашел под диваном, чем представить, что он ходил по дому, пока мы с Машей спали, заглядывал к нам, рассматривал Машу… или меня.

Соломатько же тем временем продолжал, все так же неторопливо и дружелюбно:

– Секретарша – да, пусть будет красивая, и то я не уверен – отвлекает. Женщина в окне напротив – да. Девушка, которая каждое утро в семь пятнадцать бежит мне навстречу в парке, – да. Медсестра, наконец, которая мне в задницу витамины колет, тоже лучше пусть покрасивее будет. Или свистушка какая-нибудь, дикторша, что бегущую строку читает, ничего не соображая… А жена должна быть симпатичной, чтобы смотреть было не противно, когда без краски, и чтобы не раздражала явным уродством – громадным носом, ярко выраженным косоглазием, скажем, или ушами отвислыми…

Соломатько быстренько показал мне несколько страшных и смешных морд, имея в виду, какой не нужно быть жене. Потом он помахал рукой перед своим лицом, как бы стирая на нем все ненужное, и сделал постное выражение, сильно растопырив глаза и похлопывая ресницами:

– Вот приблизительно такая милота должна быть. Поняла? Простая и скромная.

Я засмеялась, но поддержала серьезный разговор.

– Удивил! С лица воды не пить. Это все знают.

– Знать-то знают. Но ведь все стараются красотой поразить. Вот ты, к примеру, Егоровна, зачем штаны эти надела?

Я секунду подумала:

– Для тепла.

– Да ни хрена! – Соломатько страшно развеселился. – Для того, чтобы подчеркнуть – тебе на меня наплевать. Ты мне ни бедрышко, ни ляжечку, ни коленку свою не покажешь. А, Егоровна? Фол? Ладно, не расстраивайся, я тебе в утешение темку для передачи подкину, хочешь? Только пошли отсюда, тянет что-то по ногам.

– Куда? – не очень умно спросила я, по-прежнему чувствуя странную неловкость.

– Ну куда-куда… У тебя есть варианты? Могли бы пойти в гостиную, каминчик затопить, посидеть… Кстати, а?

Я неуверенно покачала головой.

– Вот видишь. Не хотите – выкобениваетесь. Тогда – в сортир наш гипотетический пошли. Мне там понравилось. Сделаю, пожалуй, там себе второй кабинетик, для особого настроения. Когда буду вспоминать… – Он осекся, посмотрел на меня и другим тоном сказал: – Возьми мне чайку, варенья, вон ту коробку с печеньем и себе, что хочешь. Хватит уже дурака валять, чай три раза из одного пакетика пить с полкусочком сахара. Мародеры вы или нет? Ну скинь тысчонку с выкупа, на эти деньги ты можешь все здесь съесть и выпить и…

Он точно хотел сказать скабрезность, но удержался. Боялся, видимо, что я с ним не пойду и придется ему скучать, перечитывать залитого борщом Губермана (я еще в бане видела старую, видимо очень любимую, книжку, он ее с собой оттуда взял) и смеяться в одиночку над матерными рифмами.

Я шла сзади и рассматривала чуть располневшего Соломатька. Ему, пожалуй, несколько лишних килограммов даже шли. Иначе со своим средним ростом и милым лицом он к сорока пяти годам выглядел бы постаревшим мальчиком. А так некоторая грузность придавала его облику серьезность и солидность. В тесноватой олимпийке видок у Соломатька был еще тот, но, по-видимому, он чувствовал себя в ней привычно – «на даче». Это его свойство я помнила прекрасно – пусть одна, но своя и притом любимая вещичка у него обязательно должна была быть везде, где он бывал постоянно, – полотенчико, подушечка, фуфайка, в которой можно уютно дремать в холод, длинная футболка, в которой можно выйти на балкон в жару, не обременяя себя трусами…

Я остановила свои никому не нужные воспоминания и сказала, как только мы вошли в комнату:

– Валяй свою темку!

– Сначала ты мне ноги слегка завяжи, а то Мария Игоревна разъярятся.

Я протянула ему ремень, а он сам накинул его себе на ноги.

– Вообще ты зря, Машка, мне доверяешь. Я ж тебе совершенно посторонний мужчина. Я уже много лет тебя совсем не помню, живу с другими тетеньками и девушками, не похожими на тебя. Я могу тебя сдать властям, и будешь ты строчить три дня в неделю байковые распашонки, а три – ситцевые. А в воскресенье будешь писать письма своей мамочке, великорусской шовинистке, и клясть себя за неисправимую наивность и доверчивость.

– Хорошо, – кивнула я и резко затянула ремень на его ногах, накинув еще и ошейник на руки. – Рассказывай, посторонний мужчина.

Пока Соломатько пристраивался на диванчике поудобней, я пыталась вспомнить – был у него раньше этот короткий, но глубокий шрам у виска или нет. Соломатько наконец, кряхтя, пристроил одну ногу на подушечку, а другую подогнул под себя, обе руки подложил под ухо и подозрительно тепло улыбнулся: