– Там, на втором этаже, мертвая женщина, она еще не остыла, видно, только что умерла. Товарищи, нам надо срочно ехать на завод, нас там ждут. Завезем девочку в детский дом и поедем.

Я хотела сказать, что молодая бабушка на работе и я могу поехать к ней, но тут женщина достала из сумки маленький сверток, в котором оказался кусочек котлеты или чего-то подобного. Я забыла обо всем и впилась зубами в еду.

– Будь прокляты эти фашисты, чтобы им всю оставшуюся жизнь смотреть, как их дети умирают от голода! – На глазах у женщины были слезы. Я давно не видела, как люди плачут, а потому испугалась и захныкала.

– Не плачь, малышка, все еще будет в твоей жизни хорошо, скоро всех детей из города эвакуируют, поедешь с ними на Большую землю. Только бы доехали! – И она горестно вздохнула.

В детский дом я в Ленинграде так и не попала, но меня успели пристроить в отъезжающую машину. Люди, спасшие мою жизнь, так и остались для меня неизвестными, я никогда их больше не видела, хоть и пыталась найти, когда стала взрослой. Все детство я провела в уральском городке под названием Алапаевск, а когда мне исполнилось шестнадцать, поехала в Москву учиться. В Ленинград я не ездила вплоть до середины пятидесятых годов, город остался в моей памяти холодным и мрачным, мне туда не хотелось возвращаться, а может, я просто боялась. Я писала туда и пыталась найти бабушку, но мне ответили, что она умерла в тот день, когда и моя мама. Пришла домой, увидела мертвую дочь и упала рядом, с ней была еще одна женщина, они договорились с кем-то вывезти оставшихся родных из города, и бабушка пришла за нами. Но нас уже не было: мамы навсегда, а я была далеко. Теперь о том, ради чего, собственно, я все это рассказываю. В детском доме я подружилась с Лизой Остафьевой, мы с ней были почти полными тезками, только она Семеновна, а я – Сергеевна. Наверное, это и подтолкнуло нас друг к другу. Она была старше меня лет на шесть и много времени проводила со мной. Теперь она уже умерла, но ее дочь и внуков я знаю, мы до сих пор поздравляем друг друга с праздниками. Так вот, Лиса, так ее прозвали ребята за рыжие волосы, однажды мне рассказала, это уже в Москве было, я тогда только приехала учиться, что ее дед был из богатых купцов, и после его смерти осталось много картин и еще драгоценностей. Как уж они смогли все это сохранить, Лиса не знала, но в самом начале войны, когда стало понятно, что немцы могут до Ленинграда дойти, ее бабушка собрала все драгоценности, разделила их на две части и положила в два простых холщовых мешка, а мешки в ящик стола вместе с документами. Своим дочерям она строго-настрого велела во время налетов и бомбежки уносить оба мешочка вместе с документами. Мама Лисы и ее тетя, которая была совсем еще молодая и жила с ними, дали бабушке честное слово, что никогда не выйдут из дома без своего мешочка. Разделив наследство между дочерьми, старуха никогда о нем более не вспоминала, вплоть до того времени, как пропала младшая дочь. Это случилось во время одного из налетов, они все побежали в бомбоубежище, которое было совсем рядом, но по дороге Нина куда-то делась. Сперва они не очень беспокоились о ней, поскольку фашисты бомбили довольно далеко от их дома, но когда она не вернулась после того как отменили воздушную тревогу, ни через час, ни к вечеру, бабушка пошла ее искать. Больше живой они Нину не видели, через два дня к ним зашел парень из соседнего парадного, он работал в милиции, и рассказал, как нашли убитую девушку без документов, без пальто, без обуви. Это и была тетя Лисы, как ее занесло на берег Невы, никто из них не знал, так и осталось это убийство нераскрытым. Милиционер недоумевал, зачем было убивать молодую девушку, почти девчонку, она и сама все бы отдала…»

– Тетя Лиза, что это? – Марго подняла голову от тетради, которую ей вручила Елизавета Сергеевна.

– Это, Риточка, мое детство и детство многих других, оказавшихся волею судьбы в осажденном Ленинграде. Впрочем, тогда мало кто хорошо жил, война по всем прошлась, никого не оставила в покое.

– Я была уверена, что вы москвичка, никогда не думала, что вы жили в детском доме. Вы об этом не рассказывали.

– Девочка, я придумала себе другую жизнь, только с Лисой мы могли говорить о прошлом, дочитаешь, поймешь почему. Теперь я тебе рассказываю, ты читай, читай, это не просто дневник, это вроде исповеди моей, ты должна знать обо мне все и не думать лучше, чем я есть. Тебе тут до завтра не управиться с моими записями, но если где непонятно, ты спрашивай, я отвечу. И имей в виду, я ни в чем не раскаиваюсь, доведись такой случай, я бы снова так поступила. Когда все прочтешь, наверное, поймешь меня, а может, и осудишь.

– Я прочту, сразу вам отвечу, никогда я вас не осужу! Даже если вы поступили не слишком хорошо, кто я такая, чтобы вас судить? – Марго улыбнулась Елизавете Сергеевне и продолжила читать:

«Лиса рассказывала, медленно глотая слезы, она хорошо помнила и маму и бабушку, и мамину сестру Нину. Никого в живых она не думала увидеть, тогда Лиса считала, что, как и я, она круглая сирота.

– Когда началась зима, – рассказывала она, – мама с бабушкой еще были живы, потом, перед Новым годом умерла мама, я много позднее поняла, что часть своего скудного пайка мама отдавала мне. Как-то днем бабушка никак не могла встать, у нее совсем не было сил идти за хлебом, она сидела на кровати и уговаривала сама себя подняться. В это время к нам в квартиру вошли двое, мужчина и женщина, не обращая на нас внимания, они принялись ходить вдоль стен и рассматривать картины, висящие там. Две из них мужчина снял и, порывшись в нашем шкафу, достал старое одеяло. В него он завернул обе картины.

– Что вы делаете? – Бабушка постаралась подняться с постели.

– А тебе-то какое дело, ты все равно скоро сдохнешь и девчонка твоя тоже, драгоценности где? Я точно знаю, у вас много всего было, не скажешь сама – заставлю силой, а скажешь, с хлебом помогу, может, еще и поживете.

Женщина между тем подошла к кровати и молча стала вынимать из бабушкиных ушей серьги, затем она по очереди распахнула мою и бабушкину одежду, у меня там ничего не было, а с бабушкиной шеи она сорвала золотой крест с красными камешками.

– Пожили хорошо, дайте другим пожить, – равнодушно сказала женщина, мужчина тем временем, не дождавшись ответа от упавшей на кровать старой женщины, сам принялся выдвигать все оставшиеся ящики. Нашел мамин мешочек с драгоценностями, порылся еще немного в шкафах, но ничего больше не взял. Потом он обернулся к нам, издевательски помахал рукой, и они удалились, хлопнув дверью.

– Посмотри, может, они что-то из еды оставили? – прошелестел голос бабушки. Я с трудом выбралась из кровати и пошла искать в надежде, что те двое имели хоть каплю жалости и оставили нам немного хлеба. Но, увы, двое мерзавцев не только не оставили ничего, они забрали и наши продовольственные карточки, лежавшие рядом с документами и маминым мешочком.

– Ну вот и все, – проговорила бабушка, потом она посмотрела на меня, велела надеть зимнюю одежду и идти в соседнее парадное к тому молодому милиционеру, который принес печальную весть о Нине.

– Придешь, скажешь, что осталась одна, карточки украли, расскажешь все, как было. Он хороший парень, ребенка не оставит.

– Иди, – прикрикнула она, видя, что я не трогаюсь с места, – это мое последнее слово. И пусть тебе поможет Бог!

– Бабуль, но я ведь не одна, у меня есть ты, я не хочу никуда идти.

– Иди, – задыхаясь от слабости, повторила старуха.

Размазывая слезы по лицу, я поплелась вниз по лестнице, а потом в соседнее парадное. Дверь нужной мне квартиры, как многие двери в то время, не была заперта. Я прошла по всем комнатам, вдыхая ледяной воздух, тут было холоднее, чем на улице, нигде никого не было, в глазах стало темно, и выходя на лестницу я упала прямо в дверях».

Тогда Лису спас сосед, возвращавшийся, домой, чтобы взять сменное белье. Если бы не он, девочка так и замерзла бы в том парадном, но мужчина оказался не простым жителем города, а каким-то серьезным и известным ученым, который, несмотря на уговоры семьи и коллег, остался в осажденном городе и продолжал работать. Именно он сумел помочь ребенку и отправил Лису с военными из города. Когда девочка оказалась на территории, не занятой фашистами, ее сразу переправили в детский дом, который в то время уже находился в Алапаевске. Хоть наш детский дом и был ленинградским, но со временем там собралось много и других детей. Мы, блокадные дети, держались все вместе. Малыши часто прятали кусочки хлеба и ели их тайком по ночам, однажды Лиса застала меня за этим занятием, я ведь тоже была совсем малышка. Она тогда меня здорово отругала, вообще она была очень взрослая, а когда ей исполнилось одиннадцать лет, она прямо в свой день рождения заявила, что теперь будет меня опекать и теперь я ее младшая сестренка. С Лисой мы спали на соседних кроватях целых шесть лет, сразу после войны большинство детей отправились назад, а нам некуда было ехать, потом Лиса уехала учиться, но письма от нее я получала каждый месяц. А через несколько лет и я поехала в Москву учиться, к тому времени Лиса уже вернулась в Ленинград. Самым удивительным было то, что ее бабушка тоже выжила в ту страшную зиму и прожила после войны еще лет десять. За это тоже надо было благодарить того человека, который спас Лису, он узнал девочку и сходил к ней домой проверить, нет ли кого-то в живых. В городе тогда было много хороших людей, благодаря им выжили те, кого в иных условиях наверняка ждала смерть. Я бывала дома у Лисы с бабушкой, мы с подругой ходили туда, где я когда-то жила, но там я никого не встретила из тех, с кем были знакомы мои родители. Наш дом разбомбили, кто остался в живых после блокады, разъехались по другим местам, впрочем, я никого толком и не помнила. Про свою семью я к тому времени уже все знала, а больше в Ленинграде меня ничего не держало. Тогда я вернулась в Москву и осталась тут навсегда. После окончания института я много лет работала искусствоведом, как мои бабушка и мама, а потом наступили девяностые, пришлось выживать. Только сейчас я хочу рассказать не об этом. Бабушка Лисы сохранила все старые семейные фотографии, на одной из них она совсем молодая, в тех самых серьгах с рубинами, которые у нее, беспомощной, почти вырвали из ушей. Фотография была сделана в известном до революции фотоателье господина Левинсона. Серьги можно рассмотреть очень хорошо, когда я бывала у Лисы в Ленинграде, то видела эту фотографию много раз. И вот, как-то на работе, вижу в ушах своей коллеги очень похожие серьги. В силу своей профессии я немного разбираюсь в камнях и особенностях их огранки, потому сразу и поняла, что серьги старинные, в каждой довольно крупный рубин, окруженный россыпью бриллиантов помельче. В тот же вечер я позвонила Лисе и, все объяснив, попросила прислать мне копию фотографии, на которой серьги хорошо видны. На следующий день Лиса была уже в Москве и пришла ко мне на работу. Живя в детском доме, мы невольно учились друг у друга манере поведения, а чаще перенимали ее у старших. Среди преподавателей был учитель, который вел физику и математику. Он был тяжело ранен на фронте и, став инвалидом без обеих ног, приехал в родной город, где устроился преподавателем в школе, в которой мы все и учились. Он был совсем молодой и с довольно симпатичным лицом, но вот манера общения с нами у него была как на фронте: есть приказ, надо выполнить, сдохнуть, но выполнить. Именно от него мы с ребятами переняли привычку ничего не бояться, если уверен в своей правоте. Впоследствии мне это очень помогло в бизнесе, но я, кажется, отвлеклась. Так вот, Лиса получила пропуск в наш отдел, не знаю, как она сумела это сделать, но, едва войдя в комнату, сразу подошла ко мне: