Подплыв к причалу, он вскарабкался по знакомой деревянной лесенке, помахал рукой команде уже отчаливающего ялика и пошел вдоль дока в сторону кучки людей, с нетерпением ожидающих новых известий о Большом Пожаре. Гриффин оставил их без внимания и спокойно позаимствовал серую в яблоках кобылу школьного учителя, привязанную перед магазином.

Ему казалось, что лошадь скачет слишком медленно; только спрыгнув с нее перед огромным особняком Джонаса, он заметил, что животное все в мыле.

Он пронесся по подъездной дорожке, широкими шагами пересек крыльцо и пинком открыл обе створки двери. Они с оглушительным треском ударились о внутренние стены.

– Джонас! – заорал Гриффин, остановившись посреди мраморного пола прихожей. Он уже собрался обыскать комнаты наверху, когда появилась миссис Хаммонд – дрожащая, вцепившаяся пальцами в край белоснежного фартука.

– Их здесь нет, доктор Флетчер. И это святая правда. От гнева и усталости Гриффина слегка качнуло.

– Где они? – рявкнул он. Подбородки миссис Хаммондс затряслись.

– Они уехали, чтобы обвенчаться. Вы опоздали.

Усилием воли Гриффин сохранил над собой контроль. Они не могут быть в единственной церкви Провиденса – Филда нипочем не заставить совершить обряд. Оставалось только одно место, где их имело смысл искать – дом судьи Шеридана на Мэйн-стрит.

Гриффин повернулся и побежал к дрожащей измученной кобыле, привязанной к коновязи. Как он скакал обратно в город, он не помнил.

Дверь двухэтажного дома судьи Шеридана была открыта по случаю теплого летнего вечера, и монотонные звуки обожаемого миссис Шеридан органа приветствовали Гриффина, когда он соскочил с учительской лошади и перемахнул через деревянный заборчик. Не потрудившись постучать, он ворвался в тесную, всю в оборках и бахроме, уродливую гостиную судьи. Мировой судья оторвал глаза от маленькой черной книжки, скривился и полностью проглотил всю вступительную фразу.

– Гриффин!

Джонас развернулся; глаза его дико сверкали, выделяясь на бледном лице. Стоящая рядом с ним и одетая в нескладное, явно принадлежащее одной из четырех дочерей Шеридана белое платье, Рэйчел тоже обернулась. Ее аметистовые глаза были расширены и она улыбалась сонно и растерянно.

– Ты не умер,– радостно заметила она.

Сердце Гриффина подпрыгнуло. Он протянул руки, и она двинулась к нему,– покорно, словно дитя, все с той же застывшей, надрывающей душу Гриффина улыбкой.

Измученный орган издал последний сиплый звук, и в помещении воцарилась жуткая тишина. Гриффин прижал к себе Рэйчел, осмотрел ее расширенные глаза и горящее лицо и испытал огромное облегчение, поняв, что она не по собственной воле согласилась на этот ритуал. Ей дали какой-то наркотик – вероятно, опий.

Судья Шеридан вновь обрел свой раскатистый, внушительный голос:

– Гриффин, это же официальная церемония... Теперь, когда Рэйчел была в безопасности, под его защитой, Гриффин взорвался, как вулкан:

– Ах ты напыщенный, тупой старый осел, это балаган! – рявкнул он.– И невесту опоили наркотиком! – Его взгляд зловещий, откровенно угрожающий, обратился на Джонаса: – Верно, дорогой кузен?

Джонас, онемевший от ярости, не мог вымолвить ни слова. Его лицо потемнело, глаза сверкали дьявольским блеском. Гриффин поманил его пальцем, стиснув зубы с такой силой, что заломило шею.

– Разве ты не собираешься заявить свои права на невесту, Джонас? – произнес он тихим, зловещим тоном.– Или у тебя уже наготове булыжник на тот момент, когда я повернусь к тебе спиной?

Джонас издал душераздирающий, утробный звук и бросился вперед. Гриффин, готовый к этому, загородил собой что-то бормочущую Рэйчел, и стал ждать. Но судья Шеридан, грузный мужчина весьма почтенного возраста, с неожиданной силой схватил Джонаса за плечи и удержал его. Хитрые глаза судьи встретились с глазами Гриффина, и старик произнес единственную за все годы своей долгой и весьма неправедной деятельности откровенную фразу:

– Твоя жизнь теперь не стоит и коровьей лепешки, Гриффин. Ты ведь это знаешь?

Улыбка Гриффина напоминала болезненную гримасу.

– Да, сэр, думаю, да,– вежливо ответил он.– А теперь, с вашего позволения, мы покинем ваш праздник.

Джонас выкрикнул какую-то непристойность и принялся яростно, но безрезультатно барахтаться в руках судьи. Миссис Шеридан, которая, казалось, примерзла к стулу у органа, побледнела и издала тихий, жалобный писк. Гриффин поклонился ей, повернулся, поднял Рэйчел на руки и вынес наружу, в наступившие сумерки. Негодующие вопли Джонаса отдавались у него в ушах всю дорогу до палаточного городка.

Он не обращал внимания на откровенно любопытные взгляды, которыми его встречали, пока он шел через палаточный городок к лесу, по-прежнему неся безвольно обмякшую, одурманенную Рэйчел. Понимая, что судья Шеридан не сможет вечно сдерживать Джонаса, Гриффин свернул с тропинки, по которой обычно ходил, на другую, показанную ему недавно сыном Молли. Рэйчел зевнула и положила голову ему на плечо.

Вдали уже показались приветливые огни его дома, когда Гриффин наконец осознал весь мрачный юмор ситуации. Еле сдерживая смех, он прошел через темный двор, поднялся по ступенькам черной лестницы и вошел в кухню.

Молли, с растрепанными каштановыми волосами и раскрасневшимися щеками, стояла возле плиты, помешивая что-то в кастрюльке. Когда женщина обернулась и увидела вместо сына Гриффина с украденной невестой Джонаса на руках, она от изумления разинула рот.

– Господи, спаси нас и сохрани, – прошептала она, после того как пришла в себя.

Гриффин осторожно опустил свою драгоценную ношу в кресло:

– Надеюсь, он так и сделает, Молли. Нам очень скоро понадобится его помощь.

ГЛАВА 31

Филд Холлистер зевнул, в третий раз перевязал узел галстука и отвернулся от зеркала, висящего над комодом в спальне. Фон неподвижно сидела в кресле-качалке, сложив руки на коленях.

– Думаешь, лучше бы это было не воскресенье? – мягко спросил Филд.

Она подняла на него свои широко расставленные глаза.

– А ты нет? – ответила она вопросом на вопрос. Филд вздохнул.

– По правде говоря, воскресенье никогда не было моим любимым днем.– На губах его заиграла улыбка, он подавил ее, но она засветилась у него в глазах. – Да, я возненавидел воскресенья еще в восьмилетнем возрасте. Со мной произошла печальная история.

Фон не удержалась и захихикала.

– О, преподобный Холлистер, поведайте же мне свою печальную историю.

Он принял величавую позу, в какой видел отца в те дни, которые Гриффин называл «Серные Воскресенья», и возложил руки на воображаемую кафедру.

– Как я пытался сказать, когда меня столь грубо прервали, это случилось в воскресенье, и мне тогда было восемь лет. Мой отец распространялся на тему греха чревоугодия – это, как известно, была одна из его излюбленных тем, наряду с распутством и ношением белья наизнанку, – и случилось так, что в этот момент в церкви присутствовала моя тетушка Гертруда. Она, будучи дамой достаточно дородной, восприняла эту проповедь как личное оскорбление! – Филд слегка наклонился вперед, его глаза сверкали, голос стал громовым. – И догадываетесь ли вы, чем это кончилось, миссис Холлистер?

Фон покачала головой, глаза ее смеялись.

– Хорошо, я расскажу вам! – гремел Филд, в точности следуя отцовской манере. – Она начала ерзать на скамейке рядом со мной – услышьте меня, ибо я говорю чистую правду,– и завязки на ее корсете разошлись. Я, невинное дитя, был потрясен до глубины души!

Фон раскачивалась в кресле взад-вперед, с трудом сдерживая смех.

Филд безжалостно продолжал:

Был ли я потрясен, спросите вы, именно горой ничем не сдерживаемой плоти? – Он угрожающе нахмурился. – Так собираетесь вы меня спрашивать или нет?!

Фон заставила себя кивнуть.

Он усмехнулся и, качнувшись назад на стертых каблуках сапог, стал ждать.

– Ладно!– воскликнула его жена.– Был ли ты потрясен горой плоти?

– Конечно же нет! Я громко засмеялся, понуждаемый к этому обстоятельствами, и мой отец вытащил меня на улицу, прямо посредине своей проповеди о чревоугодии, и до полусмерти избил меня псалтырем! И это, конечно, потрясло меня до глубины души.

Фон смеялась до тех пор, пока по ее лицу не потекли слезы. Она поднялась с кресла и бессильно уронила голову на грудь Филда.

– Я так боюсь,– прошептала Фон. Филд привлек ее к себе.

– Я тоже, – ответил он.

Через пятнадцать минут он занял свое привычное место на кафедре пресвитерианской церкви Провиденса. Молва о его свадьбе явно уже успела распространиться; лица паствы были каменными от ярости.

На мгновенье Филд закрыл глаза, а когда снова открыл их, то увидел в дверях церкви Гриффина – тот стоял, скрестив на груди руки, и улыбался. Филд проглотил застрявший в горле комок и гордо объявил о своей женитьбе на Фон Найтхорс.

Повисла зловещая тишина, затем жена судьи Шеридана, Кловис, поднялась с места, сжимая руками спинку передней скамьи:

– Уинфилд Холлистер, вам известно, как Господь относится к тем белым мужчинам, которые женятся на индианках!

Филд увидел, как его жена напряглась и высоко вскинула голову. Он откашлялся:

– Просветите меня, миссис Шеридан. Как Господь относится к этому?

Возмущенная Кловис густо покраснела.

– Вы – вы встречались с этой женщиной много месяцев, и мы знали об этом! Это просто возмутительно, вот и все!

Церковь наполнилась гулом предвкушения скандала, и Филд строго напомнил себе о том, что сегодня воскресенье, а он – проповедник.

Но не успел он ответить, как его взгляд снова приковал к себе Гриффин, который теперь шагал по проходу между скамьями с увесистым джутовым мешком за плечами. У самого подножия кафедры он перевернул мешок, и на пол с грохотом вывалились дюжины две булыжников. Гриффин нагнулся, взял в руку маленький камешек и галантно протянул его миссис Шеридан.