Ги Бретон - Женщины времен июльской монархии

И герцог протянул несколько растерявшейся Генриетте следующий текст:

«В обязанность гувернантки входит вести расходы на нужды детей: одежда, обучение, горничные, няни, развлечения».

Одним словом, гувернантка должна взять под свою ответственность все, что касается детей. Дети могут выходить из дома только в сопровождении гувернантки. Только гувернантка может решать, с кем дети могут общаться, а с кем — нет.

Гувернантка должна принимать все решения самостоятельно, не советуясь предварительно с родителями, за которыми сохраняется лишь право наблюдать.

Г-жа де Пралэн никогда не должна входить к детям. Если кто-нибудь из них болен, ей может быть позволено войти в комнату больного ребенка, но она не может выходить с детьми одна, без гувернантки, и не может навещать их в отсутствие г-на де Пралэна или гувернантки.

М-ль Делюзи не потребовала никаких объяснений относительно этого странного предписания, делавшего для матери невозможным общение с собственными детьми. Поняв, что она вступает в дом, где назревает драма, м-ль Делюзи молча положила листок с предписанием в сумочку и пообещала полное подчинение.

Не прошло и месяца, как она стала любовницей герцога, а затем и домоправительницей, к величайшему неудовольствию Фанни, которая открыто проявляла свою ревность.

Семейные сцены стали чуть ли не повседневными.

В июле 1847 года, после личного вмешательства маршала Себастиани, м-ль Делюзи попросили удалиться.

Через месяц после ее ухода герцогиню де Пралэн нашли задушенной в ее комнате…

Мотивы этого преступления казались очевидными: герцог, движимый страстями, которые моралисты считают неодолимыми, пожелал уничтожить препятствие, отдалявшее его от любовницы.

Один момент, однако, остается неясным в этом деле: почему герцогиня не имела права заниматься своими детьми? Надо, как считает д-р Кабанес, «искать ответ в краю Лесбоса…».

Вернемся еще раз назад: когда Фанни была еще подростком, у нее была воспитательница м-ль Мендельсон, известная своими необычными привязанностями. Ее имя было замешано в одном весьма непристойном деле о нравах, по которому ее обвинили в извращенном влиянии на учеников.

Именно это дело помогает прояснить ситуацию:

Фанни, которую м-ль Мендельсон приобщила к лесбийским играм, вполне возможно, неоднократно возвращалась к своим прежним привязанностям. Граф Орас де Вьель Кастель в своих «Мемуарах» намекает на связь, которая якобы была у герцогини с м-ль Депре. Знавший о существовании такого порока, герцог сразу заподозрил свою жену в наихудших мерзостях, вплоть до подозрений в желании матери совратить собственных дочерей…

Отсюда и предписание гувернантке. Однако, на беду несчастного Луи-Филиппа, дело герцога приобрело совершенно неожиданный поворот…

19 августа, во второй половине дня по Парижу пронесся какой-то странный слух. Пущенный неизвестно кем, он вскоре оказался на устах всех любителей сплетен от Нейи до Шайо, добрался до высот Монмартра, пронесся по большим и маленьким улочкам и докатился, наконец, до парка на улице Вожирар. Говорили, что герцог Шуазель-Пралэн вовсе не убивал свою жену ни ради прекрасных глаз м-ль Делюзи, ни ради защиты детей от возможного развращения, ни даже ради защиты чести одной из самых высокопоставленных дам из орлеанской династии.

Имя же этой дамы добропорядочные граждане произносили буквально с дрожью в голосе. Речь шла, шептались все, о герцогине Орлеанской, муж которой, первый законный наследник престола Франции, пять лет назад случайно погиб у Тернских ворот .

Тем, кто удивлялся, что герцогиня Орлеанская могла быть замешана в убийстве г-жи де Шуазель, с самым серьезным видом объясняли, что после трех лет вдовьего воздержания молодая герцогиня в 1845 году стала любовницей герцога Шуазель-Пралэна. Те же осведомленные люди добавляли, что 17 августа г-жа де Пралэн обнаружила в секретере своего мужа письма, компрометировавшие невестку короля. Не сдержав своего гнева, она пригрозила герцогу, что устроит скандал, подняв на ноги оппозиционную прессу и опубликовав найденные письма.

В ужасе от этой угрозы, герцог рано утром 18 августа вошел в комнату жены, чтобы забрать у нее документы. Сопротивление герцогини было столь упорным, что ему пришлось совершить убийство.

Что было истинным, а что — ложным в этой истории?

В течение ста шестнадцати лет историки яростно спорят: одни утверждают, что герцогиня Орлеанская вполне могла иметь любовника, другие защищают ее со страстью, граничащей с родительской любовью.

В 1847 году парижане, разумеется, не так пеклись об исторической правде. И потому все дружно сходились на мысли, что вдова наследного принца была всего лишь любовницей…

Хороши же они были с подобным утверждением, когда 20 августа по городу разнеслась убийственная новость: герцог Шуазель-Пралэн, несмотря на неусыпное наблюдение полиции, ухитрился принять мышьяк и теперь умирал…

Нечего и говорить, что это самоубийство вызвало серьезные подозрения. Многие журналисты, отражая общественное мнение, поспешили обвинить правительство в том, что оно снабдило герцога ядом. Один из газетчиков так прямо и писал: «Двор ликвидировал неудобного свидетеля».

В ужасе от размаха, который начинало принимать это дело, Луи-Филипп распорядился собрать 21 августа Палату пэров и Высший Суд. Герцог, еще живой, был немедленно арестован и доставлен в Люксембургскую тюрьму на улице Вожирар. 24-го числа, к вечеру, он умер, так и не признавшись в совершенном преступлении.

Палата пэров тут же приняла постановление о прекращении уголовного преследования в отношении обвиняемого и о закрытии дела. Аналогичным образом повел себя и генеральный прокурор. В результате дело было закрыто .

Это, однако, ничуть не уменьшило морального ущерба, нанесенного двору столь своевременным самоубийством герцога. Скорее наоборот. Теперь народ был больше, чем когда-либо, убежден, что Палата пэров передала мышьяк герцогу, желая спасти честь герцогини Орлеанской и тем самым защитить королевскую семью. Однажды в 1849 году канцлер Паскье, беседуя с Виктором Гюго, очень точно сформулировал это мнение

«Обратите внимание, нам никогда не разубедить народ в том, что именно мы отравили герцога де Пра-лэна. Обвиняемый убийца и судьи-отравители — вот главная мысль, которую они вынесли из всего этого дела. Есть, правда, такие, которые думают, что мы спасли этого жалкого герцога и вместо него подсунули какой-то другой труп. Кое-кто говорит: „Пралэн находится в Лондоне вместе с м-ль Делюзи и получает свои сто тысяч фунтов ренты. Вот так, разъедаемые нелепыми пересудами и ужасными деяниями, рушатся устои этого вконец прогнившего мира“ .

Да, «старый прогнивший мир», порождение революции 1830 года, в череде всех этих скандалов уходил в небытие.

Народ, полный отвращения и разочарования, стал смотреть на толстяка Луи-Филиппа совсем другими глазами и, судя по всему, уже не был склонен к снисхождению.

Вот почему, когда в феврале 1848 года король, побуждаемый министром Гизо, который, в свою очередь, действовал под сильным влиянием своей любовницы, принцессы Льевен, запретил проведение банкета, организованного сторонниками конституционной реформы, парижане немедленно воспользовались этим случаем.

За какие-нибудь несколько часов в городе были сооружены баррикады, а на бульварах появились многочисленные группы людей, распевавших мятежные куплеты. Ветер восстания внезапно задул из Шарона в Пас-си. Поэтому, когда 24 февраля войска начали стрелять в толпу, собравшуюся на бульваре Капуцинов, демонстрация недовольства мгновенно переросла в революцию.

В четыре часа пополудни Луи-Филипп подписал отречение. В пять часов вечера, в сюртуке и круглой шляпе, он бегом промчался по дворцу Тюильри, к которому уже подступала восставшая толпа, добрался до площади Согласия, вскочил вместе с королевой в фиакр и покинул Париж, точно вор, с пятнадцатью франками в кармане.

Ночь беглецы провели в Дре. На следующий день они были уже в Эвре, затем в Трувиле. Оттуда, погрузившись на корабль и, несмотря на ужасную погоду, королевское семейство отплыло в Англию.

А в это время парижане праздновали рождение новой Республики и громко пели, передразнивая тяжелую походку своего теперь уже бывшего суверена, насмешливые куплеты на мотив знаменитой песни «Быки».

И вряд ли этому надо удивляться, потому что французы, привыкшие любое дело заканчивать песнями, на этот раз с огромной радостью хоронили тысячелетнюю монархию, которая внезапно исчезла самым непредвиденным образом, из-за нескольких чересчур доступных дам…

Луи-Филипп покинул Францию, оставив в мятежной столице свою невестку, герцогиню Орлеанскую, и своего внука, графа Парижского, в пользу которых он подписал отречение.

— Прощайте, — сказал он ей перед отъездом, — и будьте мужественны!

Молодая женщина побледнела:

— Как? Вы оставляете меня здесь одну, без родных, без друзей…

Луи-Филипп, чей огромный живот колыхался от жира, хотя многие уверяли, что он «трясся от страха», сказал ей полным лицемерия голосом:

— Моя дорогая Элен, речь ведь идет о спасении династии и о сохранении короны для вашего сына. Останьтесь ради него…

После чего, придерживая шляпу одной рукой и плохо застегнутые панталоны другой, торопливо направился в тюильрийский парк, сопровождаемый королевой Марией-Амелией.

— Благодаря своему положению, Луи-Филипп, чей отец Филипп Эгалите проголосовал за смертный приговор Людовика XVI, прекрасно знал, что делают революционеры с королями, попавшими им в руки.

Час спустя герцогиня Орлеанская, обретя вновь спокойствие, смело направилась вместе с двумя своими сыновьями в Палату депутатов.