Наталия Орбенина - Живописец

Генрих по-прежнему пребывал в неведении о грядущем прибавлении в семействе. По уговору, баронесса молчала, полагая, что Маша все же решится сама поведать супругу радостную новость. В конце концов это неизбежно станет очевидным.

– Мне не нужно никакого примирения, Аглая Францевна! Как раз наоборот. Я желаю, чтобы мой муж выставил меня вон!

– Маша! Маша! Не стоит так горячиться! Иногда некоторые вещи, при здравом размышлении, уже не кажутся такими драматичными, как ранее. Что ж, в вашей жизни был еще один мужчина. Эта романтическая связь придала вашему нынешнему упорядоченному, может, немного скучноватому, существованию некую остроту. Мы с сыном закрыли на это глаза. Ведь мы так любим вас. Разве вы не замечаете, что в этом доме все для вас? Любое ваше желание, любая прихоть исполняются непременно. Вот, – с этими словами баронесса протянула невестке связку ключей, – если пожелаете, вы можете с этого мига стать полновластной хозяйкой имения. Маша с испугом отшатнулась.

– Единственное мое желание – тотчас же покинуть имение и получить развод, – произнесла она твердо.

– Ну хватит! – неожиданно резким и высоким голосом крикнул Генрих. – Этот разговор смешон и нелеп.

Он подскочил и сбросил с себя плед. Рывком оказался около жены и, тряся ее за плечи, прорычал, подобно раненому зверю.

– Мария Корхонэн! Моя законная жена! Моя! Моя жена! Я не отпускаю тебя! Ты только моя! Иначе ничья! Иначе ни тебе, ни мне не будет жизни! Только со мной, здесь, в нашем доме!

Маша почувствовала, что силы покидают ее. Внизу живота появилась тяжесть и боль.

– Хорошо, Генрих. Только не волнуйся! – произнесла она тихо.

Он тотчас же обмяк, сник, не почувствовав в ней никакого сопротивления.

– Я надеюсь, что мы все-таки найдем выход, мы найдем выход… – забормотал он, возвращаясь под свой плед. – Вам, Мари, – добавил Генрих по-французски уже совершенно спокойным тоном, – придется смириться с некоторыми неудобствами, которые в сложившихся обстоятельствах неизбежны.

Неудобства, о которых говорил барон, оказались весьма унизительного свойства. Теперь Маша не запечатывала своих писем, какой прок, если баронесса их все равно откроет и прочтет. Письма, которые приходили на имя самой Маши, она получала уже тоже вскрытыми. На прогулки ее теперь сопровождала целая команда соглядатаев из дворовых людей. Гуляя по лесу или вдоль моря, она ненароком замечала, то рыбака, который вздумал рыбачить именно в этом месте, то лесника, идущего параллельной тропинкой. А бедный Лайен никак не мог взять в толк, почему молодая хозяйка теперь не побалует его лишним кусочком и, проходя мимо, не погладит своей шелковистой ручкой? Баронесса распорядилась срочно спилить старое дерево с дуплом, служившим любовникам почтовым ящиком. А маленький домик в глуши был разобран по бревнышку. Маша даже порадовалась этому, а то вдруг Генриху пришла бы в голову коварная мысль устроить там засаду для Колова? Видимо, баронесса тоже опасалась подобных идей своего сына и поспешила приказать разобрать избушку, чтобы, как она выразилась, ничто не напоминало о семейной неурядице. Аглая Францевна упорно демонстрировала невестке свою веру в то, что все образуется, Маша успокоится и смирится со своей участью.

И Маша, действительно, будто смирилась. Она казалась тихой и обреченно спокойной. Да и что ей оставалось делать? В первые дни после неудачного побега она вздрагивала на каждый шорох, каждый шаг, стук, ожидая тайного сигнала от Колова. Но он не являлся. Тогда ей стало казаться, что любимый человек должен взять ее роскошную темницу приступом. Вот так просто – ворваться, стреляя из револьвера в воздух, и умчать ее прочь. Но Колов не давал о себе знать. И Маша терялась в догадках. Конечно, теперь стало еще сложнее подобраться к дому или подать знак. Юха рыскал вокруг и днем, и ночью. Все тропинки вблизи поместья были под неусыпным надзором челяди. В доме Маша боялась перекинуться с Кайсой парой слов. Ей всюду мерещились подслушивающие уши. Правда, Кайса понимала хозяйку почти без слов. На ее угрюмом лице Маша читала молчаливое сочувствие.

Между тем зима закончилась как-то вдруг. Исчез снег, и появились первые ослепительно яркие цветы мать-и-мачехи. Лес наполнился пением птиц. Небо стало высоким и светлым. Но Машу мало теперь занимали красоты природы. Она тревожно прислушивалась к жизни внутри себя.

Генрих по-прежнему много времени проводил среди своих картин. Правда, Машу он теперь не звал, да она и сама не хотела спускаться в мрачное подземелье и встречаться там с хвостатыми натурщицами. Если раньше супруги вместе читали, Генрих много рассказывал жене о финских писателях, нравах финских обывателей, о местных обычаях, то теперь все чаще они проводили время в отчужденном молчании. Аглая Францевна, пытаясь скрасить унылость таких молчаливых вечеров, часто играла на фортепьяно. Новым музыкальным увлечением баронессы стало творчество модного композитора Сибелиуса. Его «Грустный вальс» частенько звучал под старыми сводами Сиреневой виллы. Играла она превосходно, с чувством. Маша любила музыку, ей нравилась игра баронессы. Но это относилось только к музыке, ибо все прочие ее «грехи» оказались обманом – милые подарки, якобы от мужа. На самом же деле Маша теперь прекрасно понимала, что изысканные безделушки, со вкусом выбранные платья, меховое манто – это все дело рук вовсе не Генриха, а его матери. Это она угадывала все ее желания и преподносила подарки, как знак трогательного внимания сына. Сам же Генрих, погруженный в непрестанную борьбу с безумием, просто был не способен на такое, хотя страстно этого желал. Он в самом деле любил Машу. Присутствие Маши и впрямь оказывало на него благотворное воздействие! Он пожирал ее взором, упивался ароматом, прикосновениями к нежной шелковистой коже. Генрих готов был часами слушать голос жены, да только она теперь все молчала.

Однажды он попытался возобновить их супружеские отношения. Барон пришел к жене, когда она уже собиралась лечь спать. Кайса, помогавшая госпоже расчесывать волосы перед сном, при виде молодого господина тотчас же покинула спальню барыни. Генрих приблизился к супруге и стал покрывать ее шею и открытые плечи неистовыми поцелуями. Он думал, что ему удастся вновь пробудить в Маше прежнюю чувственность. Но она оставалась недвижима. Поцелуи мужа казались прикосновениями жабы. Сжимая жену в объятиях, Генрих хотел запечатлеть неистовое лобзание и на ее устах. Он приблизился к ее лицу и встретил холодный, злой, отстраненный взгляд. Она не закрыла глаза, как обычно. Генриха точно облили ледяной водой. Если бы она плюнула ему прямо в лицо, наверное, он не был бы так потрясен. Он закричал, застонал, затряс ее, как тряпичную куклу, и выбежал вон. Маша закуталась в одеяло и накрыла голову подушкой, чтобы не слышать стенаний супруга, разносившихся по всему дому. Нет, она не была жестокой. И откровенно говоря, ей все же было его жаль. Если бы не Колов, она, наверное, за долгие годы привыкла бы к мужу, притерлась. И может быть, полюбила. Самую малость. Может быть. Если бы не Михаил…

Весна уже вступила в свои права, но яркое тепло дня сменялось все еще холодными вечерами и ночами. Маша по-прежнему много гуляла, находиться под одной крышей с мужем ей становилось невмоготу. Все чаще она перебиралась по изогнутому мостику на соседний остров. И там, среди плодовых деревьев, кустов смородины и крыжовника, у нее возникало иллюзорное ощущение оторванности от Корхонэнов. Ах, если бы случилось чудо, поднялась невиданная буря, оторвала бы и остров, и мостик и унесла прочь, за тридевять земель!

В тот день Маша прогуливалась недалеко от дома. Навстречу ей быстрым шагом шла Кайса, неся в руке легкое суконное пальто.

– Кайса, я и так тепло одета, а ты еще несешь мне пальто, – рассмеялась Маша.

– Вы ведь собирались пройтись у воды, а там прохладно, ветерок.

– Я собиралась пройтись вдоль моря? – удивилась Маша и внимательно посмотрела в лицо горничной.

Они обе знали, что их слова могут быть услышаны, что за ними наблюдает из окна всевидящая баронесса.

– Как же, вы же сами сказали нынче утром, что пойдете к заливу. – Кайса перешла почти на шепот: – За маленьким мыском, у старой пристани. Где высокие камыши.

Помогая хозяйке надеть пальто, она легонько, незаметно, подтолкнула Машу. При этом лицо горничной оставалось непроницаемым. И если кто-нибудь наблюдал эту сцену со стороны, то ровным счетом не заподозрил бы ничего. Маша поблагодарила Кайсу и, развернувшись к морю, пошла медленно, степенным шагом. Но едва она удалилась от дома на достаточное расстояние, припустила почти бегом. Несомненно, это некий сигнал. Но каким образом Кайса его получила? И так удачно, что вокруг не оказалось ни души! Но зачем же она принесла пальто? Маша на бегу сунула руку в карман и нащупала там сверток. Документы, деньги, Машины драгоценности, завязанные в тугой батистовый платочек. Кайса, умница моя!

С этой мыслью Маша примчалась к заросшему берегу. Желтая прошлогодняя осока и новая молодая трава – все это образовывало около воды непроходимые заросли. Маша приподняла подол юбки и осторожно двинулась вперед. Оголенные корни деревьев, серые, гладкие, отполированные приливами, цеплялись за ее ноги, не давая пройти. В какой-то миг ей снова почудилось, что похожие на змей корни пришли в движение и со злобным шипением пытаются удержать беглянку.

– Прочь! – закричала Маша. – Я все равно убегу отсюда!

В это мгновение раздалось приглушенное шуршание, легкий треск и всплеск весла. Маша похолодела. Она вспомнила, как ей привиделось длинношеее чудовище, когда они плавали с мужем прошлым летом на лодке. Неужели к ней вернулись все прежние страхи и галлюцинации? Неужели свекровь опять стала тайно поить ее своим зельем? Но ведь в последнее время, зная о беременности Маши, она перестала приносить ей опасное питье.

В зарослях показалась небольшая легкая лодка. В ней стоял и правил веслом, как багром, высокий человек. Михаил все же вернулся за ней. Он не оставил ее!