Он почувствовал на лице пышные пряди ее волос. Припавши к нему, она плакала.
Равнодушно-болезненно поцеловав ее в лоб, он сказал:
— Ну хорошо. Прощай.
Она сама затворила за ним дверь. И тотчас все это показалось ему только его прошлым. На звонкие, ярко освещенные улицы города опускалась равнодушная, призывающая весенняя ночь.
Его не удивило, что Вера Николаевна открыла ему дверь сама.
Она скользнула, точно прячась от него. В ее любимой комнатке был тусклый свет. Прильнув к тяжелой плюшевой портьере, она сказала, как всегда значительно и просто:
— У меня никого нет.
Он видел только ее светло-синие глаза да складки длинного такого же светло-синего кимоно.
Ему показалось, что она грустна. Или нет: скорее на этот раз серьезно-задумчива. Ее плечи не дрожали смехом, и пальцы, которые она протянула, были холодны. Это остановило его порыв.
Дрожа, он почти не отнимал от губ ее рук, блеснувших из рукавов монашеского покроя тонкой и хрупкой детской худобой. Он сделал попытку едва притронуться к ее плечам.
Она отклонилась.
— Нет, нет! Не сейчас.
Вся она была опять новая, непохожая сама на себя, какой была час назад. Он удивился ее холодности.
С усилием она освободила руки и повела его за собой. Причиной тусклого освещения в этой длинной, заставленной комнате был большой темно-красный фонарь, висевший на потолке. За отдельным круглым столом у широкой тахты тускло сверкнул никель кипящего самовара.
— Мы будем пить чай. Не правда ли? О, вы должны извинить меня. Я должна столько есть. Это ужасно. А есть не у себя я не люблю.
Застенчиво взглянув, она уселась на противоположном от него конце тахты.
Опять она была тихой, точно провинившейся в чем-то девочкой. Извиняясь, ему улыбнулась. Пальцы ее проворно распоряжались посудой. Он сел, сохраняя трепет в душе и легкое удивление. Но, может быть, ей так нужно. Он не хотел быть с нею слишком настойчивым.
Может быть, она ожидала, чтобы он ей что-нибудь сказал? Она точно убегала от него, стыдясь или боясь. Если бы это была другая женщина, он бы привлек ее к себе насильно. Он бы сумел разогреть ее холод поцелуями.
Ведь она сказала ему, что во всем доме они одни. Но в ее опущенных веках была не одна застенчивость. Она всегда знала, что делает и чего хочет.
В комнате стоял густой запах темных гиацинтов. Ему вспомнились ее слова о травах, растущих на кладбище. Это было так пессимистично. О чем она думала сейчас? У нее есть свои большие мысли, которые она постоянно прячет.
Колко и вызывающе усмехнувшись, она передернула тоненькими плечиками. Колокольчик часов пискливо ударил один раз, и от этого тишина сгустилась еще больше.
— Я не хочу чаю, — сказал он без обиды.
Она смотрела на него с легкой иронией, ожидая, что он скажет еще.
— Я не умею говорить, — прибавил он грубо. — Вам будет со мною скучно.
Он почувствовал себя элементарным и тяжелым. Он разглядывал комнату. Вот пестрые корешки ее библиотеки, протянувшейся тремя рядами у стены. По ее глазам он знал, что она должна читать много и упорно. Может быть, она уже почувствовала, что обманулась в нем. Но тем лучше! Когда он приходил к женщине, то не знал, о чем с ней говорить. Сейчас это делалось роковым.
— Разве я жду от вас развлечения? — спросила она удивленно и вместе с сожалением.
Эта комната имела свойство замыкать ее в сухо-официальный тон.
Спокойно она продолжала:
— Я немного прозябла. Я извиняюсь. Кроме того, повторяю: я проголодалась на воздухе.
Она налила себе в чай коньяку и ела, прозаически намазывая масло и икру на хлеб, с таким видом, как будто оба они были счастливые любовники, прожившие друг с другом по крайней мере несколько лет.
В нем жил глупый и смешной романтизм. Протянутая ему чашка чаю дымилась перед ним. Здесь было холодно, неуютно и немного влажно. Чаша цветов роскошно темнела у плотно завешенных окон.
Вера Николаевна накинула на плечи широкую соболью накидку и вдруг подсела к нему совсем близко. Ее маленькие острые колени коснулись его колен. Она сама положила ему на руку свою холодную ручку.
— Друг мой, ведь вы знаете, что я — ваша раба и готова служить вам. Что вы хотите от меня?
Опять он увидел перед собою склонившуюся темно-бронзовую шапку ее волос. Он хотел взять свою руку, но ее большие глаза, поднявшись, с раздражением, упреком и кроткой просьбой остановились на нем.
— Отчего вы не хотите, чтобы я целовала ваши руки? Вы — мой господин. Я не целую руки всякому.
Глаза ее были сухи и горды. Узкие губы плотно сжаты.
— Чтобы позволять целовать у себя руки, надо чувствовать себя этого достойным, — сказал он шутя.
— Если я у вас целую, вы этого для меня достойны.
Ее глаза имели свойство неопределенно двоиться. Это означало гнев.
— Если женщина отдает себя всю, что может значить, если она целует руки?
Ему послышалась враждебность. Он не противоречил.
— О, я люблю вас!
Сквозь полуоткрытые веки мелькнули две беленькие полоски.
Она была как в забытьи. Потом приблизила к нему лицо и чуть улыбнулась, но улыбка была болезненно-страдальческая. Он хотел прижать к губам ее пальцы, которые сжимал в своих.
— Нет, нет!
Она раскрыла глаза, глядя на него знакомым неподвижным взглядом.
— Этого нельзя. Я этого не хочу.
Она резко отодвинулась и опять сделалась прежнею, сухой и официальной.
— Я ненавижу, когда мужчина целует у женщины руки. Это так ничтожно. Но я не должна искушать вашего терпения.
Она сохраняла свою официальную серьезность.
— Мой друг, идите за мной.
Она пошла вперед. Все, что она делала, она делала спокойно и обдуманно. В этом он узнавал ее. Что-то было старообразное и утомленное в ее поступи. Впрочем и в этом была ее своеобразная прелесть. Она смотрела действительности прямо в глаза. Ведь она знала жизнь. У нее не было наивных иллюзий.
Он шел за нею, следя за бесшумным движением ее ног. По дороге она открывала и закрывала электричество.
— Вот сюда.
Потом остановилась. Он почувствовал прикосновение к своей руке.
— Я бы хотела, чтобы здесь не было огня. Можно?
Она повернулась к нему в полутемной комнате с лепным потолком, освещенным снизу льющимся с улицы потоком электрических лун. Он различил только светлый шелк алькова и белеющее в глубине постельное белье.
В круглом зеркале над туалетным столиком смутно мелькнули отражения. Сладкий запах амбры господствовал надо всем.
— Я вас прошу быть терпеливым. Еще одно мгновение.
Она просто распустила прическу и заплела косы. Потом заложила руки за спину, и в полусвете выступил худощавый излом ее плеча и кружевная перемычка белой сорочки.
Она отдалась ему с трогательным безучастием девственницы или профессиональной кокетки.
XIX
Ему показалось, что она плакала в глубине алькова. Он раздвинул шире атласную ткань, чтобы в призрачном свете, льющемся из окон, рассмотреть ее лицо.
Зазвенели наверху кольца. В душистом полумраке он искал смущенными трепещущими руками ее плечи и лицо. Маленькая, она исчезла среди прикосновений прохладных опустевших подушек и стеганого ватного шелка. Он нашел сначала ее тугие косы. Сама она прижалась лицом к плюшевому настенному коврику. Он нащупал ее голову и пушистые ресницы глаз. Лицо было неподвижно и влажно.
Она овладела его рукой и впилась в нее губами.
— Ненни, — сказала она сурово, называя его нежным именем, которое придумала ему в эту ночь сама, — вы не должны обращать внимания на мои слезы.
Целуя его руку, она продолжала, прерывая голос:
— Это — слезы радости, потому что я нашла вас в этом огромном пустынном городе. Вы не знаете, Ненни[20], как вы дороги для меня. Я исполнила вашу волю. Но мне страшно.
Она повернула к нему лицо, точно спрашивая о чем-то.
— В этом есть что-то ограничивающее мою любовь. Я боюсь теперь прикосновения ваших немного равнодушных рук, двум телам вдруг становится тесно на одном ложе. Мне бы хотелось куда-нибудь спрятаться, чтобы не испытывать вашей снисходительной ласки, точно подачки нищему при дороге.
Она шептала, и голос ее постепенно пропадал. Вероятно, она плакала опять.
Он дружным движением привлек ее к себе. Она прижалась лбом к его груди, изо всей силы обхватив его голову руками, и ее острые ноготки проникли ему с болью на затылке до самой кожи.
— Любимый, не говорите ни слова. Я знаю. Вы великодушны. У вас большая, честная душа, но вы слепы, потому что вы — мужчина. О, вы не смущайтесь моими словами, если я скажу вам что-нибудь горькое. Я целовала в своей жизни слишком много рук, и все они обманули меня.
Она оторвала от него лицо, усиливаясь глядеть во мраке.
— Видите, я говорю с вами безбоязненно. Мой любимый, я уже не молода. Вы должны примириться с тем, что я сказала. Что бы вы подумали обо мне, если бы я вам сказала, что все испытанное мною для меня большая новость, или если бы я переживала волнение любви, как девочка. Это не значит, что я люблю вас меньше. О, неизмеримо больше! Я слишком много надежд построила на вас.
С неприятным ревнивым чувством он сказал:
— К чему вы об этом говорите?
— Нет, нет, Ненни, я не хочу этого вашего тона. Я не принимаю его. Дайте мне ваши руки.
Она прижала их к себе.
— Я желаю, чтобы вы властвовали над моим духом и телом безраздельно. Вы слышите? Когда я увидела вас впервые, я сказала себе: «Вот мой Бог и господин». Но вы ускользали. Ваши привычки жизни уводили вас от меня. Как мужчина, вы были всегда слепы и глухи для любви. Я не надеялась разбудить в вас голос чувства. И сейчас я трепещу, Ненни, хотя держу вас в своих объятиях. Вас отнимет у меня посредственная женщина, с которой ваше сердце связано узами жалости. Это страшное чувство, Ненни. Оно — главный враг любви. Когда в сердце проникает жалость, из него уходит любовь. Нет, нет, не говорите ничего, мой дорогой. Вы еще сами не знаете себя. Мне страшно за наше чувство, как за молодой, не успевший расцвести росток. Завтра вы встанете трезвый и скажете: «Все это была только сонная весенняя греза».
"Женщина в лиловом" отзывы
Отзывы читателей о книге "Женщина в лиловом". Читайте комментарии и мнения людей о произведении.
Понравилась книга? Поделитесь впечатлениями - оставьте Ваш отзыв и расскажите о книге "Женщина в лиловом" друзьям в соцсетях.