Леопольд Захер-Мазох - Женщина на сторожевом посту

По всем военным дорогам на юг России походным порядком продвигались полки, тянулись орудия и обозы с боеприпасами и амуницией. «Грядет война с турками, — говорили солдаты, — наша матушка-царица хочет мира, а Потемкину подавай войну. Вот и грядет война».

Несчастные солдаты, внешне воодушевленные предстоящими схватками, с задорными песнями вступали в лагерь под Херсоном,[1] но при этом с тяжелым сердцем мысленно возвращались к родным горницам с потемневшими иконами в красном углу или вспоминали оставленных далеко-далеко голубоглазых возлюбленных. Но в своем простодушии они весьма точно угадывали подлинную подоплеку происходящего. Екатерина Вторая охотнее всего предпочла бы и далее почивать на лаврах, пожатых ею в прежних кровопролитных сражениях, и прилагала все усилия к тому, чтобы избежать столкновения с Портой.[2] Однако Потемкин, светлейший князь Таврический, настаивал на войне и в своем высокомерии с беспримерной дерзостью бросал вызов султану.

Вокруг Херсона уже все кишело полками регулярных линий и кавалерии, казаками и вновь навербованными татарами. В окружении Потемкина (в Петербурге его называли потемкинским серале[3] из-за присутствия красивых амазонок, задававших в нем тон), о военной кампании говорили как о деле вполне решенном, и спешили вознаградить себя еще несколькими шумными празднествами за предстоящие опасности и лишения, когда в лагере неожиданно появился статс-секретарь князь Безбородко.[4]

Потемкин в сердцах топнул ногой, когда ему сообщили о прибытии последнего, ибо ни секунды не сомневался в том, что миссия князя в его предприятиях могла означать только перемирие и была делом рук его недругов при дворе, главным образом Воронцова, которого Безбородко поддерживал. Но заносчивый тавриец так же хорошо понимал, что князь является любимцем императрицы и что в данном случае следует проявить предупредительную обходительность и тонкость, а посему он принял статс-секретаря с подчеркнутой любезностью.

— Мой дорогой Безбородко, — воскликнул Потемкин, хватая того за руки, — что привело вас к нам, вас, голубя мира, сюда, где главное слово говорят пушки?

— К сожалению, к сожалению, ваше превосходительство, — ответил Безбородко, — я здесь, где еще совсем недавно императрица была очарована мирным трудом, перенесшимся в военный лагерь, совершенно не представляю себе, какие, собственно, цели вы преследуете этими походами и наращиванием вооружений.

— Разве вы, опытный прославленный дипломат, действительно не догадываетесь, что увиденное здесь вами является прелюдией войны? — с насмешливой улыбкой произнес Потемкин.

— Мне кажется, сегодня мы находимся в самых мирных отношениях со всеми державами Европы, — возразил Безбородко.

— Конечно, — воскликнул Потемкин, — но мои приготовления касаются только державы, которая относится к Азии и которую, я надеюсь, мы в скором времени снова туда и загоним.

— Ваша давняя любимая идея, — промолвил в ответ статс-секретарь, — вытеснить турок из Европы, какое русское сердце осталось бы к этому равнодушным, однако мы не всегда можем действовать так, как нам хочется, есть очень влиятельные страны, заинтересованные в том, чтобы поддерживать турок. То, что вы, ваше превосходительство, здесь затеяли, рискованная игра, и я прибыл, чтобы удержать вас, ибо она могла бы иметь для нас, да и для вас тоже, непредвиденные последствия.

— Вы говорите от имени государыни?

— Разумеется, — продолжал Безбородко, — Их величество послало вам те войска, которые вы запрашивали. Собственноручным письмом, которое я доставил сюда, императрица назначает вас главнокомандующим армией и дает неограниченные полномочия действовать во всех направлениях на случай войны.

Потемкин с нескрываемой радостью торопливо схватил письмо, протянутое ему статс-секретарем.

— Я настоятельно повторяю, — сказал Безбородко, — на случай войны, однако ни до какой войны дело, конечно же, не дойдет.

— Предоставьте мне об этом позаботиться, — перебил его Потемкин.

— Напротив, мы создали все предпосылки, чтобы сохранить мир, — произнес Безбородко. — Императрица надеется на этом пути достичь большего, чем победоносными сражениями. Французское министерство послало курьера к своему послу Шуазо в Константинополь с миссией успокоить диван.[5]

— Успокоить диван, — взорвался Потемкин, — как будто у нас есть причины бояться его гнева. Ах, вот она — нерешительность женщины! Какими грандиозными категориями еще совсем недавно мыслила эта Екатерина,[6] как отважны были ее речи, а теперь ее единственная забота состоит в том, чтобы успокоить диван.

Безбородко даже брови не повел в ответ на эту тираду.

— Мне также дано поручение проследить за тем, чтобы вы как можно дольше избегали любого столкновения с турками.

— Итак, короче говоря, мы не должны объявлять туркам войну?

— Нет.

Потемкин широкими шагами принялся расхаживать взад и вперед по комнате.

— Конечно, в Петербурге весьма сожалеют, что выдающийся полководец опять упускает удобный случай одержать победу, — с уничтожающим ехидством присовокупил теперь статс-секретарь.

Остановившись на мгновение, Потемкин пристально посмотрел на него, затем подошел вплотную и крепко хлопнул его по плечу.

— Вы намекаете на орденскую ленту святого Георгия, — произнес он с холодным спокойствием, — которой у меня нет и которую полководец может получить только в случае какой-нибудь решающей победы. Будьте покойны, князь, и не забудьте сказать своим друзьям в Петербурге, что я буду вести войну с турками именно потому, что у меня нет еще орденской ленты святого Георгия, и буду бить их так основательно, что в России не останется ни одного человека, который не признал бы, что я по праву ее заслужил. Прощайте!

Не обращая внимания на распоряжение императрицы, Потемкин продолжил свои военные приготовления и начал, к ужасу статс-секретаря, который намеревался было остаться при нем, выдвигать войска к турецкой границе. Уже в Петербурге Потемкина представляли ослушником, однако фортуна, любившая его как немногих, и на сей раз повернулась к нему лицом.

Когда в его дворце за игрой собрались красивые авантюрные женщины, которых привлек зов боевой трубы, и часть его офицеров, вдруг появился бледный как смерть Безбородко с депешей в руке.

— Вы оказались правы, — проговорил он дрожащим голосом, — посланный к Шуазо курьер по дороге был убит турками, и Порта объявила нам войну.[7]

— Ура-а! — закричал Потемкин. — Подать шампанского, у нас война, чады мои; до встречи, Безбородко, через год в Константинополе!

— Моя миссия, однако, завершена, — сказал статс-секретарь, — теперь начинается ваша.

— Поезжайте с богом, — ответил Потемкин, — скажите, пожалуйста, в Петербурге, что вскоре они обо мне услышат.

Пока во дворце звенели бокалы с шампанским и ликование через город передалось в лагерь, где под неистовые крики «ура» сто пятьдесят тысяч воинов принялись украшать головные уборы дубовыми листьями, Потемкин не мешкая послал за генералом Суворовым,[8] человеком, пользовавшимся его доверием как никто другой.

Когда Суворов вошел в кабинет, Потемкин сидел за столом, на котором была разложена карта, одновременно с ним, положив свои красивые руки ему на плечи, ее разглядывала его племянница, графиня Браницкая; позади стола помещалось турецкое канапе, на котором, нежно обнявшись, подобно восточным владычицам, сверкая драгоценностями в волосах, возлежали две женщины, одетые в длинные свободного покроя наряды из персидской, вытканной золотом ткани, отороченные дорогой пушниной. В изголовьи у них стояла молодая женщина в зеленом бархатном костюме для верховой езды, высокорослая и пышнотелая, с густыми светло-русыми волосами и таким взглядом, который укрощает зверей и подчиняет людей; она поддразнивала обеих красавиц на оттоманке хлыстом, который держала в руке, и потому вокруг стоял крик и хихиканье, пока тщедушный, поджарый мужчина с бледным и болезненным лицом, в выцветшем мундире своего полка, не подошел к столу и небрежно не оперся на него рукой. Тотчас же воцарилась мертвая тишина.

— Хорошо, что вы здесь, генерал, — воскликнул Потемкин, протягивая ему руку. — У нас война, как вы знаете, следует быстро продвигаться вперед, мой план уже готов, а теперь я хотел бы выслушать ваше мнение.

Суворов бросил взгляд на красивых женщин, которые с любопытством рассматривали его; он знал графиню Браницкую и двух фавориток на оттоманке, одна их которых, с иссиня-черными волосами и благородным лицом Аспазии,[9] была гречанкой Зинаидой Колокотонис, а вторая, с прелестным курносым носиком, дочерью знаменитого своими красивыми женщинами семейства Потоцких. Амазонку в зеленом бархатном наряде он не знал, но она, похоже, произвела на него впечатление, ибо его глаза гораздо дольше, чем обычно смотрят на женщину, задержались на ее фигуре.

— Я уже хорошо продумал эту кампанию, — ответил Суворов с той сухостью, которая была для него столь характерна, — однако здесь, пожалуй, было не к месту рассуждать о ней. Планы, пока они не осуществились и не претворились в дела, должны сохраняться в секрете, а женщины проболтаются.

— Вы слышите, милые дамы, — со смехом воскликнул Потемкин, — генерал настолько невосприимчив к вашим прелестям, что даже не рассердится, если вы нас оставите наедине.

Нехотя, с вальяжной медлительностью обе восточные владычицы поднялись, графиня Браницкая последовала их примеру, в кабинете осталась только женщина с повелительными глазами.

— Меня, надеюсь, ваш вердикт не касается, генерал? — сказала она спокойно.

— Почему же не касается? — так же спокойно спросил Суворов.

— Потому что я состою в армии.

— Вы? В армии? Как это?

— Графиня Софья Салтыкова командует Симбирским полком, — вмешался Потемкин.