Идти вперёд не было никаких сил. Отказываясь повиноваться, сведённые судорогой ноги буквально приросли к полу, а по вискам, прочерчивая кривые влажные дорожки, медленно ползли крупные капли холодного страха. Сгустившаяся до студня тишина легла на плечи Любаши неподъёмной стопудовой ношей и, вызванивая тоненькую комариную трель, билась в её мозгу. Придавив к полу, тишина без спроса заползала за воротник, и от ощущения липкой жижи, заполнявшей собой каждый сантиметр вокруг, Любе было отчаянно, безысходно и безнадежно страшно.

— Что же ты, дочка, стоишь — заходи, — шёпот Анны раздался откуда-то из-за спины, но оглянуться у Любы не хватило смелости. Ощутив, как, рванувшись вниз, сердце сделало огромный скачок, она протянула руку и открыла заветную дверь.

В горнице ничего не было, только голые бревенчатые стены да крепкий дубовый стул с высокой спинкой, стоящий ровно посередине. Задуваемый сквозняком маленький огонёк выплясывал под резными серебряными окладами старых икон и, подрагивая, освещал этот нелепый интерьер неверным рвущимся светом. Там, куда не дотягивался свет огонька, кривлялись рваные лохмотья дёргающихся теней, и в плывущей тишине горницы стоял густой аромат ладана, едва отдающий запахом свежеструганого дерева.

— Что я должна сделать? — Скрипнув половицами, Люба подошла к стулу и положила руку на его крепкую дубовую спинку.

— Узнать правду, — оброненные за её спиной слова были похожи на шелест падающих листьев.

— Какую правду? — Напряжённо вслушиваясь в тишину, Люба ждала ответа, но, кроме потрескивания огонька под образами, больше не слышала ничего.

— Что я должна сделать? — стараясь разогнать темноту, громко повторила Люба, но вокруг по-прежнему царила полная тишина. Тогда, преодолевая страх, она обошла стул кругом и, осторожно держась за него руками, села на высокое твёрдое сиденье.

Несколько томительно долгих минут с ней ничего не происходило, и в её голову уже закралась мысль, что она зря прошла через весь этот страх, когда, внезапно хрустнув, стул под ней начал разламываться надвое. Не в силах стать на ватные ноги, Любаша вцепилась руками в упругую дубовую древесину, но, потрескивая и отдаляясь одна от другой, половинки стула продолжали упорно разъезжаться в разные стороны.

— Это и есть ваша правда?! — не владея голосом, в панике прохрипела Люба. — Тогда она мне не нужна!

— Чужая правда никому не нужна, — отозвалась за спиной невидимая тень, и не успела Люба что-либо ответить, как задутый сквозняком огонёк лампадки дрогнул, и, не удержавшись на двух половинках стула, она провалилась в темноту.

* * *

— Ты хоть понимаешь, что это конец всему?.. — Просунув пальцы между шеей и глухим накрахмаленным воротником рубашки, Берестов с усилием покрутил головой из стороны в сторону и, проведя языком по губам, упёрся в лицо жены незрячими от страха глазами. — Да ты хоть представляешь себе, какую кашу ты и твой инфантильный сыночек заварили у меня за спиной? Как ты могла такое допустить, ты, моя жена?!

— Не может быть, ты наконец-то удосужился вспомнить о том, что у тебя есть жена, — бесцветным голосом констатировала Валентина, и её губы, изогнувшись ломаным полукругом, стали похожи на кривую лошадиную подкову.

— Прекрати пороть чушь! — Сжав ладонь в кулак, Иван Ильич мелко застучал им по цветастой клеёнке кухонного стола. — Кто дал тебе право говорить обо мне такое?

— Мог бы хоть передо мной не разыгрывать из себя святошу, — с обидой произнесла Валентина, но тут же, испугавшись собственной смелости, замолкла на полуслове, опустила глаза и принялась водить пальцем по клеёнчатому узору, повторяя контуры напечатанного кружева.

— Что ты несёшь?! — Потрясённый тем, что беспрекословная и немая, как тень, Валентина посмела ему противоречить, Берестов изумлённо посмотрел на жену. — Вон как, оказывается, ты запела, птичка… — Сузив глаза в узкие режущие щели, Берестов полоснул по Валентине взглядом, в котором одновременно смешались и ненависть, и презрение, и что-то отвратительно унизительное, чему она не могла подобрать названия и что заставляло её без малого тридцать лет чувствовать себя чёрно-белой копией цветного оригинала.

— Ты на меня, Иван, глазами не сверкай. У тебя что ни день — то новая жена, лишь бы мордочка посмазливее у соплюшки была да юбка покороче. — Валя, собравшись с духом, подняла голову и, преодолевая привычный многолетний страх, нашла в себе силы посмотреть Ивану Ильичу в лицо.

— Причём здесь юбка?! — Обычно сдержанный, непроницаемо-высокомерный, Иван Ильич почувствовал, что близок к тому, чтобы вцепиться в обесцвеченные перманентные завитушки своей пустоголовой половины. — Ты понимаешь, что, эмигрировав из Союза, Юрка подставил меня под неминуемый удар? Это ты в состоянии понять, или твои заплывшие салом мозги атрофировались окончательно?! — Не в силах выразить бушующее в нём негодование, Берестов сжал кулаки и, багровея лицом, затряс ими перед собой. — Я ещё смог бы понять, если бы такая блажь пришла в голову кому-нибудь другому, но сыну первого секретаря горкома партии!.. Чем ему не жилось здесь, скажи мне на милость? — Вскочив, Иван Ильич сделал по кухне круг и, остановившись у окна, шумно выпихнул ноздрями воздух. — Чего этому говнюку недоставало здесь, зачем нужно было тащить семью в Штаты? Квартиру я им сделал, машина есть, да не какая-нибудь, а «Волга» — пойди, достань, а я посмотрю, как у тебя это получится… и посмеюсь! — Берестов, нервно плюясь мелкой слюной, перечислял материальные радости, брошенные им под ноги неблагодарного сына, и глаза его горели лихорадочным огнём. — Нет, ты мне скажи, много таких семей, которые, что ни год, каждое лето по путёвке то на Золотые пески, то в Карловы Вары, то ещё куда-нибудь? Раз-два — и обчёлся! А у них с Юлькой всё было! Всё! Так какого ж чёрта вы из меня сделали мальчика для битья? Ты представляешь, что теперь будет, когда все узнают, что единственный сын Берестова эмигрировал за кордон?.. — Слушая, как крупно и часто колотится его сердце, Иван Ильич запустил ладонь под пиджак, и его лицо скривила судорога. — Неужели Советский Союз хуже, чем загнивающий Запад?

— Может, Запад и загнивает, да только пахнет он намного лучше, чем наш развитой социализм. — Забросив ногу на ногу, Валентина с вызовом посмотрела на мужа, и от неожиданного выпада жены Берестову стало по-настоящему дурно. — Юра уехал и правильно сделал, сейчас только глупец остался в стране, где никто и никогда не знает, что нужно делать дальше, но зато всегда всем прекрасно известно, кто виноват.

— Ты что, окончательно рехнулась? — Глядя на жену широко раскрытыми от изумления глазами, Берестов ощутил, что ноги стали ватными и перестали удерживать его вес. Он ухватился обеими руками за спинку тяжёлого дубового стула, боясь упасть на пол. — Господи, позор-то какой: бежать из страны, словно какой-то последний нищий жидёнок…

— К чему такие крайности? Князья Шаховские никогда не были нищими, по крайней мере ни одному из Шаховских на паперти с протянутой рукой стоять не довелось, да и последними их никто бы назвать не смог. — Вскинув подбородок, Валентина едва заметно усмехнулась, и, к величайшему изумлению Берестова, в её лице проступило что-то, отдалённо напоминающее высокомерие.

— Что ты всем этим хочешь сказать? — Странное поведение жены, её слова, явно имеющие какой-то двойной смысл, и непонятные намёки беспокоили Ивана Ильича всё сильнее.

— Я хочу сказать, что моя бабка была княгиней Шаховской.

— Этого не может быть, ты же по паспорту русская… — Не веря своим ушам, Берестов застыл на месте и услышал, как в голове, звеня по-комариному тоненько и противно, зазвучали назойливые нотки надвигающейся паники. — Это что же, значит, мой Юрка…

— Это значит, что по матери он — князь Шаховской, независимо от того, нравится тебе это или нет, — не скрывая гордости, твёрдо припечатала она.

— Только этого мне недоставало… — Берестов, обойдя вокруг стула, тяжело плюхнулся на его кожаное сиденье и, наклонившись над столом, приблизил своё лицо к лицу жены. — Что же ты все тридцать лет молчала о своём происхождении, словно бревно… княгиня? — с издёвкой проговорил он.

— Да как-то к слову не приходилось, — расслабившись и потеряв бдительность, с легкомысленной улыбочкой брякнула она, но тут же пожалела о своём тоне.

— Ах, не приходилось?! — Размахнувшись, Иван влупил ей тяжеленную оплеуху, и тут же левая щека Валентины, расплываясь кривыми малиновыми пятнами, заполыхала огнём. — А с пингвинами тебе жить приходилось? Да ты хоть понимаешь, что теперь, благодаря твоим и Юркиным стараниям, вся эта княжеская муть со дна всплывёт на поверхность? Да меня же теперь только ленивый не сковырнёт! — Злясь на себя за то, что впервые в жизни, не удержавшись, он поднял руку на женщину, Берестов с ненавистью полоснул глазами по Валентине и, набирая обороты, взвился с новой силой: — Каким местом вы с Юркой думали, когда за моей спиной всю эту мерзость проворачивали?! — Берестов скрипнул зубами, и в глазах его потемнело.

От ощущения полной беспомощности и невозможности что-либо исправить он готов был кричать в голос, но, понимая, что это не поможет, лишь глухо постанывал и со злостью подёргивал ноздрями. Всё, к чему он стремился долгих полвека, было растоптано, всё летело в тартарары, перечёркивая его жизнь.

— А знаешь, я даже рада, что всё так обернулось, — потирая ладонью горящую щёку, Валентина посмотрела в лицо Ивану Ильичу, и внезапно он понял, что жена говорит правду.

— Но почему? Почему так? — С силой проведя кончиками пальцев по лбу, Берестов непонимающе посмотрел на Валентину.

— Через месяц я навсегда уезжаю вслед за Юрой в Штаты, потому что там — моя семья, — голос Валентины звучал приглушённо, и, для того чтобы разобрать её слова, Берестову приходилось напрягать слух. — Мой сын и моя внучка любят меня и нуждаются во мне, и счастье любить и быть любимой, поверь, стоит дороже тех денег, что были выплачены тобой за тридцать лет моего одиночества.