– Не припоминаю, чтобы вы носили фамилию Сайева. – Филип упорно загонял себя в темный туннель, из которого невозможно было выбраться без потерь.

– Для меня это было бы слишком большой честью. – Под мальчишеской улыбкой Кало проступил угрюмый оскал мастифа. – Но если хотите продолжать допрос – воля ваша.

Филип нервно выудил сигарету из пачки и был вынужден несколько раз щелкнуть зажигалкой, прежде чем вспыхнул огонек.

– Могу я узнать, на какие средства вы существовали до сегодняшнего дня? – Он был органически не способен представить себе какие-то иные жизненные устои, отличные от тех, которым следовал сам.

Кало с видом знатока отпил глоток чаю.

– Я просто брал то, что мне было нужно. – Он безмятежно взглянул на американца, который от волнения судорожно затягивался тающей на глазах сигаретой. – И поверьте мне, синьор Брайан, я довольствуюсь малым.

– Раз уж вы отвечаете за моего сына, – упорствовал Филип с ожесточением побежденного, не желающего признать превосходство противника, – я настаиваю, чтобы вы получали за это соответствующее вознаграждение.

– Этого права я не могу у вас отнять, – Кало сделал вид, что сдается. – Но не просите меня помочь вам в установлении суммы. Я не слишком сведущ в экономических вопросах.

– Давайте договоримся следующим образом, синьор Коста. – Филип говорил так, будто именно он вел в счете. – Тридцатого числа каждого месяца вы будете получать чек от моего адвоката в Италии.

Кало кивнул со своей открытой и насмешливой мальчишеской улыбкой. Он считал излишним уточнять, что ежемесячный чек будет неукоснительно переводиться на счет Бруно, как уже было сделано со всем имуществом, оставленным ему бароном. Старик доверил своему любимцу эвкалиптовый лес, серные разработки, бумажную фабрику и ценные бумаги с тем, чтобы он распоряжался ими в интересах внука, а также палаццо, имение в Пьяцца-Армерине и виллу Сан-Лоренцо.

Бруно вполголоса рассказывал Мэри-Джейн о том, что барон назначил Кало его опекуном, а следовательно, и попечителем всего семейного состояния.

– Ну что ж, видимо, я могу сказать, что мой сын в хороших руках, – вынужден был признать Филип в виде максимальной уступки этому пещерному дикарю, взявшему на себя роль сторожевого пса.

– Я тоже так считаю, – скромно согласился Кало.

Наслушавшись признаний Бруно, Мэри-Джейн преодолела свою природную сдержанность и решила вмешаться. Она дружески улыбнулась Кало:

– Вы действительно очень милы, мистер Коста. Я рада была с вами познакомиться.

Сицилиец поклонился, подражая манере старого барона. Результат оказался плачевным, однако его простодушие искупало нехватку светского лоска.

– Вы отдохнули, синьорина? – Кало старался быть галантным, но и в этой попытке сквозила лишь его безыскусная доброта.

Приглядевшись к нему получше, Мэри-Джейн подумала, что любая женщина была бы счастлива иметь рядом такого мужчину, готового любить и защищать ее. Она поняла, какие чувства должна была испытывать Аннализа, и мысленно оправдала ее.

– Я готова ехать, – сказала она, глядя на него своим чистым и нежным взглядом. – Теперь я знаю, что сын Филипа… что наш сын в отличных руках.

Бруно подошел к Кало и что-то прошептал ему на ухо. Великан кивнул, вынул ключ из кармана куртки и протянул его мальчику.

– Подожди еще минутку, Мэри-Джейн! – воскликнул Бруно. – Я должен тебе кое-что передать.

Он бегом бросился вон из комнаты, но вскоре вернулся, отдал ключ Кало и протянул ей зеленый замшевый футлярчик.

– Это тебе, Мэри-Джейн.

Она открыла футляр и обнаружила прекраснейший в мире сапфир, хорошо ей знакомый, уже однажды побывавший у нее на пальце и так жестоко отнятый.

– Почему ты мне даришь это кольцо, Бруно? – растроганно спросила она, и губы у нее задрожали.

– Это мамино кольцо, – сказал Бруно, – но оно должно принадлежать жене Филипа Брайана. Оно твое, Мэри-Джейн. Я не смогу приехать на вашу свадьбу, но мне очень хочется, чтобы ты приняла от меня этот свадебный подарок.

Мэри-Джейн наклонилась и поцеловала мальчика.

– Спасибо, Бруно, – еле выговорил Филип, бледнея от избытка чувств.

Так благодаря его сыну фамильная драгоценность Брайанов вернулась в русло священной семейной традиции.

УСПЕХ

ЛЮСИЛЛА

Светлая улыбка Люсиллы рождала в душе у Бруно неизъяснимое и неведомое ему ранее томление, будоражила кровь и заставляла беспрестанно краснеть. Из скрытых динамиков доносилась наивная мелодия «Романтики», признанной песней года на фестивале в Сан-Ремо. На постели лежал журнал с фотографией английской принцессы Маргарет и Армстронга Джонса, заснятых во время свадебного путешествия после состоявшегося в мае венчания.

Люсилла кокетливо взглянула на него. Она была похожа на Брижит Бардо, знала об этом и гордилась сходством.

– Ты стал совсем взрослым, – заметила она с восхищением. – Настоящий мужчина.

Бруно опустил глаза, Люсилла, подтянувшись, села в постели и ласково погладила его по щеке. Пальцы у нее были длинные, точеные, все в кольцах.

– Да, синьора, – пробормотал он, сгорая от стыда.

Он и вправду отличался яркой и мужественной красотой, смягченной очарованием только что распустившейся юности.

– Мы уже сто лет не виделись! – воскликнула Люсилла.

– Всего три месяца, – уточнил Бруно. – С конца учебного года.

За два года посещения гимназии Бруно привык видеть Люсиллу чуть ли не каждый день: он был лучшим другом ее сына Маттео.

Маттео был блондином, его прозвали ангелочком за отрешенный, мечтательный взгляд и ореол светлых кудрей вокруг головы. Мальчики подружились с первого класса средней школы и привыкли вместе готовить уроки.

Бруно часто навещал друга. Кало заезжал за ними в школу и отвозил на улицу Спига, к дому Маттео. Бруно оставался с ним до ужина, и тогда Кало, перейдя на другую сторону улицы Манзони и пройдя по улице Спига до углового дома, одной стороной выходившего на проспект Венеции, заходил за ним, чтобы проводить своего крестника домой.

Принцесса Изгро, с годами становившаяся все более нетерпимой, не одобряла этого знакомства, Кало же, напротив, считал, что общество матери Маттео, такой молодой, веселой и беззаботной, пойдет мальчику только на пользу. Люсилла и впрямь была весела и скрашивала жизнь Бруно, не знакомого ни с одной женщиной, кроме крестной. Кало виделся с ней дважды в день: когда привозил мальчиков из школы и когда возвращался, чтобы проводить Бруно домой.

– Она, правда, немного чудная, – добродушно объяснял он принцессе, – но все же славная.

– Что значит «чудная»? – подозрительно спросила принцесса Изгро.

– Она говорит, что Бруно и Маттео напоминают Эвриала и Ниса [72], что они могли бы стать Кастором и Поллуксом [73]. Говорит, что это герои мифов. На днях она, представьте, обнимает их обоих и спрашивает меня: «Не кажется ли вам, синьор Коста, что эти мальчики образуют прелестную скульптурную группу?» Представляете, принцесса, Бруно у нас такой строптивый, а тут покраснел как рак. Я, чтоб не спорить, говорю, да, мол, действительно, они парни хоть куда. А она: «Но какой восхитительный контраст! Бруно такой смуглый, а Маттео светлый. Мои подруги просто пожирают их глазами! Такие похожие и такие разные!»

– Меня это ничуть не забавляет, – угрюмо отрезала принцесса, – равно как и твои попытки подражать эстрадным комикам. Что с тобой, Кало? – воскликнула она с упреком. – Ты становишься сплетником, прямо как деревенская кумушка!

Великан так хорошо и давно знал принцессу, что ему и в голову не пришло обижаться.

– А чего вы хотите? – спросил он, покачав начинающей седеть светлой головой. – Вот уже много лет я живу среди детей и женщин. Поневоле станешь деревенской кумушкой.

По окончании пятого класса гимназии, в период экзаменационной сессии, два друга стали буквально неразлучными, занимаясь дома то у одного, то у другого. Их кормили и баловали по очереди принцесса Изгро и Люсилла.

Изредка Бруно видел отца Маттео, инженера Альберти, концессионера одной автомобильной фабрики.

Для мальчиков у него всегда находились одни и те же стандартные пожелания: «За учебу, ребята. Будьте умниками. Я начинал с нуля, а у вас есть все возможности хорошо учиться».

Он был высокий и тощий, аскетическое лицо и огромный нос делали его похожим на Савонаролу [74]. Служба была для него религией, а представительство его фирмы – священным храмом, где он проводил больше времени, чем дома. На себя самого он смотрел как на одного из жрецов «экономического чуда» и принес все свои чувства и привязанности в жертву на алтарь успеха. Люсилла, которая была чуть ли не на двадцать лет моложе его, казалась ему чем-то вроде представительского лимузина, средством продвижения по службе, символом завоеванного престижа наряду с виллой в Брианце, особняком в Париже и шале в Сен-Морисе. По торжественным случаям он вывозил ее в свет на «Роллс-Ройсе», увешанную драгоценностями, и демонстрировал, как товары в витрине.

Будучи особой легкомысленной и поверхностной, красавица Люсилла охотно и непринужденно играла роль, навязанную ей мужем. Ее жизнь была бесконечной чередой показов мод, примерок новых нарядов, визитов в салон красоты «Элизабет Арден» и благотворительных посещений одного весьма бойкого аббата, которого чаще, чем у алтаря, видели в светских гостиных, где он развлекал десяток таких же, как она, дам, пересказывая в каждом новом доме сплетни, услышанные в предыдущем. Но истинной страстью Люсиллы была молитва. В суматохе переездов из Акапулько на Рождество в Сен-Морис на Новый год, между торжественными утренниками в честь открытия охотничьего сезона и светскими вечеринками она находила время часами простаивать, преклонив колени, на молельной скамеечке XVII века, занимавшей самое почетное место в обстановке ее спальни. Она молилась, набожно сложив руки и устремив исступленный взгляд на великолепное деревянное распятие, вырезанное мастером из Клаузена. Только когда от неподвижности и погруженности в транс наступало головокружение, она звонком вызывала служанку, чтобы та помогла ей подняться с колен, и, рухнув в постель, засыпала как убитая.