Чувствую, как мои глаза наполняются слезами, и пытаюсь их сдержать. Если я сейчас заплачу, то, возможно, больше никогда не смогу остановиться.


– Была одна девочка, – говорю я. – П-подруга. Она никогда... никогда не позволяла.


– И где она сейчас? – терпеливо спрашивает бабушка.


– Она... – Я крепче сжимаю бабушкину руку. – Она покончила с собой. Я была последней... я б-была последней, кто с нею разговаривал, ба, и я...


Бабушка обнимает меня своими сильными, тонкими руками, и мне в нос ударяют запахи корицы и затхлого лена, исходящие от нее.


– Я могла бы... я должна была это понять, должна была...


– Ты ничего не смогла бы сделать, – уверенно произносит бабушка.


– Но я... я была с нею, я знала ее, знала, насколько она печальна...


– Должно быть, она была очень несчастна.


– Мы все это знали! Н-но... но мы думали...


– А сейчас? Думаешь, она все еще несчастна?


– Она... мертва.


– Там, где она сейчас, она счастливее, чем была здесь.


Я отстраняюсь.


– Нет! Она просто мертва. Она ничего не чувствует. Если бы... если бы она продолжала жить, она могла бы получить шанс снова стать счастливой, здесь, со всеми...


Глаза бабушки омрачаются, но не утрачивают своего блеска.


– Звучит ужасно похоже на то, что кто-то указывает девочке, как она должна прожить свою жизнь.


Мой рот широко распахивается, но я быстро его закрываю, не найдя ответа. Бабушка снова меня обнимает, прижимая мою голову к своей груди, и я не сопротивляюсь. Это как вернуться домой.


– Поплачь по ней, детка, а не по тому, что ты сделала или не сделала. А потом двигайся дальше. Найди то, что сделает тебя счастливой, – шепчет она. – И будь счастлива. Жизнь слишком длинная, чтобы грустить. Уверена, она хотела бы, чтобы ты была счастлива.


Все искривленные, гневные выражения лица Софии всплывают у меня в голове.


– Я так не думаю, – отвечаю я.


– Но ты сказала, что она была твоей подругой.


– Да, но... я обидела ее. Я сделала вещи, которые причинили ей очень острую боль.


– Специально?


Мое дыхание перехватывает прежде, чем я успеваю ответить «да». Мозг яростно начинает все анализировать. Я размышляю насчет нашего с Джеком поцелуя. Насчет нашей войны. Насчет смеха, праведного гнева и нежных, ласковых моментов. Воспоминания жалят, как лимонный сок в открытой ране.


– Н-нет. Я пыталась... помочь? – Бабуля заламывает тонкую бровь, и я качаю головой. – Началось все с того, что я пыталась помочь Кайле, но потом... потом он начал действительно мне нравиться. Я ранила Софию своим чувством к нему. Каждая секунда, когда мои чувства к нему становились глубже, усугубляла ее боль. Что ж. Беру свои слова обратно. Я не пыталась ей помочь. Я была эгоисткой.


– Звучит так, будто ты пыталась быть счастливой с этим мальчиком.


– Но это ранило ее, – усмехаюсь я. – Мы причинили ей много боли. Я встала между ними. Я... она, наверное, почувствовала, что между ними все кончено. Поэтому она... она...


В моей голове резко всплывает образ белого платья на зеленой лужайке. Синие глаза Софии, в которых больше не теплится жизнь, залитые лунным светом золотистые волосы с запекшейся кровью в том месте, где ее голова встретилась с землей. И крохотный серебряный браслет с гравировкой «Талли». Каждая мелочь отражается в моей голове.


Она потеряла все. И я забрала последнего человека из ее жизни. Я сделала это, не подумав, не приняв во внимание, насколько сильно это ее ранит. Я просто двигалась вперед и делала то, что хотела, потому что была эгоисткой. Потому что хотела быть счастливой.


Потому что я хотела любви, хотя прекрасно знала, что не заслуживала.


Как и сейчас; я вообще никогда не буду достойна этого прекрасного чувства.


Я зло.


Я самый темный дракон, который съел самую печальную принцессу.


Мои мысли грубо прерывает бабушкин палец, постукивающий меня по лбу.


– Я слышу, как в твоем мозгу вращаются шестеренки. Не иди по этому пути. Это высокомерно. Ты слишком много думаешь о себе и о том, как ты влияешь на людей. Если она покончила с собой, то сделала это только потому, что ее жизнь была жалкой и она годами об этом думала, а не потому, что ты что-то сделала.


– Но я поспособствовала. Я...


Бабушка откидывается на спинку кровати и фыркает, натягивая на себя одеяло.


– Я не собираюсь спорить с тобой, когда ты настолько поглощена жалостью к себе, слышишь? Возвращайся, когда будешь мыслить ясно. Я хочу разговаривать со своей внучкой, а не с глупой мученицей, которая пытается взять всю вину на себя. – Я молчу, и бабушка, должно быть, понимает, насколько это редкий случай, потому что вздыхает и добавляет: – Прости, детка. Знаю, это трудно. Но ты сама все усложняешь. – Она наклоняется и целует меня в щеку. – Возвращайся в девять, когда медсестра разожжет огонь.


На моих губах расползается небольшая, мрачная улыбка.


Весь путь домой по темной дороге меня сопровождает маячащая на горизонте бледная, золотисто-белая практически полная луна. Такого же цвета, как волосы Софии. В моей голове отчетливо раздается ее голос:


«Ты пыталась помочь. Ты пыталась мне помочь, и за это я никогда не смогу отблагодарить тебя».


Я приезжаю обратно в дом престарелых к девяти. Мы с бабулей припарковываем свои задницы на шезлонгах на лужайке, вооружившись солнечными очками и лимонадом, и ждем девяти часов.


Ровно в девять дымоход извергает фейерверки: оранжевые, синие и зеленые, испепеляющие облака. Бабушка смеется и поднимает небу тост. Тост, предназначенный для ее мертвой подруги. Я откидываюсь на спинку и улыбаюсь.


Хорошо быть живой.

– 4 –


3 года


44 недели


6 дней



Иногда, когда жизнь пинает тебя под зад, ты должен пнуть ее в ответ.


По яичкам.


Стальным носком ботинка.


По сути, если кто-то, кто угодно, пинает вас, будет очень зрело не прибегать к неэтичным мерам и не пинать их в ответ. Но это же не весело! А меня всецело заботит веселье. Стопроцентное удовольствие. Одно сотенное процентовольствие.


Я усмехаюсь собственному каламбуру. Одно сотенное процентовольство. И единственным признаком того, что последние пять минут я размышляла вслух, является мой прекрасный отец, постанывающий с другой стороны стола во время завтрака.


– Айсис, ешь, – умоляет он.


– Нет, пап, мне нужно идти. – Я быстро вскакиваю со стула, в то время как близняшки швыряются друг в друга овсянкой.


– Ты сейчас же сядешь и доешь свой завтрак вместе со всеми, Айсис, или да поможет мне…


– Куда ты собираешься? – прерывает его Келли, мило мне улыбаясь.


– Домой.


Глаза Келли загораются от такой перспективы, у отца же они темнеют.


– Айсис, по своему билету ты не сможешь вернуться домой раньше тридцатого…


– Пап, – ною я. – Моя подруга умерла, и я должна пойти пнуть жизнь по яйцам.


– Мы все умрем, – говорит одна из близняшек, прерывая свое метание овсянкой. Она моргает и широко распахивает обворожительно-голубые глаза, которые невероятно контрастируют с ее ярко-белокурыми косами.


– Точно! – Я указываю на нее рукой. – Видишь, пап? Она это понимает!


Когда лицо папы жутко краснеет, словно он вот-вот взорвется, Келли хватает его за руку и лепечет:


– Ох, дорогой, ей, должно быть, просто не терпится начать учебу в колледже. Помнишь, какими мы были в ее возрасте? Мне так хотелось поскорее уехать из дома и начать собственную жизнь! Она всего лишь ощущает ту же старую добрую жажду независимости. «Дельта» меня обожает, не зря же у меня золотая карта, они без проблем позволят поменять мне дату.


Папа испускает расстроенный вздох, с которым спадает краснота с его лица.


– Разве… разве ты не счастлива здесь? Мы ведь хотели провести твои летние каникулы вместе. Я не видел тебя в течение двух лет, Айсис. Двух лет.


– Что ты, мне здесь умопомрачительно весело, – решительно вру я. – И я буду по тебе скучать. – Еще одна ложь. Я даже тебя не знаю. – Понимаешь, я просто… Как сказала Келли, я готова ехать!


Отец, кажется, целую вечность смотрит на меня поверх своих очков, а затем вздыхает, и Келли улыбается. Я победила! Собирая чемоданы, я понимаю, что здесь на самом деле для меня ничего нет, за исключением позаимствованного «БМВ» и семьи, которая в действительности никогда не была моей. Мне потребовалось семнадцать лет, чтобы это понять.


«А до тебя действительно медленно доходит, не так ли?»


Голос раздается эхом так четко, что я бы могла поклясться, что Джек стоит рядом. Но здесь никого нет, лишь перекосившаяся фотография Келли с папой смотрит на меня через открытую дверь. В доме нет ни единой моей фотографии, ни единой, даже детской.