А из нее, конечно, перетекла в сон. Потому что когда я проснулась, лампа на столе не горела, солнечные лучи били точно в середину маленькой комнатки.

– Эй! – позвала я.

Жеребячий лекарь – я всё прекрасно помнила! – не отозвался.

Мне нужен был туалет. Немедленно.

Я повертела левой ногой – без проблем. Правой… Вроде какой-то слабый сигнал она уловила. Когда моча ударяет уже в голову, какое угодно, мне кажется, больное тело можно заставить подняться и идти на поиски ватерклозета. Так я и сделала. Упираясь во всё, что можно, левой рукой и левой ногой, я спихнула себя с лежака. Постаралась поставить правую ногу на пол. Наступила левой. Встала на неё. Стараясь правую почти не задействовать, заковыляла к двери. Без линз и очков, а заметила её. Стало быть, не такой уж я и слепыш – с моими-то минусом три с половиной. Жить можно. Вернусь – выясню, где линзы.

Ходить было совсем не то, что летать. А особенно на полутора ногах. Стоп, какое – летать? Это, конечно, просто яркое видение, но всё-таки, надо признать, из некоего очень славного наркотического сна. А может, правда мы у Женьки тогда какого – нибудь забористого ЛСД шлёпнули – и колбасило меня всё это время вот так вот не по-детски. Но не помню я такого факта своей биографии. Ничего я не шлёпала.

Грибы!!! Мы ели грибы… Они были в жюльене, в салатах, в подливке к мясу. Наверняка ещё где-то. Грибы… Ну, всё понятно. Это такой прикол. Радость гостям. Модно, стильно, эксклюзивно. В еду их накидаешь – и плющит ненавязчиво, незаметно, безвредно. Специальные грибы для расширения сознания перемешаны наверняка с обыкновенными – шампиньонами там всякими. Чтобы влёгкую накрыло, подняло настроение – и достаточно. Я же навернула, выходит, много: помню, слупила два жюльена, горку вкусного салата. И подливку – густую грибную подливку я столовой ложкой черпала, такая смачная оказалась. Накренился мой чердак…

А потом я где-то попала под раздачу – с какими-нибудь отморозками, которых не помню, каталась на машине с такой скоростью, что, казалось, это я летаю над миром. Из-за жёстко сорванной крыши кто-то из них стрельнул, попал в меня. Бросили они моё подбитое тело – по причине своей отмороженности. И вот я здесь.

От такого простого объяснения меня прошиб дикий пот. А ещё, помнится, я радовалась, что больше не потею… И пахну ладаном. Ладаном я и так скоро запахну. В гробу.

Потому что ногу как будто разорвало, хлынула кровища. И одновременно с этим я открыла дверь на улицу.

Осень. Яркая и тёплая ранняя осень. Самое моё любимое время года. Как же хорошо-то! Неужели я помру из-за дурацких наркотиков?! Как же жалко, что нельзя перезагрузиться и начать с какого-нибудь нормального момента!!! Например, с раздачи шашлыков. Я бы никогда никаких наркотиков! НИКОГДА!!!

– Никаких наркотиков! Никогда! – одновременно с этой фразой, которую я провопила изо всех своих сил, рядом со мной появился тот самый парень. Который маленький совсем. Лет семнадцати.

– Да я это… Не делал вам никаких наркотиков, не волнуйтесь! Вы зачем встали?

И он потянул меня в дом.

Но плющило так, что я мотала головой и вырывалась. Я вид крови очень не люблю, но сейчас дурацкая эта кровь была везде. И больше всего – у меня перед глазами. Надо сказать мальчику про туалет, чтобы он отпустил, чтобы отпустил…

Но вместо этого я просто орала. Кстати, почему-то тихо. Или это мне кажется, что я орала…

В красном мареве у меня перед глазами разрасталась чёрная точка. Быстро – из маленькой становилась как десять копеек, как пять, как пятьдесят, рубль, пять рублей, как всё. Ой. Всё чёрное.

… – Может, туалет? – услышала я.

И чёрное отступило. Закачалась около меня физиономия – глаза, кажется, серые. Серые, да. Мне, в принципе, всё равно, какие у людей глаза. Это, конечно, очень кого-то может интересовать, очень…

Громыхнуло ведро. Я на него немедленно рухнула.

– Уйди.

А, не знаю, ушёл он или нет. Кажется, да.

Потом вроде бы я рвалась ведро вынести, выкинуть его, в пень, засандалить куда подальше, что-то ещё требовала. Но в конце концов около меня, снова почему-то лежащей, замаячили двое – вроде тот парнишка и кто-то, от кого пахло противно-сладким. Навозом, кажется. Или натуральным молоком, или смесью молока и навоза, как всё свежее натуральное молоко и пахнет – тошнотворно так…


Я ненавидела болеть. Потому что в основном всегда лечила себя сама, и рядом не было никого, кто бы, как когда-то давно мама, сидел бы со мной. От ощущения, что меня лечат, что заботятся, я выздоравливала обычно быстро. Моя благодарность, наверное, просто аж выходила из берегов, и процесс выздоровления шёл бодро. Но когда я уехала от родителей, болезни превратились в ужас. В одиночестве и, например, с температурой мне было страшно лежать дома. Особенно ночью. Подруг звать меня полечить – глупо. У моих мужчин обычно всегда оказывались какие-то дела – ну естественно, люди работали, не могли со мной сидеть и подавать чай и таблетки в постель. Понимая всю глупость и бессмысленность этого процесса, я всё равно расстраивалась, что меня никто не жалеет и не лечит. На мои просьбы любимым мужчинам: «Посиди со мной» – я получала отказы. И, получив эти самые отказы, чтобы не казаться им попрошайкой и размазнёй, делала вид, что мне ничего, никакого участия и заботы не надо. Я ведь прекрасно понимала, что это бзик и капризы дамочки, требующей к себе повышенного внимания. Но как же мне этого хотелось! Болезни, на которые накладывались эти страхи и депрессия, затягивались. Недолеченная, я бежала на работу – там хотя бы я была не одна. Поэтому-то я всегда ужасно боялась заболеть.

…Я снова проснулась. Как мне – лучше? Тогда надо ехать домой. Сколько прошло времени с той безумной вечеринки в последний день лета? Меня с работы, наверное, уже уволили.

Я вспомнила всё. Как плющило меня, что я птица. Фантомные боли в простреленном крыле. Укол в ляжку. Ведро.

Оно снова мне было нужно.

Нога немножко слушалась! Но моя голова с твёрдой, как мне казалось до всего этого, памятью дала сигнал, что с ногой надо общаться особо осторожно. И я присела над ведром только на одну. Удалось. Фитнес – это не зря придумано.

Тут же появился мальчик. Как всегда вовремя. Я, прикрывшись всё той же простынкой, прыгнула от ведра к своему лежбищу и рухнула на него.

Не обращая внимания на моё ведро, парнишка принялся расспрашивать, как я себя чувствую, где болит и не хочу ли я поесть.

Хочу!

И он принёс мне быстрые макароны. Которые я ловко, благодарно и почти мгновенно умяла.

– А это… Можно спросить…

Он наверняка хотел спросить, как я оказалась возле коровьей фермы в голом виде. Про галлюциногенные грибы я не стала ему говорить, про безумное катание на джипе тоже, а также про стрельбу и свои страдания от одинокой жизни. В результате которой я так вот и пошла вразнос.

Вместо этого я нагло (хотя мне было ужасно стыдно) посмотрела на него и поинтересовалась сама:

– А я вот никак не спрошу: как тебя зовут?

– Глеб, – ответил мальчик с фермы.

Ишь ты. С фермы, а Глеб…

– А сколько тебе лет? – Я разговаривала с ним не как с ребёнком или как с дурачком, нет! Я просто уводила разговор в другую сторону.

– Семнадцать.

Ага, я угадала.

– В ноябре будет восемнадцать.

– Большой совсем. А какое сегодня число?

– Да я не умственно отсталый. Вы не думайте! – горячо воскликнул вдруг Глеб.

– Я не думаю, что ты! – так же горячо крикнула я и прижала левую руку к груди.

– Просто это… так считается… – Парнишка опустил глаза. – Ну, все так думают… А меня в армию берут… Значит, я нормальный. Но вы это… как хотите…

Потому в армию тебя и берут, дурачок, что все умные от неё откосили…

И тут мне совсем стало стыдно. Какая же я всё-таки противная женщина. Самое последнее дело – глумиться над такими людьми.

– Прости, пожалуйста… – проговорила я еле-еле. И замолчала. Потому что набежали слёзы. И он их сейчас увидит. Позор.

– Нет, вы это… Это вы простите… – засуетился слабоумный Глеб.

И тут я поняла, какой у него дефект речи. Звуки «з» и «с» он произносил так, как в английском языке произносится «th». Ну или почти так. Он высовывал кончик языка, и звук пролетал мимо трёх преград. Что и делало его речь похожей на речь слабоумного. И кто его так научил?

Решив его отвлечь, я снова спросила, какое сегодня число – ведь мне действительно это было важно. Оказалось… восьмое сентября. Вот это да…

– Глеб, ты, пожалуйста, меня извини. – Я уселась на кровати. – Ну, что я тут у тебя залежалась, что вы меня лечили. Я за это за всё заплачу. Но мне надо уезжать. Поэтому мне денег у тебя нужно попросить немного. Или лучше… Да, мобильный телефон! Я позвоню моей подруге, она приедет и меня заберёт. Есть у тебя мобильный?

– Есть, – кивнул Глеб. – Но он здесь не ловит. Надо в Ключи ехать. Или на трассу – ещё лучше. Там это… близко вышка.

– Поехали? – просительно проговорила я.

– Вам тяжело. У вас это…

– Да что ты всё «это» и «это»! – чёрт, я сама на себя не похожа! Чего я такая грубиянка? Как же оно греет – сознание интеллектуального превосходства над ребёнком мужского рода! И как же это мерзко на самом деле… – Извини, извини.

И я расплакалась. Конкретно. С всхлипо-рыданиями, слезами горьким ручьём и переполненным соплями носом. До того стыдно мне было. Стыдно!

Мальчик взял меня за плечи. Осторожно так. Скромно и робко сказал что-то утешительное. И даже затуманенными рыданиями мозгами я моментально представила: вот мы сейчас ещё покрепче обнимемся – и у нас случится с ним роман. Классическая схема. Секс с несовершеннолетним, младше меня ровно в два раза парнем, уверения во внезапно пронзившей нас любви друг к другу, переезд с ним, деревенским дурачком, в Москву, где я работаю и содержу его, переживая, что Глеба, такого юного красавца, сейчас уведут девчонки, годящиеся мне в дочки… Стараюсь молодиться, чтобы ему соответствовать, переживаю, что это не всегда удаётся, мой любимый это понимает, но хоть и жалеет меня, ничего не может с собой поделать. И уходит к своим ровесницам. И я страдаю, страдаю, страдаю…