— Пойдемте, дочь моя, пойдемте, мне надо поговорить с вами.

— Сейчас я приду к вам, матушка,— ответила дочь, печально глядя на нас с Вальвилем.— Я ничего не понимаю. Такая перемена в обращении! — сказала она нам.— Совсем не то было вчера вечером. Что тут за причина? Неужели эта гадкая женщина уже донесла ей? Просто не верится.

— Так оно и есть, не сомневайтесь,— сказал Вальвиль, отдав распоряжение своему кучеру.— Но все равно, она ведь знает, какое участие в мадемуазель Марианне принимает моя мать, и, что бы госпоже де Фар ни наговорили, это не избавляет ее от обязанности держаться со своей гостьей учтиво и уважительно. Почему она так дурно поступает с молодой девушкой, когда видела, что и моя мать, и я выказываем ей величайшее внимание? Ей передали речи какой-то торговки. Да разве эта женщина не могла ошибиться? Разве не могла она принять мадемуазель Марианну за кого-то другого? Ответила ли ей мадемуазель хоть слово? Подтвердила она то, что Дютур ей говорила? Правда, она плакала, но, быть может, плакала из-за того, что увидела в словах этой особы желание оскорбить ее; слезы были вызваны изумлением и робостью, вполне возможными у девушки ее лет, на которую вдруг накинулись с такой дерзостью. Слова мои, конечно, не к вам относятся, дорогая кузина,— вы же знаете, с каким доверием я вам открылся. Я хочу только сказать, что госпожа де Фар должна была, по крайней мере, не спешить со своим суждением и не полагаться на горничную, которая могла чего- нибудь и недослышать, могла прибавить своего к тому, что услышала, и пересказать то, что узнала из слов Дютур, а та, как я уже говорил, могла ошибиться, обманутая некоторым сходством. Ну даже допустите, что она не ошиблась, но тогда мы сталкиваемся с фактами, в которых нужно разобраться или выяснить их; тут может иметь место множество обстоятельств, весьма меняющих положение, как те необычайные события, о коих я вам говорил,— из них явствует, что мадемуазель Марианна достойна сожаления, но никто не имеет права третировать ее так, как это произошло на наших глазах.

Если бы видели, с каким жаром, с какой скорбью высказал все это Вальвиль и какою нежностью ко мне проникнуты были его слова!

— Будь у госпожи де Фар ваше сердце и ваш образ мыслей, мадемуазель,— добавил он,— я во всем бы ей открылся, но мне пришлось воздержаться от признания. Подобные вещи — позвольте мне это сказать — не понятны для таких умов, как у нее. Как бы то ни было, мадемуазель, ваша матушка любит вас, вы имеете власть над нею, постарайтесь добиться, чтобы она молчала; скажите ей, что моя матушка покорнейше просит ее о такой услуге, и если госпожа де Фар не пожелает оказать ее нам, она покажет себя нашим врагом и смертельно оскорбит меня. И наконец, дорогая кузина, скажите ей, с каким сочувствием вы к нам относитесь и какое горе она причинит вам самой, если не сохранит нашу тайну.

— Не тревожьтесь, кузен,— ответила ему мадемуазель де Фар,— она будет молчать. Я сейчас же пойду и брошусь к ее ногам, стану умолять ее и добьюсь своего.

Но по тону, которым она дала обещание, ясно чувствовалось, что, при всем своем желании помочь нам, она не так уж надеется на успех, и она оказалась права.

Пока шел этот разговор, я молчала, и только горестные вздохи вырывались у меня.

— Все кончено! — воскликнула я наконец.— Ничего уж теперь не поправить.

Да и кто бы, в самом деле, не подумал, что это событие разрушит наш брак, породив непреодолимые препятствия к нему!

«А если даже госпожа де Миран преодолеет их,— думала я,— если у нее достанет на это мужества, разве я посмею злоупотребить ее добротой, подвергнуть ее порицанию и упрекам, с коими набросится на нее вся родня? Разве я могу быть счастлива, если мое счастье впоследствии станет для нее причиной стыда и раскаяния?»

Вот какие мысли проносились в моей голове, даже когда я предполагала, что госпожа де Миран не пойдет на попятный и стойко выдержит позорные обвинения против меня, которые распространятся, если этот скандал станет всем известен, как того и следовало ожидать.

Во двор въехали две кареты — госпожи де Фар и Вальвиля. Мадемуазель де Фар обняла меня и долго не размыкала объятий; я с трудом вырвалась и со слезами на глазах села в карету Вальвиля, можно сказать с насмешками изгнанная из того дома, где накануне мне был оказан такой радушный прием.

Вот я тронулась в путь; Вальвиль следовал за мной в другом экипаже; иногда наши кареты ехали рядом, и мы тогда разговаривали друг с другом.

Вальвиль выказывал веселость, которой, конечно, у него не было, и как-то раз, когда его карета оказалась совсем близко от моей, он сказал вполголоса, высунув голову из окошечка:

— Неужели вы все еще думаете о том, что произошло? А меня,— добавил он,— огорчает только то, что вы придаете этому так много значения.

— Нет, нет, сударь,— ответила я.— Это не такие пустяки, как вам кажется. И чем спокойнее вы к ним относитесь, тем больше заслуживаете, чтобы я над ними задумалась.

— Мы не можем сейчас продолжить этот разговор,— ответил Вальвиль.— Вы собираетесь вернуться сейчас в свой монастырь, а не думаете ли вы, что вам нужно сначала повидаться с матушкой?

— Это невозможно,— возразила я,— вы же знаете, в каком состоянии мы оставили господина де Клималя. Быть может, госпожа де Миран сейчас очень занята — лучше мне возвратиться в монастырь.

— Мне кажется,— сказал Вальвиль,— что вон там, вдали, я вижу матушкину карету.

Он не ошибся, госпожа де Миран прислала ее раньше, чем обещала, желая уведомить сына, что господин де Клималь скончался. Вальвиль с глубокой грустью выслушал эту весть, она огорчила и меня самое; поведение покойного перед смертью вернуло мне уважение к нему, и я от всего сердца оплакивала его.

Я вышла из кареты, предоставив ее Вальвилю, он отослал обратно экипаж госпожи де Фар, а я пересела в экипаж госпожи де Миран, которая приказала кучеру отвезти меня в монастырь; я приехала туда в жестокой тоске, поглощенная самыми печальными мыслями.

Три дня никто не был у меня от госпожи де Миран.

На четвертый день утром она прислала лакея сообщить, что ей нездоровится, но завтра она приедет, и когда я уже простилась с этим слугой, он с таинственным видом вытащил из кармана записку, которую Вальвиль поручил передать мне, и я ушла в свою комнату прочесть ее.

«Я не рассказал матушке, какая неприятная встреча произошла у вас в доме госпожи де Фар,— говорилось в записке.— Может быть, эта дама придержит язык ради своей дочери, которая будет усиленно просить ее об этом; надеясь на такой исход, я счел своим долгом скрыть от матушки приключение, о котором ей лучше не знать, ибо это встревожит ее. Она мне сказала, что увидится с вами завтра. Я потолковал с Дютур и склонил ее на нашу сторону; никакие слухи еще не просочились. Очень прошу ничего не говорить матушке».

Вот какова была сущность его письма, но то место, где он просил меня хранить молчание, я прочла, покачивая головой.

Что бы вы ни говорили, мысленно отвечала я ему, нехорошо будет с моей стороны молчать; в этом есть что-то предательское и мошенническое, и уж этого госпожа де Миран никак от меня не может ждать, ведь я таким образом показала бы, что не питаю к ней признательности, и проявила бы черную неблагодарность. Нет, я не могу скрывать. Мне думается, я должна все рассказать ей, чего бы это мне ни стоило.

Но хоть я и думала так, а, однако ж, еще не решила, как мне поступить; во всяком случае, некрасивая уловка, к которой мне советовали прибегнуть, была мне противна; я очень волновалась до следующего дня и все не могла принять решение. В три часа дня мне сказали, что приехала госпожа де Миран, и я вышла в приемную, охваченная волнением, и для него было много причин. Вот они.

«Как быть? Молчать? Это, разумеется, самое надежное средство,— думала я,— но это нечестно и, по-моему, даже подло. Сказать? Это будет самое благородное решение, но и самое опасное». Надо было выбрать наконец. Я уже вошла в приемную, увидела госпожу де Миран, но все еще ни на чем не остановилась.

Как иной раз трудно выбрать между удачей и долгом! Я имею в виду удачу в сердечных своих делах, которую мне грозила опасность потерять, счастье соединиться с человеком, дорогим моему сердцу; о богатстве же Вальвиля я совсем и не думала, не думала и о том высоком положении, которое сулило мне замужество с ним. Когда любишь по-настоящему, думаешь только о своей любви, она поглощает все иные соображения; и уж тут, какие бы последствия ни ждали меня, я не колебалась бы ни минуты. Но дело шло о том, чтобы скрыть от госпожи де Миран то, что ей важно было знать, ибо за сим могли последовать большие неприятности.

— Дочь моя,— сказала она,— вот я принесла вам дарственную на тысячу двести ливров ренты, которая вам принадлежит; бумага составлена по всей форме, можете в этом положиться на меня. Ренту вам оставил по завещанию мой брат, а мой сын, являющийся его наследником, ничего от этого не потеряет, поскольку вы выходите за него замуж и деньги ему же и достанутся. Но это не имеет значения, берите; это маленькое состояние — ваша собственность, и ввиду некоторых обстоятельств мне приятнее, чтоб Вальвиль получил его от вас, а не от своего дяди. Смотрите, пожалуйста, какое начало!

— Ах, матушка,— ответила я,— больше всего меня трогает, что вы так обращаетесь со мной. Боже мой, как же я вам обязана! Что мне может быть дороже нежности, которой вы меня почтили? Вы знаете, матушка, что я люблю господина де Вальвиля, но мое сердце еще больше, чем ему, принадлежит вам; благодарность владеет мною сильнее, чем любовь.

И тут я расплакалась.

— Что с тобой, Марианна? — сказала мне госпожа де Миран.— Твоя признательность очень радует меня, но я не хочу, чтоб она была больше той, которую дочь должна питать к любящей матери, только ее я и требую от тебя. Помни, ты уже не чужая мне, ты моя любимая дочка; скоро ты окончательно станешь ею, и, признаюсь, теперь я этого хочу не меньше, чем ты. Я старею. Только что я потеряла единственного оставшегося у меня брата; я чувствую, что отхожу от жизни, и уже не жду от нее иного утешения, кроме близости с моей Марианной, которую хочу видеть возле себя,— я уже больше не могу обойтись без своей дочки.