Милена Иванова - Женщина на грани…

— Тебе было очень больно? — наконец спросил он, гася сигарету.

— Ну как тебе сказать, угадай, — ответила я с измученной улыбкой.

— Добро пожаловать в команду бывших девственниц, — попытался пошутить он.

Карлос принес из холодильника бутылку кока-колы, и мы молча выпили ее. Потом он обнял меня и опять начал ласкать. Наверное, из-за боли, но все во мне сжималось от его прикосновений. Его член опять напрягся и оказался у меня между ляжками. Он попытался проникнуть в меня, но я была неприступна, как монастырские двери. Он опять обхватил меня руками и предпринял новую попытку. Я почувствовала ужасную боль, еще сильней, чем в первый раз, и не смогла сдержать крик. Он остановился:

— Все еще болит?

— Я просто больше не могу, — ответила я со слезами.

Он вышел из меня, стал гладить мой живот, и его рука заскользила к моей груди. Постепенно я успокоилась и расслабилась. Его язык переплелся с моим, и я почувствовала себя как новорожденный ребенок, которого только что покормили грудью. Его пальцы стали ворошить мои волосы, и я с отчаянием его обняла. Тогда Карлос сжал мне голову руками и потянул ее вниз. Я в ужасе подняла на него глаза:

— Я не знаю, что делать.

— Не беспокойся, я тебе покажу, — приглушенно сказал он и положил мою руку на свои гениталии.

Мне и смотреть-то туда было страшно. С закрытыми глазами я пыталась вспомнить, как все было в том фильме. Словно неопытный щенок, тычась в низ его живота, я провела языком по его члену. Карлос тяжело задышал и впился ногтями в мою спину. Его член был такой большой, что только его третья часть помещалась у меня во рту. Я представила себе, что ем мороженое. Он стал дышать все тяжелее и чаще и потрепал рукой мои волосы. Наверное, это означало, что ему нравится, и я продолжила. Время от времени он вскрикивал. Может быть, я причиняла ему боль зубами. Неожиданно он рывком прижал мою голову к своему животу, так, что меня начало тошнить. Мой рот наполнился кисло-горькой жидкостью, и мне пришлось ее проглотить. Я была вся в поту, челюсть болела. Обессиленная, я сползла на другую сторону кровати. Карлос придвинулся и промурлыкал:

— Ставлю тебе пятерку.

Я была смущена, не знала, что и ответить на его похвалу, только улыбалась и целовала его. Мы молча закурили в кровати. Потом он ушел в туалет, и я воспользовалась этим, чтобы одеться. Увидев себя в зеркале, я испугалась: лицо было красным, а волосы такими взъерошенными, что стали похожи на воробьиное гнездо. Все тело болело, как будто меня основательно отхлестали плеткой. Я была испугана и сконфужена. Карлос вошел в комнату:

— Ты уходишь?

Меня немного разочаровал его вопрос, я ответила кратким «нет» и ушла. Дома я долго стояла под холодным душем, а потом в изнеможении упала на диван и так крепко уснула, что проснулась, только когда приехали родители. Вечером по телевидению показывали хороший фильм, но когда я решила его посмотреть, то обнаружила, что с трудом могу сидеть. Я почувствовала невыносимую боль в «нижнем этаже» и ушла спать.

На следующий день мне хотелось обо всем забыть. Собираясь в школу, я спрашивала себя с беспокойством и нервозностью, заметно ли что-нибудь по моему лицу. Каждый раз, когда мне нужно было в туалет, я видела кровь и начинала сомневаться, нормально ли это. Я умирала от страха, боясь, что могла забеременеть. Мне хотелось опять стать такой, какой я была раньше.

Экзамены давно закончились. Мне удалось стать одной из лучших выпускниц школы. Этим я снискала на короткое время любовь родителей и зависть одноклассниц. Я чувствовала свое превосходство перед ними, в особенности из-за моей тайны, о которой знали только мы с Карлосом.

Я уже не ощущала боли, когда мы занимались любовью, и постепенно даже начала получать от этого удовольствие. Карлос говорил, что в оральном сексе я просто богиня, и я ему верила. Я стала принимать противозачаточные средства, так как мы встречались раза три в неделю и занимались любовью по несколько раз подряд. Мы не виделись с друзьями, нам никто не был нужен. Мы никогда и никуда не ходили. Наша любовь оставалась здесь, в его квартире, на его кровати, простыни на которой сохраняли его запах, как и в первый раз. Иногда Карлос обескураживал меня: он лежал с таким отсутствующим видом, как будто находился где-то далеко, в недостижимом для меня месте, — но я не осмеливалась его спрашивать о причине.

Наступил август. Стояла невыносимая жара, высасывающая из нас все оставшиеся силы до последней капли. Дышать было невозможно, и мы, изнеможенные, отдыхали на простынях, пропитанных потом и бессонницей… Я пришла попрощаться с Карлосом — мы с родителями уезжали в Нормандию. Прощание вышло коротким и почти формальным.

— Когда вернешься?

— В начале сентября.

— Так долго…

— Да. Какая это будет скукотища, но делать нечего! А ты?

— А что я? Умру здесь, покинутый, от одиночества и жары.

Месяц в Нормандии оказался по-настоящему скучным, но там было не так жарко, как в Мадриде. Я мечтала снова оказаться рядом с Карлосом. Я страшно по нему скучала и каждый день, с рассвета до заката, мысленно обменивалась с ним влюбленными вздохами.

Наконец наступил сентябрь, и, как только мы вошли в дом, пока родители выносили вещи из машины, я набрала его номер. С другого конца провода донесся неизвестный женский голос:

— Да, слушаю…

— Скажите, Карлос дома? — спросила я, с ревностью задаваясь вопросом, кто бы это мог быть.

— Нет, Карлос здесь больше не живет.

— Не живет? А когда он уехал? Ведь месяц назад он здесь жил.

— Не знаю. Мы — новые жильцы.

— Не знаете, куда он переехал? Он оставил какой-нибудь адрес или телефон?

— Сожалею, но ничем не могу тебе помочь.

— Ладно, спасибо.

— Не за что.

Я была ошеломлена. Я прилипла к телефону в тоске и надежде, что он мне позвонит. Мы с Карлосом никогда не говорили о любви, о постоянных отношениях и тому подобном. Но я любила его. Я чувствовала пустоту и одиночество. У меня ничего не осталось.

А что остается от любви?

Номер телефона, который со временем забывается.

Привычка прикуривать две сигареты одновременно.

Стук сердца, когда доносится знакомый запах туалетной воды от какого-нибудь незнакомца.

Ночные слезы, о которых знает только подушка.

Любимые песни, которые постепенно выходят из моды.

Горький привкус разочарования и грусть.

От любви ровным счетом ничего не остается.

Я была уже по уши сыта жизнью с родителями. Дальше так жить становилось невыносимо. Мне казалось, что то немногое, что еще осталось от моей личности, тает с каждым днем. Моя мать не уставала утомлять себя бессонными ожиданиями, когда я вечером выходила из дому. Это очень угнетало, потому что я все время должна была думать о времени, вместо того чтобы нормально общаться и развлекаться, и мне приходилось уходить домой как раз в тот момент, когда вечеринка была в самом разгаре. Мои подозрения, что мать роется у меня в вещах, подтвердились. Маленькие обрывки бумажек, которые я разбросала там и тут среди вещей, все лежали не на своих местах. А поскольку у бумажек ножек не бывает, единственное возможное объяснение этому феномену крылось в том, что мать рылась в моих вещах. Я только одного не могла понять — что она надеялась там найти? Что там вообще можно было найти? Какую-нибудь безделушку, которая была мне дорога как память со времен школы, засохшие маркеры, которые больше не писали, жвачки и конфеты, которые потеряли от времени вкус и цвет… Максимум, на что она могла наткнуться в моей комнате, это на сигарету, которую я стащила у отца, чтобы сэкономить деньги. По официальной версии, для родителей я не курила, но об этом уже трудно было не догадаться, потому что, когда я возвращалась домой, от меня несло табаком. Старая отмазка на тему, что все мои друзья курят, уже давно не проходила. Я не вела никаких дневников, у меня не было даже ежедневника — ничего, что могло бы развлечь мою мать в ее нелегком труде по перекладыванию вещей в моих ящиках и шкафах. Чтобы немного скрасить ей будни и усложнить задачу, я стала запирать все шкафы на ключ.

Мне было интересно, что думают обо мне родители, о чем они говорят у меня за спиной. Мама, без сомнения, информировала отца об изменениях в содержимом моих шкафов, о количестве сигарет, которые я стащила у него из карманов, о тех днях, в которые, по ее расчету, у меня были месячные. Я готова была спорить на что угодно, что они оба уже ломали себе голову на тему: девственница ли я или уже нет? И если нет, кто тот негодяй, который лишил меня девственности. Пусть думают что хотят, меня совершенно не волновали их домыслы. Я не доверяла им ни на волосок, и чем меньше они знали о моей личной жизни, тем было лучше. Единственное, что выводило меня из себя, это то, что я не могла привести к себе никого, кто мне нравился. Ни одного из тех безденежных парней из бедных семей, с которыми мне иногда удавалось познакомиться. Это был еще один плачевный факт моей биографии, потому что среди всех, с кем я встречалась, мне ни разу не попался хоть кто-то заслуживающий внимания или хоть кто-то, хотя бы отдаленно напоминающий Карлоса.

Такой расклад, при котором я не могла делать то, что моя левая нога захочет, меня не устраивал. Это было невыносимо. Это меня подавляло. Тогда я справедливо решила, что от этой болезни нет лучшего средства, чем начать самостоятельную жизнь. Я решила изучить рынок недвижимости и по пути на работу купила «Сегунда мано»[5]. В метро я подчеркнула объявления, которые меня более или менее устраивали. Отыскать дешевый и приличный вариант оказалось нелегко. Немногие комнаты в приличных общежитиях были уже сняты. Наконец мне удалось найти квартиру пополам с парнем и еще одной девчонкой. Это была настоящая дыра: общага в районе между Делисьяс и Легаспи, прямо напротив женской тюрьмы. Зато дешево. Моя комната оказалась узкой, как игольное ушко или, проще сказать, как одна из одиночных камер в заведении напротив. В придачу к этому мое окно выходило на замечательный живописный дворик, откуда шел острый запах мочи, чеснока и куриной печенки. А также из этого окна я могла без труда наблюдать интимную жизнь большинства соседей в интимных же подробностях. Поскольку я уже устала искать и цена мне подходила прекрасно, я сразу же отдала залог и заплатила за месяц вперед. Мои будущие соседи по квартире наблюдали за этим с неподдельным ужасом на лицах. Они не могли поверить своим глазам, что нашлась такая наивная бестолочь, которая добровольно пришла жить в этот гадюшник, да еще и за свои же деньги. Пятнадцать тысяч, которые с меня содрали в счет квартплаты, стоили мне некоторых излишеств в одежде, с которыми я легко рассталась, и пары бокалов вина в том или ином баре, в которых я себе отказала.