Урсула усмехнулась и негромко воскликнула:

– Ты, как всегда, непочтительна и резко прямолинейна, но за это мы тебя и любим, дорогая Белл.

Все три женщины действительно любили друг друга и были преданными подругами на протяжении последних восемнадцати лет. Они познакомились девочками в 1920 году, когда учились в Роудин – знаменитой английской школе под Брайтоном. Им было по шестнадцать лет. Умные, скрытные, самоуверенные, независимые, подчас готовые даже взбунтоваться, они сумели поставить себя так, что в течение двух тех лет, что они посещали школу, их троих там побаивались. Их дружба продолжалась и после школы, и Рената с Урсулой частенько наведывались в Йоркшир погостить у Арабеллы в замке Лэнгли, в ее родовом поместье, и Арабелла, в свою очередь, ездила в Берлин повидаться с обеими подругами. В 1923 году они с Ренатой были свидетельницами Урсулы, когда она выходила за Зигмунда. После свадьбы Арабелла с Ренатой отправились погостить в дом жениха последней, барона Рейнхарда фон Тигаль. В лесном краю на Шпрее ему принадлежал замок в княжестве Бранденбург, неподалеку от Берлина. Именно там Арабелла и повстречалась с бароном Рудольфом Куртом фон Виттингеном, в которого влюбилась, и не без взаимности. Годом позже они поженились, после чего Арабелла стала наезжать к ним в Берлин регулярно. Три женщины сблизились еще больше и остались так же неразлучны, как прежде в Англии.

Безудержный хохот, зазвучавший с приходом Арабеллы, разрядил напряжение, которое испытывали Рената с Урсулой. Рената подала знак официанту.

– Давайте-ка еще по бокалу шампанского, – предложила она, и лицо ее просветлело.

– Хорошая мысль, – одобрила предложение Урсула и взяла бокал. – Целую вечность мы не имели возможности спокойно побыть вместе и без детей. Почему бы нам не пройти вон туда и не поболтать несколько минут?

– Блеск! – обрадовались подруги. Они прошли к стульям, стоявшим перед окном, удобно расселись и повели беседу о разных пустяках, причем каждая отчаянно старалась произвести впечатление нормально живущей в эти дни абсолютного безумия.

Они сидели до тех пор, покуда не подошли их мужья вместе с Ириной и не проводили своих дам к накрытым столам. Во время ужина все три женщины пришли в выводу, что их дамские разговоры были короткой интерлюдией ко всей пьесе, разыгранной в британском посольстве, и лучшей частью светского раута.

8

– Я рада, что ты сообщил Генриетте, что нам надо уходить, – сказала Теодора Штейн, глядя на своего друга Вилли Герцога, стоявшего у противоположной стены небольшой прихожей и надевавшего пальто. – Завтра я должна рано встать, – при этих словах она сделала кислую гримаску.

Вилли кивнул и взял шляпу.

– На сон у нас останется всего несколько часов, это верно. Даже для меня это ранний старт. Вечер был колоссальный, мне понравилось, но он немного затянулся.

Теодора взглянула на дверь в гостиной, за которой слышались громкие голоса, взрывы хохота и граммофонная музыка. Она пожала плечами.

– Да, но разве тебе часто исполняется двадцать один год, Вилли? – Поскольку вопрос был риторический, то она, не ожидая ответа, добавила: – Конечно, Генриетта пустилась во все тяжкие, чтобы из ординарного дня рождения сделать из ряда вон выходящее событие. И за это я ее не виню. Когда мне стукнет двадцать один, я тоже закачу бал на славу.

Вилли широко ухмыльнулся:

– А меня пригласят?

– Ну, если ты еще будешь в здешних краях, Вилли Герцог… Если ты к тому времени не уплывешь в Америку, как все время грозишься, – сказала она с ехидцей и кокетливо сделала ему глазки. – Ты еще не передумал ехать в Бруклин учиться на дантиста и воссоединиться там с дядей Натаном?

– На доктора, – поправил он и насупился. – Вся загвоздка в американских визах. Очень сложное дело. Получить их невероятно трудно. По-моему, я уже говорил тебе об этом. Но у моего отца есть друг во Франкфурте, у которого тоже есть друг, знакомый со служащим из американского консульства, который мог бы поспособствовать нам в этом деле. За хорошие деньги, разумеется. Потому мой отец и уехал вчера во Франкфурт в надежде дать этому типу на лапу и получить необходимые нам три визы – для него самого, для моей сестры Клары и для меня. – Вилли откашлялся. – Да, в Америку я бы поехал… охота… но… – Он замялся и еще раз прочистил горло, затем опустил взгляд на свои ботинки, а через секунду взглянул желто-карими глазами на Теодору. – Я не хочу расставаться с тобой! – заявил он, удивляясь сам себе, и напугал ее.

«Ну вот, наконец это произнесено», – подумал он. В конце концов набрался смелости высказать то, что уже несколько недель сидело у него в мозгу. Его охватило чувство облегчения, и теперь полным обожания взором он смотрел на Теодору.

Опешив от услышанного, она потеряла дар речи и уставилась на него в изумлении.

Вилли с размаху бросил шляпу на стол и обнял Теодору, крепко прижав ее к груди.

– Я люблю тебя, Тедди, – сказал он ей в макушку, целуя шелковистые светлые волосы. – Я очень, очень тебя люблю.

– О… Вилли… Это что же, предложение?

Возникла короткая пауза. Наконец он проговорил:

– Хочу ли я на тебе жениться? Да… да… и да! Это – предложение.

– О, Вилли! Я не знаю, что на это сказать. Мне всего девятнадцать и тебе столько же. Мы еще так молоды. И…

– Ты меня любишь?

Теперь настала очередь Теодоры помолчать, задумавшись.

Она пыталась решить, любит ли его. У нее не было в этом уверенности. Возможно даже, что любит. Он был очень симпатичный, спокойный, старательный и такой серьезный в своем намерении изучать медицину. И у него были премилые манеры. Госпожа Мандельбаум, мать Генриетты, всегда говорила: «Вилли – настоящий менш[2]». И это была правда, он был очень душевный, с ним было легко и спокойно, он был очень домашний. Да, Вилли был хороший человек. Он за год их знакомства ни разу не сделал ничего, что могло бы ее огорчить. Но замуж? Об этом она еще не думала. Однако она была готова поступить хуже… намного хуже. Ведь она не возражала, когда он ее целовал. Более того, ей это нравилось. У него были мягкие теплые губы и сладкое дыхание, и от него всегда приятно пахло свежестью и чистотой, мылом и одеколоном. И он был с ней нежен, никогда не пытался ее принуждать или заставлять делать что-нибудь. Когда он ее целовал, у нее внутри всегда возникало такое странное томление и колотилось сердце, и ей делалось жарко. Да, Вилли – это что-то особенное. Теперь, когда она задумалась об этом, она поняла. Ей не хотелось его потерять. Она вдруг сообразила, что никогда в жизни не найдет никого, кто был бы лучше Вилли.

– Наверное, – медленно выговорила она, – я люблю тебя, Вилли. – И после небольшой паузы добавила уверенней: – Да, я тебя люблю.

– О, Тедди! Я так счастлив. И ты выйдешь за меня замуж?

Ее ответу предшествовала еще одна пауза.

– Да, Вилли Герцог, выйду.

Он взял девушку за подбородок и приподнял ее личико, формой напоминавшее сердце, приблизил к своему, поцеловал хорошенький вздернутый носик, глаза и потом – сладчайшие губы. Они длили этот поцелуй и льнули друг к другу, покуда хватало воздуха в груди, и наконец разъединили рты, чтобы перевести дух.

Вилли прижал ее голову к своему плечу и гладил по волосам. В безмолвном единении они не торопились разомкнуть объятия. Они понимали, что первый ответственный шаг сделан, принято первое обязательство по отношению друг к другу, и это был серьезный момент, полный значения и дорогой для них обоих. Им не хотелось, чтобы он кончался.

Наконец Теодора легонько оттолкнула Вилли, высвобождаясь из его рук.

– Вилли, ты только взгляни на часы, почти полночь. Мы должны расстаться. Я не успею выспаться, как мне будет уже пора вставать к Максиму. Малыш всегда просыпается рано.

– Да, надо. Пошли.

– Дай сперва надеть шляпку. Ночь холодная, а сзади на твоей мотоциклетке и вовсе продрогнешь.

Теодора взяла с вешалки свой берет с помпоном из шотландки в сине-зеленую клетку и надела перед бидермейеровским зеркалом, затем туго обмотала шею шарфом. Из обоих карманов темно-синего зимнего пальто она выудила по шерстяной перчатке и сообщила:

– Я готова.

Они вышли из квартиры Мандельбаумов, и Вилли прикрыл за собой дверь. На площадке они задержались. Он взял Теодору за плечи и нежно развернул лицом к себе.

– Так, значит, Теодора, между нами все ясно? Ты пойдешь со мной под венец?

С выражением абсолютной серьезности на лице она церемонно кивнула, однако в ее светло-зеленых глазах плясали веселые искорки счастья.

– Да, Вилли. Да на оба твои вопроса. И я напишу про это в Лондон тете Кетти. Она моя единственная родственница и будет рада узнать, что я… помолвлена… и выйду замуж.

– А я сообщу папаше, когда он вернется из Франкфурта, и я скажу ему еще, что не поеду в Америку. Без тебя не поеду. И мы должны будем достать визу и для тебя. Я останусь в Берлине до тех пор, пока мы не сможем вместе поехать в Бруклин к дяде Натану.

Она улыбалась и кивала и взяла его руку в свои, и так, держась за руки, они спустились по крутой лестнице и прошли через вестибюль доходного дома.

Когда Вилли открыл дверь парадного, Теодора напряглась и стиснула его руку.

– Ты слыхал?! Кажется, это был звук выбитого стекла?

– Да, так оно и есть. Надеюсь, это не взломщик, который пытается ограбить ювелирный магазин господина Мандельбаума. Я, пожалуй, пойду погляжу. Жди меня здесь.

– Нет! Не уходи, Вилли! Это опасно! – крикнула она.

Он пропустил мимо ушей ее слова и выбежал на узкую улочку, но тут же столкнулся со штурмовиком – тот стоял и глазел на дом. Штурмовик схватил Вилли за руку выше локтя и дернул.

– Куда прешь, болван неуклюжий!

– Я очень извиняюсь, – вежливо сказал Вилли, норовя вырваться из крепкой лапы, но безуспешно. – Отпустите меня, пожалуйста.