Дело в том, что я нарочно осталась в небрежном одеянии — в том самом, в которое облачилась, когда встала с постели; чепчик на мне был тот самый, в котором я спала, чепчик чистенький, но все же помятый, такой чепчик не прибавит очарования своей хозяйке, если она миловидна, а некрасивую сделает еще некрасивее.

Чепчику соответствовало и платье — домашнее платье, которое я носила по утрам в своей комнате. Словом, у меня оставалась лишь та прелесть, какой я не могла себя лишить, та, какую придавали мне моя юность и мое лицо. «Благодаря им ты еще можешь не падать духом»,— втайне говорил мне голос самолюбия, но так тихонько, что я не обращала на него внимания, хотя это помогло мне отказаться от уборов, которые я не надела, принеся их в жертву госпоже де Миран.

Она вовсе не сказала мне: «Не вздумайте нарядиться», но я уверена, что если б я принарядилась, она сразу же подумала бы, что мне не следовало это делать.

Наконец я вошла в приемную. Вальвиль уже ждал меня.

Как он был красиво одет и как сам был хорош! Увы! А какой нежный и почтительный вид был у него! Сколько чувствовалось в нем желания понравиться мне — лестное желание для безвестной девушки, когда она видит, что такой кавалер, как Вальвиль, почитает счастьем для себя снискать ее благосклонность! И это было написано в его глазах; весь его облик дышал любовью.

Он держал в руке письмо — мое письмо, в коем я просила его прийти.

— Не знаю,— сказал он, показав мне письмо и поцеловав его,— не знаю, радоваться мне или огорчаться тем приказом, который вы дали мне в этом письме. Во всяком случае, я со страхом повиновался ему.

Ах, если бы вы видели, какая робость и опасение за свою участь звучали в его словах!

— Присядьте, пожалуйста, сударь,— сказала я и умолкла, взволнованная его нежным и очаровательным вступлением. Мне надо было перевести дыхание. Он сел.

— Да, сударь,— продолжала я, и голос мой еще дрожал от волнения.— Мне надо поговорить с вами.

— Хорошо, мадемуазель,— ответил он, весь трепеща от наплыва чувств.— О чем будет речь? Что означает такое начало? Ваша настоятельница, очевидно, знает о моем посещении?

— Да, сударь,— подтвердила я.— Она сама сообщила мне, что меня спрашивают, и назвала ваше имя.

— Назвала мое имя? — воскликнул Вальвиль.— Как же это может быть? Я с нею не знаком, никогда ее не видел. Вы, значит, сказали ей, кто я такой? Вы, значит, с нею сговорились, что пошлете за мной?

— Нет, сударь, я ничего ей не рассказывала о вас. Она знает только, что вы должны были прийти сегодня, и сказала ей об этом не я, а кто-то другой. Но ради бога, выслушайте меня. Вы хотите уверить меня, что ваше сердце полно любовью ко мне, и я верю, что вы говорите правду. Вы любите меня, какие же у вас намерения?

— Всегда принадлежать только вам,— холодно, но твердым, решительным тоном ответил он.— Соединиться с вами всеми узами, которые предписывает честь и религия. Если бы существовали иные, более крепкие узы, я бы связал себя ими, они были бы для меня еще милее. Да и по правде говоря, зачем вам было спрашивать о моих намерениях, какие же другие намерения могут быть на уме у человека, который любит вас, мадемуазель? Мои намерения несомненны, остается лишь узнать, угодны ли они вам и согласитесь ли вы составить счастье моей жизни.

Какие слова! Не правда ли, сударыня! У меня слезы выступили на глазах; кажется, даже вздох вырвался у меня, я не могла его сдержать, но постаралась, чтобы он был тихим, едва слышным, и не смела поднять взор на Вальвиля.

— Сударь,— промолвила я,— я вам не рассказывала, какие несчастья привелось мне изведать с самого раннего детства? Я не знаю, кто мои отец и мать, я потеряла родителей, не зная их, у меня нет ни семьи, ни состояния — мы с вами не созданы друг для друга. Кроме того, существуют еще другие непреодолимые препятствия.

— Понимаю! — сказал он мне с удрученным видом.— Понимаю! Стало быть, ваше сердце отказывает мне во взаимности?

— Нет, вовсе не это! — воскликнула я и дальше не могла говорить.

— Вовсе не это, мадемуазель? — ответил он.— А вы говорите о препятствиях!

И как раз в эту минуту наш разговор прервался: вошла госпожа де Миран. Судите сами, как изумлен был Вальвиль.

— Как, матушка! Это вы? — воскликнул он, вставая с места.— Ах, мадемуазель, у вас во всем сговор!..

— Да, сын мой,— ответила госпожа де Миран голосом, исполненным ласки и нежности.— Мы хотели скрыть это от вас, но уж лучше признаться вам откровенно: я знала, что вы должны прийти сюда, и мы условились, что и я приду. Дорогая дочка, Вальвиль все знает? Ты сказала ему?

— Нет, матушка,— ответила я, осмелев от ее присутствия и радуясь, что она так ласково говорит со мною при Вальвиле.— Я не успела сказать: господин де Вальвиль только что вошел, наш разговор едва начался. Но я сейчас все скажу ему при вас, матушка.

И тут же я обратилась к Вальвилю, который не знал, что и думать, слыша, как мы с госпожой де Миран именуем друг друга.

— Вот видите, сударь, как обращается со мной ваша матушка! Это ясно доказывает, как она добра ко мне и как я должна быть благодарна ей. Я обязана ей так много, что и выразить это нельзя; и вы первый сказали бы, что я недостойна жить на белом свете, если бы не стала умолять вас забыть обо мне.

При этих словах Вальвиль опустил голову и тяжело вздохнул.

— Подождите, сударь, подождите,— продолжала я.— Вы сами будете тут судьей. Стоит только посмотреть, кто я и кто вы. Я уже вам говорила, что у меня нет ни отца, ни матери. Они были убиты во время путешествия, в которое взяли с собой и меня, двухлетнего ребенка. И вот я осталась с тех пор сиротой. Меня воспитала из милосердия сестра сельского священника. Она приехала со мной в Париж для получения наследства, коего, однако, не получила. Тут она умерла, и я осталась одна, без помощи, в той гостинице, где мы с ней жили. Ее духовник, сострадательный монах, вырвал меня оттуда и привел к вашему дядюшке; господин де Клималь поместил меня к хозяйке бельевой лавки и через несколько дней бросил без помощи — я вам говорила, по какой причине. Я просила вас возвратить ему его подарки. Хозяйка лавки сказала, что я должна съехать от нее; я отправилась к монаху рассказать ему о моем положении и на обратном пути зашла в церковь этого монастыря, чтобы скрыть слезы, душившие меня; господь оказал мне великую милость: тотчас после меня в церковь зашла и моя дорогая матушка, присутствующая здесь. Она видела, как я плакала в исповедальне; ей стало жалко меня, и вот с того самого дня я живу здесь, в монастырском пансионе. Она платит за мое содержание, она одела меня, дает мне все необходимое, не только щедро дарит великолепные вещи, но она со мною так деликатна, так нежна и ласкова, что я не могу об этом думать без слез; она навещает меня, говорит со мною, лелеет меня и обращается со мною так, словно я ваша сестра; она мне даже запретила думать, что я сирота,— и она права, мне уже нельзя вспомнить о своем сиротстве, ведь его уже нет. Быть может, даже не найдется девушки, которая, живучи у родной и добрейшей матери, была бы так счастлива, как я.

Моя благодетельница и ее сын были, как мне показалось, растроганы до слез.

— Вот каково мое положение,— продолжала я,— вот какова моя близость с госпожой де Миран. О вас говорят, что вы молодой человек разумный и честный,— да мне и самой так думается, и вот скажите мне по совести, что мне делать. Вы меня любите — как мне ответить на вашу любовь, как поступить после того что я вам сейчас рассказала? Вспомните, что несчастные, коим подают милостыню, не так бедны, как я: у них, по крайней мере, есть братья, сестры или какие-нибудь другие родственники, у них есть родина, их знакомым известно, какое имя они носят, а у меня ничего этого нет. Стало быть, я еще несчастнее, еще беднее, чем они, не правда ли?

— Довольно, дочь моя,— сказала госпожа де Миран,— остановись и больше не возвращайся к этому.

— Нет, матушка,— возразила я,— дайте мне все сказать. Я говорю чистую правду, сударь. Вы домогаетесь моей любви, намереваясь жениться на мне. Хороший же подарок я вам сделала бы, верно? Разве не было бы жестокостью с моей стороны преподнести его вам? Ах, боже мой, какое же сердце я отдам вам? Сердце легкомысленной, ветреной, опрометчивой девушки, не питающей к вам почтения? Правда, я вам нравлюсь, но ведь вас привлекает ко мне не только моя миловидность — она не такое уж большое значение имеет; очевидно, вы находите, что у меня благородный характер, и как же вы в этом случае можете надеяться, что я приму вашу любовь, за которую вас все будут осуждать, которая поссорит вас с вашими родными, со всеми приятелями, со всеми, кто вас уважал, да и со мною также? Ведь как вы стали бы раскаиваться, когда разлюбили бы меня, увидев, что ваша жена — всеобщее посмешище, что никто с ней не хочет знаться, что она принесла вам только несчастье и стыд. Разве все это пустяки? — с глубоким волнением добавила я и заплакала.— И теперь, когда я так обязана госпоже де Миран, разве не оказалась бы я злым созданьем, если бы вышла за вас замуж. Если б я была на это способна, как вы могли бы испытывать ко мне иное чувство, кроме ужаса?.. Разве нашлось тогда бы на земле более гнусное существо, чем я, особенно при тех обстоятельствах, в которых вы оказались. Ведь мне все известно. Вчера матушка, как обычно, приехала навестить меня; она была печальна; я спросила, что с ней; она ответила, что сын огорчает ее; я слышала, не подозревая, что тут как-то замешана я. Она сказала, мне также, что всегда была очень довольна своим сыном, но просто не узнает его с тех пор, как он увидел некую юную девицу; и тут она рассказала нашу с вами историю; ведь эта юная девица, которая портит вас и из-за которой вы не желаете сдержать свое слово, девица, так огорчившая вашу матушку, отнявшая у нее сердце и нежность сына,— это ведь я, сударь, хотя я живу здесь ее милостями и осыпана ее благодеяниями. И после этого, сударь, скажите, как человек честный и порядочный, достойный уважения, ибо вам свойственны и мягкость и великодушие,— скажите, хотите ли вы еще, чтобы я любила вас и хватит ли у вас у самого мужества любить такое чудовище, каким я оказалась бы, приняв вашу любовь? Нет, сударь, вы, я вижу, растроганы моими словами, вы плачете, но эти слезы порождены нежностью к матери и жалостью ко мне. Нет, дорогая матушка, вам больше не надо ни грустить, ни тревожиться: господин де Вальвиль не захочет, чтобы я была виновницей ваших страданий, этого горя он не причинит мне. Я уверена, что больше он не смутит той радости, которую вы испытываете, помогая мне; наоборот, он и сам будет ее чувствовать, захочет, чтобы она досталась и на его долю, он еще будет меня любить, но такою же любовью, как и вы. Он женится на той барышне, о коей шла речь,— женится ради самого себя, ибо он обязан сдержать слово, а также ради вас, ибо именно вы подыскали для его блага эту партию, женится ради меня, ибо я умоляю его об этом, как о единственном с его стороны доказательстве, что я действительно была ему дорога. Он не откажет в этом утешении девушке, которая не может ему принадлежать, но никогда не отдаст другому своей руки; несчастная не скроет от него, что она высоко его ставит, и будь она богата, будь она ровня ему, то предпочла бы его всем мужчинам на свете, я хочу дать вам это утешение и не сожалею, что призналась в этом, лишь бы мои правдивые слова принесли вам душевное удовлетворение.