Через некоторое время она поняла, что то чувство, которое она испытала, — это свобода. Она снова была независима.

Это чувство было и опьяняющим, и пугающим. Сжав кулаки и зацепившись пальцами, как якорем, за белье, Харриет стала размышлять о том, что же она может сделать. Ее ответственность перед Лео и перед браком, как таковым, похоже, уходит в прошлое. Будущие возможности, напротив, забрезжили вокруг нее. Они безграничны и совсем рядом, нужно только взять их.

Ей было страшно, но этот страх был вызван тем, что она может не распознать появляющихся возможностей. Мысль о том, что она может упустить большие возможности, чем те, которые уже прошли мимо нее в то время, когда ее горизонт закрывал Лео, толкнула ее в сердце, и по ее груди пробежали холодные мурашки. Для того, чтобы успокоиться, она заставила себя дышать медленно — вдох-выдох.

Чего Харриет смогла достигнуть, так это того ощущения свободы, которое пришло к ней, когда она лежала в темноте своей старой спальни на Сандерленд-авеню. Она была абсолютно убеждена, что сумеет направить себя по любому пути, по которому захочет идти. Она всего достигнет и добьется успеха, даже если он будет расти на айланте за ее окном. Она чувствовала силу для этого даже в кончиках пальцев.

Образы успеха, славы и счастья проплывали перед ней. Но ни одно из этих видений не имело ничего общего с любовью. У нее была любовь, и оказалось так, что этой любовью был Лео.

Все, что Харриет видела, было чистым и ярким, но это было похоже на галлюцинации. Когда потом она пыталась восстановить все великолепие этого видения или хотя бы припомнить те простые шаги, которые привели ее к такой славе, у нее ничего не получалось. Все кануло так же, как сон.

Она не знала, как долго продолжалось это видение. Через некоторое время она ощутила, что ее конечности снова тяжелеют. Она закрыла глаза и тотчас же почувствовала, что не в силах открыть их снова. Минуту назад она понимала, что не может заснуть, а сейчас сон уже охватил ее. Она не предпринимала никаких попыток сопротивляться ему.

Харриет глубоко и удовлетворенно вздохнула и провалилась в глубокий сон без сновидений.


Харриет беседовала с Кэт. По предложению Харриет, поскольку сосновый бастион кухни угнетал ее, они вышли в сад и расположились на складных стульях в тени айланта. Стоял теплый день конца сентября, и сад был заполнен желтым цветом. Полуденное воскресное гудение газонокосилок доносилось из-за забора.

Харриет видела чистую пригородную живописную картинку с такой резкой четкостью, что, казалось, слои пыли были вымыты из воздуха грозой. Память о том видении оставалась у нее и во время ночного сна, и во время семейного воскресного утра, которое она провела с Кэт, Кеном и Лизой. Она понимала, что этот сон наяву был очень значительным, хотя и не чувствовала в себе какого-то особого отклика на те мелькающие образы, которые кружились вокруг нее в темноте.

Она так осторожно изучала свое обостренное сознание, как будто бы в ней имелось какое-то уязвимое место, которое необходимо было защитить. Когда она смотрела на знакомые вещи, перед ее ясным взором, казалось, представали иные, удивительные перспективы.

Кэт носила летние туфли на высокой пробковой танкетке; ногти на ее ногах были покрыты темно-красным лаком.

Глядя на ноги матери, Харриет задумчиво сказала:

— Ты носишь такие же туфли, как те, которые ты носила, когда я была маленькой.

Она еще помнила голубую юбку и маленькую песочницу, видимо, на детской площадке. Кэт в своей голубой юбке наклонилась к ней, держа между пальцами сигарету, над которой вился голубой дымок.

— Пробковые каблуки. Это точно. Какая у тебя хорошая память, — сказала Кэт, — тебе тогда было не больше четырех или пяти лет.

— Я, вообще, многое помню, — ответила Харриет.

Кое-что еще напоминало ей сегодня о давно минувших годах. Возможно, это был свет, косой и золотой, — обычный фон ее памяти.

Кэт с любопытством взглянула на нее:

— Многое? Что именно?

— Места, где мы жили до Кена. В одном было много лестниц, с которых можно было смотреть на железнодорожные пути.

— Это было ужасное место. Жаль, что ты не забыла этого. Я-то, конечно, забыла.

Голос Кэт стал резким. Они редко говорили о тех временах, до Кена, до наступления комфорта и респектабельности.

— Все было замечательно, не так ли? Помню, как я играла на лестницах. Там была еще толстая женщина, которая иногда брала меня в свою комнату и позволяла мне трогать фарфоровые статуэтки животных, а где была ты?

— Работала. Сибил обычно заботилась о тебе, пока меня не было.

— Это были нелегкие для тебя времена.

Харриет частенько удивлялась тому, как Кэт, которая любила красивые вещи и ненавидела не то что бы ссоры и сцены, но даже, вообще, любые проявления сильных чувств, справлялась в той жизни. Тем не менее, она содержала себя и внебрачную дочь, работая в нескольких местах прислугой до тех пор, пока не пришел Кен Тротт, который и спас их обеих. Вот только Харриет не нужно было, чтобы ее спасали.

Кэт продолжала:

— У меня была ты, дорогая. Я хотела заботиться о тебе. Я никому не собиралась позволить встать между нами, что бы мне ни пришлось сделать.

«Кроме Кена и Лизы», — подумала Харриет и едва не засмеялась в полный голос над своей старой обидой, которая все еще вползала в ее душу, напоминая о себе. Харриет было восемь лет, когда Кен взял Кэт с нею в свой первый дом, после чего начался процесс улучшения ванных и кухонь, который достиг высшей точки здесь, на Сандерленд-авеню. Лиза родилась, когда Харриет было десять лет.

Взрослая Харриет знала, что она ненавидела их обоих — и отчима, и сводную сестру, до самой юности. Юная Харриет не понимала, что это за чувство, но оно отделяло ее от семьи. Она жила с этим чувством и другими эмоциями, совершенно не подходящими для жизни в доме Троттов, подавляя их в себе. Она старалась демонстрировать те черты, которые они одобряли или, по крайней мере, терпели, и благодаря этому она стала умной Харриет, решительной Харриет, уверенной в себе Харриет, той Харриет, которая была способна самостоятельно дать отпор, когда кто-то задевал ее. Лиза была прелестной девочкой, очень похожей на свою мать, хорошей маленькой девочкой. Одно воспоминание о ней заставляло Харриет скрежетать зубами. Она понимала, что она, вероятно, была трудным ребенком.

— Бедняжка, — посочувствовала она своей матери.

Кэт была потрясена:

— Я не знаю, почему ты так решила. Я счастлива. Я могла бы закончить свою жизнь где попало, если принять во внимание то, как я ее начала.

Харриет знала, что эта фраза означает: учитывая то, что я оказалась в восемнадцать лет беременна и не замужем. Даже сейчас она понимала страх своей матери. Это было очень серьезно — попасть в такую беду в английской провинции в 1952 году. Кэт трудно было даже рассказывать об этом.

Неожиданно, в этом солнечном саду, мысли Харриет резко переключились с ее ночного видения на другое. От светлого чувства свободы ее унесло куда-то в сторону. Ее замужество закончилось. Она уже выросла, ей двадцать девять лет, у нее нет иждивенцев и нет смысла в жизни. У Кэт был такой смысл, здесь с Кеном, и Харриет было стыдно за свою скрытую детскую обиду. У нее были работа и, наверное, десяток настоящих друзей. Не густо, однако, для тридцати лет жизни. Подумав о куда более страшном одиночестве своей матери в восемнадцать лет, Харриет почувствовала страстное желание проникнуть в душу этой женщины с накрашенными ногтями.

— Расскажи мне об этом. Ты ведь никогда по-настоящему этого не делала.

— Это было так давно, дорогая. Кен — твой отец, ведь так же?

— Ну, пожалуйста.

Харриет в течение многих лет не задумывалась о том, что где-то существует ее настоящий отец. Даже в самые напряженные годы своей самостоятельной жизни она почти не думала об этом и не о нем спрашивала сейчас. А вот Кэт хотелось бы услышать именно об этом. Она боялась и плыла по течению. Рассказ Кэт мог бы выявить корни, которые уходили в те далекие времена, что были еще до появления Кена. Эти корни были зарыты очень глубоко, и она могла бы зацепиться за них.

— Расскажи мне, — попросила она, — расскажи мне, как ты выглядела тогда. Кэт была тронута ее интересом. Несколько секунд она сидела, задумчиво глядя вдаль через открытые двери, ведущие из внутреннего дворика в дом, погруженный в тишину. Потом, к удивлению Харриет, она уронила руки на металлические подлокотники кресла и засмеялась:

— Я была очень самонадеянной в те дни. Я думала, что смогу получить все, что захочу.

— Как странно, — сказала Харриет задумчиво. — У меня мелькнула такая же мысль вчера вечером. Я видела странный сон наяву и не могла заснуть.

Ей хотелось знать, а не были ли их некоторые видения одинаковыми, объединяя их через тридцать лет. Кэт не расслышала этого, она была погружена в свои воспоминания:

— Я была очень хорошенькой и знала это, — она повернулась к Харриет и так кокетливо выпятила свою мягкую нижнюю губу, как ее дочь еще никогда не видела. Она рассмеялась.

— У меня была масса поклонников. В пятницу вечером мы ходили в кино, а по субботам — на танцы. У нескольких из них даже были автомобили. По воскресеньям мы катались, ездили за город, ходили в паб.

— Какими они были, эти ребята?

— Я не помню. У всех были набриллиантиненные волосы, пиджаки и галстуки.

Один из них, подумала Харриет, был ее отцом. Который из них, в конце концов, не имело значения. Она попыталась представить его себе с набриллиантиненными волосами, развязывающим узел своего галстука перед тем, как расстегнуть пуговки на хлопчатобумажной блузке Кэт. Эта возникшая в ее голове картина была черно-белой, как кадр из фильма пятидесятых годов. Харриет было интересно, что она чувствовала после кино, танцев и деревенского паба. Казалось, не было смысла задавать вопрос о том, как он выглядел.