Она смолкла, потом сказала, что хочет отдохнуть; госпожа Дорфренвиль поцеловала ее и уехала в одиннадцать часов. Шесть дней спустя моей тетушки не стало.

Вы легко поймете, как велико было мое горе. Госпожа Дюрсан старалась, как могла, утешить меня, но я плохо понимала успокоительные слова; хотя госпожа Дюрсан и сама была огорчена, но не в такой степени, казалось мне, как бы следовало. Ее слезы не были горькими; слишком легко они лились, и поэтому она не могла меня успокоить, несмотря на все старания.

Ее сыну это удавалось лучше, его печаль была более искренна. Отца он жалел всем сердцем, а о бабушке говорил с нежной благодарностью, не радуясь, подобно своей матери, их будущему благосостоянию.

И потом, я видела что он от души сочувствует моему горю. В этом я не сомневалась, и поэтому, может быть, он и в остальном был мне ближе.

Как бы то ни было, через два дня после похорон в замок приехала госпожа Дорфренвиль с запечатанным пакетом, переданным ей моей тетушкой; пакет был вскрыт в присутствии свидетелей, с соблюдением всех положенных формальностей.

Моя тетушка восстанавливала внука во всех правах наследования, утраченных его отцом после женитьбы; но она признавала его полностью своим наследником только при одном условии: что он на мне женится; в случае же, если он женится на другой или же я откажусь от брака с ним, он обязан выделить мне третью часть завещанного ею имущества, в чем бы оно ни состояло.

Кроме того, вопрос о нашем браке должен быть решен в течение года после вскрытия завещания, а до этого времени мне должны выплачивать пенсию в размере тысячи экю вплоть до нашего бракосочетания или до моего вступления в права наследования одной трети имущества.

— Все эти оговорки ни к чему,— с живостью заметил Дюрсан-сын, когда читали этот пункт,— мы будем во всем заодно с моей кузиной.

Я опустила глаза и покраснела от смущения и удовольствия, но ничего не сказала; признаюсь, отказаться от брака с ним и получить треть имущества — такая перспектива совсем меня не радовала.

— Не торопитесь, сын мой; пусть сначала закончат чтение,— довольно резко оборвала его госпожа Дюрсан, что было отмечено и мною, и госпожой Дорфренвиль.

— Мне было бы стыдно промолчать,— сказал он мягко.

Чтение продолжалось.

Резкий тон госпожи Дюрсан объяснялся, вероятно, тем, что у меня не было никакого состояния, и хотя наследство ее сына уменьшалось на целую треть, если он отказывался от брака со мной, она считала, что он может сделать более выгодную партию и даже найти жену среди высшей знати.

Во всяком случае, встретившись через несколько дней с госпожой Дорфренвиль, она не утерпела и сказала ей, что я имею все основания оплакивать тетушку, которая была так щедра ко мне.

— Что вы хотите сказать словом «щедра»? — спросила, возмутившись, госпожа Дорфренвиль.— Вам бы следовало знать, что, будь на то воля мадемуазель Тервир, она могла бы получить от своей тетушки гораздо больше! Не забудьте, что вы бы вообще ничего не получили, если бы не бескорыстие и находчивость этой барышни. Не считайте ее бесприданницей, сударыня; женившись на ней, ваш сын женится на наследнице всего состояния, какое он имеет. Он и сам так думает, а если бы вы думали иначе, это было бы неблагодарностью, на которую вы, надеюсь, не способны.

— Что до их брака,— сказала госпожа Дюрсан с улыбкой,— мой сын еще так молод, что может несколько лет повременить с женитьбой.

— Как вам будет угодно,— ответила госпожа Дорфренвиль, не удостоив ее дальнейшего разговора; рассталась она с госпожой Дюрсан довольно холодно, что послужило для госпожи Дюрсан предлогом, чтобы больше с ней не встречаться и избавить себя от ее упреков.

Все мы плохо знали эту женщину. Она не только старалась отложить наш брак на неопределенное будущее, но и советовалась с разными сутягами о том, как бы признать недействительным последний пункт завещания моей тетушки; об этом рассказали госпоже Дорфренвиль, а она уведомила меня о столь недостойных происках.

Сам Дюрсан знал, что задумала его мать, но не смел открыть мне глаза; он был в отчаянии; я в то время не могла жаловаться на него: он любил меня всем сердцем, и я тоже не скрывала, что люблю его; и чем неблагосклонней ко мне делалась госпожа Дюрсан, тем дороже становился мне ее сын, сердце мое словно хотело наградить его за то, что он непохож на свою мать.

Но эта неблагодарная женщина имела огромное влияние на своего сына. Он не решался дать ей должный отпор на это у него не хватало духа. Чтобы положить конец его возражениям, ей достаточно было сказать: «Ты меня огорчаешь», и он сразу умолкал.

Происки госпожи Дюрсан не ограничились попытками оспаривать у меня треть тетушкиного наследства: она приняла решение удалить меня из замка, в надежде, что ее сын, отвыкнув от меня, постепенно забудет свою любовь и не станет мешать ее планам. И вот что она придумала.

Я уже говорила, что между нею и госпожой Дорфренвиль произошел разрыв, вернее, охлаждение и она решила обвинить в этом меня.

— Мадемуазель,— сказала она мне,— госпожа Дорфренвиль все еще дружит с вами, но перестала дружить со мной, как это случилось?

— Я спрашиваю об этом у вас, сударыня,— отвечала я,— вы лучше меня знаете, что между вами произошло.

— Лучше вас? — спросила она с иронией.— Вы шутите. Если бы не вы, она бы легко поняла, что брак моего сына с вами дело не такое уж срочное.

— Для меня, во всяком случае, не срочное,— заметила я,— но, по ее мнению, вам бы не следовало с ним медлить, если я согласна.

— Что это, мадемуазель, вы уже говорите дерзости? Вы попрекаете меня услугой, которую оказали? Это не предвещает ничего доброго для моего сына,— сказала она и вышла.

— Брюнон была со мною много любезней! — крикнула я ей вдогонку; и с этой минуты мы почти перестали с нею разговаривать; мне приходилось терпеть каждый день столько обид и колкостей, что через три месяца после смерти тетушки я приняла решение покинуть замок, несмотря на отчаяние сына, который заболел от огорчения и поссорился с матерью; а я не могла ни увидеть его, ни уведомить о дне своего отбытия, ибо госпожа Дюрсан ссылалась на то, что не понимает причины моего отъезда и что сын ее по болезни не в состоянии выйти проститься со мной, тем более что этот отъезд — какая-то странная причуда.

Ее коварные приемы так возмутили меня, что мне было противно спорить, но, чтобы показать ей, сколь мало я ее уважаю, я перед отъездом сказала:

— Я прожила у вас три месяца и считаю уместным заплатить за свое содержание.

— Напротив: это я должна вам выплатить пенсию за три месяца, как следует по завещанию, я сию же минуту расквитаюсь с этим долгом,— сказала она, улыбаясь моим словам и утешаясь тем, что я уезжаю.

— Нет,— сказала я гордо,— оставьте себе ваши деньги; мне они сейчас не нужны.

С этими словами я села в портшез, который прислала за мной госпожа Дорфренвиль.

Не буду описывать вам гнев госпожи Дорфренвиль, когда она узнала, какие обиды я терпела в замке. Уже два раза после смерти тетушки я писала в Париж своей матери, но не получала ответа; я несколько лет не имела о ней никаких известий, и это меня огорчало.

Чего могла я ждать от будущего? Впереди все было неясно; что станется со мной, если госпоже Дюрсан удастся изменить завещание тетушки в свою пользу? Поселиться совсем у госпожи Дорфренвиль? Об этом не могло быть и речи; оставалось только одно: ждать помощи от матери. Одна пожилая дама, приятельница госпожи Дорфренвиль, собиралась ехать в Париж; и я решила воспользоваться этим случаем и отправиться вместе с ней; так я и сделала. Через две или три недели после того, как я рассталась с госпожой Дюрсан, она прислала причитавшуюся мне пенсию, и я могла уехать. Сын ее все еще хворал; я оставила для него письмо у госпожи Дорфренвиль, которая обещала передать его по назначению.

ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ

Мне кажется, сударыня, я отсюда слышу, как вы восклицаете: «Еще одна часть! Три части подряд! Откуда это прилежание и почему чужую историю вы рассказываете так охотно и так медлите со своей собственной? Не описала ли свою жизнь сама монахиня, а вы только переписываете ее рукопись?»