Позже послы и купцы европейских стран поражались тому, как свободно владеет языками Хасеки Хуррем и как много знает о жизни современной ей Европы. Это и впрямь было удивительно, ведь даже послы Османской империи чаще всего черпали знания из книг античных авторов и мало представляли себе европейские реалии. Любопытство Роксоланы помогло ей быть в курсе жизни не только Стамбула, но и далеких от Османской империи стран.


Хуррем родила сына тогда, когда уже казалось, детей больше не будет. Их и без того рождено пятеро, Абдулла умер, но не по вине матери или нянек, виновата частая страшная гостья Стамбула – эпидемия. Четверо остальных – Мехмед, Михримах, Селим и Баязид – росли достаточно крепкими.

Она носила этого ребенка гордо. Остальные обитательницы гарема смотрели кто с завистью, кто с удивлением, а кто и со злобой. Но на сей раз Роксолана почему-то не боялась дурного глаза, а зря…

Роды были стремительными, посреди дня вдруг скрутила сильная боль в низу живота и в пояснице. Уже знавшая, что это такое, она ахнула, присела, позвала свою служанку Гекче:

– Беги за Зейнаб и скажи, чтобы принесли горячей воды.

Знахарка Зейнаб, с утра отправившаяся за травами подальше от пыльного грязного города, прийти не успела, и воды-то едва смогли согреть, малыш спешил из материнской утробы так, словно проспал свое обязательное появление и теперь наверстывал упущенное. Ни схваток, ни даже потуг словно и не было.

Стремительные роды привели к тому, что принимать ребенка пришлось гаремной повитухе, которая по-настоящему испугалась, запричитала так, словно это она, а не Роксолана рожала.

Тогда и была допущена ошибка. То ли дитя приняли на руки неправильно, то ли повернули не так, то ли еще что, но даже привязанный к дощечке малыш (как делали обычно, чтобы не дышал в первые минуты глубоко и спина была ровной) выглядел странно. Зейнаб, увидев результат деятельности повитухи, пришла в ужас, подняла крик и заставила малыша перевязать, но было поздно, его спинка навсегда осталась кривой.

Нет, горба, как потом утверждали многие, не было, мальчик, названный Джихангиром, просто остался перекошенным – одно плечо выше другого. Но это не позволило ему ни сесть на коня, ни вообще жить, как живут остальные.

Уже с первых дней стало ясно, что Джихангир обречен быть калекой, за спиной Роксоланы слышалось перешептывание, мол, лучше бы его сразу Аллах забрал, но ребенок выжил. Роксолана взъярилась:

– Он еще будет умней вас всех!

Ее и дитя жалели, качали головами, смотрели с сочувствием, но недолго. Роксолана не желала признавать ребенка калекой, а себя несчастной, потому и жалость быстро сошла на нет. Внутри больших темных глаз мальчика всегда таилась боль и грусть, он словно даже в младенчестве понимал свою злую судьбу, знал, что не такой, как остальные, что никогда не будет ни ловким, ни сильным, ни таким удачливым.

Но страшная беда Джихангира обернулась для него удачей, Сулейман предпочитал этого калечного сына остальным. Любил и оберегал Мехмеда, считая его самым достойным из сыновей стать наследником престола, любил старшего Мустафу, обожал беспокойную Михримах, много возился с Селимом и Баязидом, но больше всего времени и душевных сил уделял калеке Джихангиру. Сначала просто потому, что болен, потом привык, воспитал его ум так, как считал нужным сам, отцу и сыну было интересно беседовать, они стали единомышленниками. Но все прекрасно понимали, что даже огромной отцовской любовью Сулейман не сможет восполнить недостаток нормальной жизни сыну, не может выпрямить его спину и заставить окружающих забыть о кривой спине принца.


Для Роксоланы это был сильный удар, она проклинала день, когда решила родить еще одного ребенка. Но как бы ни болело материнское сердце, не любить своего калечного сына Роксолана не могла, хотя возилась с ним не столько, сколько возился отец.

Хотелось закрыться ото всех, пересидеть, перестрадать свое горе, но вокруг шумел гарем, который так и ждал, чтобы всласть полюбоваться на ее беду, ее отчаянье, и Роксолана не показала слез, ходила с гордо поднятой головой, словно родила самого красивого принца во всей империи. Так и было, мальчик красив, только вот кривобок. Гарем – жестокое место, где страдания невозможны, потому что это признак слабости, которую допускать нельзя, тем более ей.

Время лечит все, конечно, никакое время спинку Джихангира не выпрямило, но приглушило горе матери, притупило его, заставило свернуться клубочком внутри. Беда одного человека – это все же беда его и близких к нему людей, остальные продолжали жить своей жизнью.

Роксолана дала себе слово больше не рожать. Шестеро детей, четверо из них живы и здоровы, Абдулла умер от чумы, Джихангир изуродован. Достаточно. Сулейман не возражал.


– Повелитель, вы снова в поход?

Хуррем с трудом приходила в себя от горя из-за рождения больного сына. Чтобы как-то вытащить ее из этого состояния, Сулейман вдруг пригласил:

– Хочешь со мной?

Роксолана не поверила своим ушам.

– А можно?!

– Не до конца, но часть пути можно.

– Когда?

Он улыбнулся:

– Скоро.

– А детей?

– И гарем? Как только император Карл и его воины узнают, что со мной весь гарем, война будет закончена.

– Испугается? – Роксолана понимала, что Сулейман шутит, и постаралась шутку поддержать. Тот покачал головой:

– Не угадала, оставят Вену и бросятся штурмовать гарем. Нет, детей не бери.

– Но Джихангир совсем маленький… Я еще кормлю его.

– Хорошо, только Джихангира. И только до Эдирны.

Роксолана возражать не стала, но не потому, что отступила, просто решила, что сумеет уговорить султана изменить решение. Лучше сначала согласиться и постепенно убедить в своем. Тайно приказала собирать всех детей, забыв, что в гареме тайн не бывает.

Султану немедленно донесли о самоволии Хасеки, он приказал привести ее к себе.

– Ты не желаешь ехать со мной?

– Очень хочу, Повелитель!

– Тогда почему поступаешь не так, как сказано?

Роксолана, уже понявшая, что он имеет в виду, потупила голову:

– Я надеялась, что вы передумаете. Мехмед был бы так рад…

– Мехмеда и Селима я не взял бы ни в коем случае. Они уже прошли обрезание, имеют право участвовать в походе рядом со мной, ты хоть понимаешь, что это значит? Только Джихангир, если вообще хочешь ехать.

– Да, Повелитель.

– Ты не обещала сыновьям взять их с собой?

– Нет.

– Хорошо, чтобы не было обид.


Стамбул возмутился, не говоря уже о гареме: эта колдунья даже в поход с султаном отправилась! Чего же ждать от таких походов? Все словно забыли, что во время последнего, неудачного, на Вену Хуррем сидела дома в гареме, а когда-то султаны всюду возили с собой жен и наложниц.

В гареме зря страдали, Роксолане не удалось уехать дальше Эдирны, все же для маленького больного Джихангира такое путешествие было слишком тяжелым. Да и у самой Роксоланы сердце изболелось за остальных малышей, оставленных дома.

Еще когда султан только собирался в поход, к нему со слезами на глазах пришел Мехмед. Мальчик очень старался, чтобы эти невольные слезы обиды не заметил никто, он держался до самой отцовской комнаты, степенно пожелал Повелителю успеха в предстоящем походе, сказал, что не сомневается в блестящей победе… Но когда разговор зашел о главном – кто именно идет в поход с султаном, – Мехмед не выдержал, все же ему шел только одиннадцатый год…

Губы и голос предательски дрогнули:

– Отец, позвольте и мне поехать с вами. Я хорошо держусь в седле и не создам вам лишних хлопот.

Сулейман оценил выдержку ребенка, посадил рядом с собой на диван, показал большую карту, лежащую на столе:

– Посмотри, Мехмед. Стамбул вот здесь. Мы идем сюда, здесь нас ждет король Фердинанд вместе со своим братом королем Испании. Где мы с ними встретимся, никто не знает, но не в этом дело. Видишь, как это далеко от Стамбула? Мустафа вот здесь. Он пока в Конье, это тоже не близко. Остальные братья совсем маленькие. Я намерен оставить тебя дома.

– Править?! – невольно ахнул мальчик.

– Править? Нет, пока рано, но как наследника престола. Пока меня не будет, вы с Мустафой будете олицетворять мою власть – он на юге, ты в столице. Ты меня понял?

– Да, – прошептал Мехмед, хотя не понял ничего. Отец это уловил и серьезно продолжил:

– Мехмед, когда умер твой дед, а мой отец султан Селим, я находился в Манисе, и в Стамбуле никого не было. Две недели, пока из Чорлу до Манисы доскакал гонец, пока я получил известие и примчался в Стамбул, империя была без власти. Даже если ты пока ничего не можешь, потому что мал, ты наследник, и твое присутствие в Стамбуле является залогом крепкой власти султана. Теперь понял?

– Теперь да.

Сулейман чуть улыбнулся, заметив, как приосанился малыш. Оказаться на десятом году жизни залогом крепкой власти в Османской империи чего-то стоило. Вообще-то, султан не собирался говорить всего этого сыну, он сам только сейчас задумался о том, что оставляет (и не в первый раз) свою столицу во власти случая. Конечно, его власть в империи крепка, так крепка, что и беспокоиться не стоит. Пока не стоит…

– Мехмед, но я не желаю, чтобы этот разговор стал поводом для пересудов. Ты все понял и не станешь болтать об этом в гареме и даже со своими наставниками.

– И даже учителю Бирги Атаулле не говорить?

– Лучше никому. Учись, каждое наше слово должно быть много раз взвешено, прежде чем будет произнесено. Не потому что оно умно или нет, а потому что от этого слова многое зависит. Тот, кто ответственен за многих людей, не имеет права говорить лишнего.

Мальчик молча кивнул. Он вдруг почувствовал такой груз ответственности, что немного испугался.

Сулейман собрался успокоить сына, но тот опередил:

– Я никому ничего не скажу, отец. – И тут же не выдержал. – А мама знает?

– Мама возьмет с собой только Джихангира и поедет лишь до Эдирны, мы так договорились. С тобой остаются младшие братья и сестра. Справишься?