Ещё они рассказывали, что здесь происходило в последующее время. Это были странные истории. Надо же – почти о любом из тех событий можно было рассказывать и в позитиве, и в негативе. И хорошо, что колхоз, и плохо, что всё вокруг колхозное, всё вокруг ничьё. И какая замечательная природа – и она же, при отсутствии в лесных деревнях газа, водопровода и прочего, вынудила большинство жителей свалить отсюда в менее красивые, но более удобные края. И уже никогда, никогда здесь не будет канувшей в никуда жизни предыдущего уклада – с бодрой осмысленной работой, с общим жизнерадостным весельем и верой в счастливое будущее, которое можно приблизить, заработать, приманить своим честным-благородным поведением, трудолюбием, чистотой помыслов. Да и вообще, подумалось мне, времена Советской власти – это оказалась отличная проверка наших людей на поганство. Жалко только, что в жизни нет вообще никакой закономерности возмездия. А герои и хитрожопцы оказались равны не только перед смертью, но и перед пенсией.

Почему я об этом так подробно выспрашивала? В смысле как они гасили немцев, как в колхозе работали? Мне нужно было подтверждение правильности своего выбора. Потому что хотелось жить среди героически настроенного населения, а не с обывательской шантрапой. И подтверждение это я получила.

Мои это люди.

Наши.

… – Помрём – и всё. Одне вы тут останетесь, – махнула широкой ладонью баба Маша. – Оставайтеся. Наша зямля – кому ж достанется?

Мне. Нам. Пусть достанется всё это нам. Едва я подумала так, как тут же почувствовала, как во мне проснулось желание общественной деятельности… Не дурно-пафосная благотворительность, а простая деятельная жалость. И пока эти леса, эти дивные холмы, повороты речки, луга и заросшие поля не купили американцы, не заселили китайцы, мы тут сами, как можем, счастливо поживём. Может, конечно, этим самым американцам-китайцам мы со своей землёй и на фиг не нужны. Но перед лицом возможной опасности русский человек обычно взбадривается. Вот и мы взбодримся – и такого позитива наворотим!

Правда – я останусь в деревне. Ведь с неё всё и начиналось, из лесных селений выходили будущие жители городов. И сюда бежали спасаться, залечивать раны, отъедаться, когда случались войны или всякие моровые болезни. Так что – здесь и я буду. И Глеб сюда вернётся.

Мне хотелось работать, ковыряться во всём этом, придумывать, восстанавливать и переиначивать – и во всём этом мне виделся смысл, в этом ощущалась радость жизни и креативная широта, что ли. Может, на таком душевном подъёме, какой был у меня сейчас, обычно находится человек, у которого сбываются все желания? А может, это снова проснулись и бурлят во мне далёкие крестьянские корни? Ой, не знаю, но всё-таки ощущение, что моя жизнь – это история счастья, не покидала меня. И это – только мой выбор. Это лично я, женщина-оборотень, собираюсь жить здесь. И никого больше не призываю последовать моему примеру. Я тоже цинична и прагматична, да! Ведь что будет, если в эти края ломанётся куча народу? Рассекретят меня первым делом, не полетаешь – вот что! Привезут сюда те же самые порядки, при которых у меня не получалось успешно жить, строить карьеру и всячески благоденствовать. Только я здесь, только немногочисленные МЫ, вот такой я жадный индивидуалист. Мне, мне, мне – чтобы мне было хорошо. Ради этого я готова жить без удобств в плохих условиях. Малоцивилизованных. Да – чтобы хорошо, в плохих условиях. Мы хотим свободы. Всё преодолеем. В мире нет преград – нет преград для нас! Говорит радио «Venceremoc»!

Даже если здешняя реальность окажется совсем другой, воровской, ленивой и суетной, я разберусь. Я справлюсь. Должен же быть мир, пригодный для существования меня? Должен. Я сама его создам. Какой получится. А почему нет – почему нет-то?..

Ну, пусть так и будет.

А так – это значит, я решила, что стану для этого края кем-то вроде ангела-хранителя. Вот – я в момент всё обдумала, у меня обычно все мысли-решения молниеносными оказываются. Внедрюсь, например, в администрацию района, буду действовать. Можно, я уверена, можно не только свои карманы набивать взятками и воровством под прикрытием, можно и работать – так, чтобы настоящие результаты были. И людей с тысячелетним наследием предков в виде привычек врать, лениться, воровать и гадить на соседа можно переориентировать! Я что-нибудь обязательно придумаю. Отучу, например, дебилов жечь по весне траву вместе с тем, вокруг чего она растёт – пусть лучше скворечники мастерят. Раздолбайство замотивирую как трудовую доблесть, вандализм – как молодецкую удаль типа «раззудись, плечо, размахнись, рука!», направленную опять же в созидательную сторону. Во всей такой работе – вынуждать людей делать свою же жизнь лучше, хотя бы есть смысл.

Вот я как сидела и мечтала. А что – нет, а что? Если не получится – я просто затаюсь у себя в деревеньке. И буду тихой единоличницей. Ну а если совсем-рассовсем не получится, если съедят меня местные чиновники, переживающие за тишь и гладь вокруг их задниц, крепко устроенных на руководящих креслах, если населению моё тут летание-мелькание надоест, тоже не беда. Я со своей задницей тоже научилась управляться – мне не страшно оторвать её от насиженного места и начать всё заново где-то в другой стороне. Мир большой, занятий много. Хотя не хочется отсюда никуда, очень не хочется. Да и сдаваться я не собираюсь – ещё же даже ничего и не начала

Ведь жизнь у меня одна, и не хочу я её тратить на карьерные интриги, погоню за высокими должностями, прыжки через головы коллег-соперников, не желаю страдать, когда это не будет у меня удаваться, не хочу лизать жопы и изображать при этом независимую принципиальность – знаю, бездарно и некачественно это у меня получалось. Нет желания считать себя неудачницей из – за недостаточного карьерного роста и материальной ограниченности! Буду лучше тут грибы собирать, артель какую – нибудь создавать – горшки вон из глины крутить и на рынок возить. Не знаю, как это всё у меня получится и надо ли оно кому – нибудь – но попробую. Ха – но ведь я наверняка сразу начну просчитывать рентабельность, заботиться о прибыли, увеличении продаж – и снова-здорово, привет прошлой жизни? Проснётся азарт – и капец? Неужели не удастся этого избежать? Надо будет всё обдумать, чтобы без фанатизма.

А если серьёзно, критерии успешности постоянно варьируются, а счастье – оно обычно простое и незатейливое. Радость – она ведь чинится. И покой покупается, и сытая жизнь, бывает, что простыми рабочими инструментами налаживается…

Мысль моя стала аксиомой. Сомнения отвалились.

Да. Какой-то край патронирует ангел-хранитель. А какой-то – оборотень. Оборотень неизвестного происхождения. Но зато красивый и деятельный оборотень. А я в изменённом состоянии тела очень даже красивая. Чудо ведь настоящее. Так что мне так себя хвалить совершенно не стыдно. Вот.

Об этом я сказала Глебу. Об этом – в смысле, о вакансии хранителя.

Он меня понял. Он одобрил. Он меня любит.

Сказала и старичкам.

– Вы понимаете, – говорю, – что теперь в вашем краю будет жить оборотень?

– А чего ж? И будеть, – согласились они.

Да…

Но так я нашла своё место в жизни. Надеюсь, оно тёплое. И какое-то правильное. Точно.


Ну, теперь я колбасой носилась по округе – а это даль неоглядная, просторы гиперболические, небо майское, радость зашкаливающая. Летала – и никого не боялась. На меня не ругались, что я не помогаю. Потому что я и помогать успевала – что я, больная, что ли, не соображаю? Но и летать – дорвалась.

И какая же вокруг была красота! Постепенно распаковались все почки на деревьях – и на берёзах, и на липах, и на дубах. Я на лету вдыхала влажные запахи молодой зелени – и меня даже тошнило от ощущения концентрированной свежести и пользы. Бывает со мной такое: когда восхищение от какого-то ощущения достигает своего апогея, хочется это как-то выразить. И больше всего почему-то как раз в виде «тошнить» – чтобы, видимо, эту радость как-то выплеснуть, поделиться ею, что ли… Ну не будешь же тошнить от радости, совсем я даун, что ли? Поэтому это оставалось лишь на уровне эмоций.

Прошли черёмуховые и дубовые холода – во время них мы как раз сажали картошку – трактор нарезал борозды, а мы ходили за ним с вёдрами и бросали в землю резаные клубни с бледными толстыми ростами.

Мы насажали ещё кучу всего. В смысле, насеяли. Свёклу, что ли, с морковкой – её семена вообще были ничтожно маленькими. Огурцы, помню, уже в виде росточков, высаживали в грядки. Интересно. Процесс затягивает. Всё пойму и научусь.

А живности – у бабок было, оказывается, много птичьей живности! Той, для которой мы пшеницы купили. Вывелись и ходили за своими мамашами цыплята – жёлтые, крапчатые, чёрненькие. Гусята – по сравнению с цыплятами глупо-здоровенные, носастые, с длинными непушистыми шеями и какие-то серо-зелёненькие. Вот чудные. И самые миленькие, аккуратненькие, мягонькие, нежные – утята. Как они щипались своими блестящими клювиками, как сёрбали воду из лужи, отфильтровывая в ней, видимо, что-то вкусное, как гребли тонкими перепонками лапочек! Я их в восторге тискала. Утки на меня орали, но я всё равно хватала утят, прижимала их к лицу, нацеловывала, вытягивала маленькие крылышки, шустрые лапки, таскала за носики. Милые, милые! Большинство их, если доживут – не утащит щука, сорока или ястреб, мы съедим. Мясца я стрескать горазда. Но тут, без ложных понтов, с утёнком в руке и с пальцами босых ног, которые отчаянно хватали, принимая за червяков, утёнковы братья, впервые задумалась о вегетарианстве. Ну как же этого малыша, даже когда он вырастет, можно сожрать? А ведь едят же – на этом весь мир стоит. Даже птицы – не вегетарианцы. Насекомых, Божьих тварей, за милую душу лопают. Да и друг друга.

Мяса с этого момента я долго не ела – садилась за стол, и перед глазами маячили птичьи дети. Не могла. Даже солёная свинина из супа казалась мне смышлёным гусёнком. Я гоняла его ложкой, оно бултыхалось туда-сюда, тонуло-всплывало – а я представляла, что это гусец ныряет, попку кверху. В хлеву у бабы Веры с бабой Маней подрастал купленный по весне поросёнок, наглый, умный и забавный – тоже будущее мясо. Есть или не есть – вот ведь вопрос. Ханжеством и пищевыми заскоками я раньше не страдала, но на утятах-цыплятах сломалась. Мысль о том, что всех их лучше не есть, я обдумаю. Попозже. Потому что если не есть, то последовательно. А тогда уже подступал вопрос о ни в чём не повинных рыбах, крабах, креветках и прочей живности, считающейся бездушными гадами. Вот превращался бы периодически, как я превращаюсь, какой-нибудь человек, например, в кальмара – он бы давно весь православный пищевой мир заставил считать их такими же тварями дрожащими, живыми и хотя бы в пост несъедобными, тем самым уравняв в правах с коровами, поросятами и им подобными.