— Я мало у нее была, всего несколько дней… Не успела начать…

— Ты девственница?

— Ты у меня первый.

Поверил! Он поверил в то, что ему должно было казаться таким невероятным! Ошалел от радости! Едва не задушил меня в объятиях! Безумными поцелуями словно благодарил за то, что сохранила для него невинность!

Мы долго отдыхали, осыпая друг друга поцелуями. Я перестала плакать. Чарльз раздел меня догола и разделся сам. Мы лежали, прижавшись друг к другу. Я была на верху блаженства. Но Чарльз не был бы мужчиной, если бы ему этого было достаточно.

— Однако, — начал он деликатно, — раньше или позже ты должна мне отдаться…

— Я иначе и не думаю, — ответила я. — Ведь пока это не произойдет, я не буду чувствовать, что принадлежу тебе.

— Ты бы согласилась попробовать снова?

— Конечно.

— Когда?

Он подложил мне руку под спину. Я чувствовала жар его напрягшихся мускулов. Он был возбужден до предела. Дрожал всем телом. Неудовлетворенное желание заставляло его невыносимо страдать. Я не хотела, чтобы он мучился. Поэтому, хотя я и знала, что опять придется терпеть боль, тихо уступила.

— Пусть теперь…

Он встал. Поправил подушку под моей головой. Другую положил мне под ягодицы и раздвинул мои колени. Поднял мои бедра вверх в такую позу, чтобы ему было легко и удобно попасть в цель.

— Только потерпи, — сказал он. — Я буду осторожен. Постараюсь, чтобы у тебя как можно меньше болело. Ведь твоя боль — моя боль.

— Не думай обо мне. — Я была очень взволнована его заботой. — Как-нибудь выдержу. Я не первая девушка, которая должна это пережить. Думай о себе. Я хочу, чтобы тебе было приятно, очень приятно. Обещай, что тебе будет приятно? — Я ласково его погладила.

Он встал на колени между моими коленями. Раздвинул их так широко, как только можно было. Велел мне обхватить ногами верхнюю часть его бедер, а когда я это сделала, дотронулся своим набухшим членом до моей щелочки.

Но, несмотря на раскинутые бедра, моя маленькая щель была так плотно сжата, что, слепо тычась, он не мог быть уверен, что находится как раз напротив нужной точки, откуда можно начинать вторжение. Поэтому он слегка отодвинулся, чтобы посмотреть, попал ли его член в то самое место, где начинается единственная дорога в глубь моего тела.

Смотрел он долго, изучал ситуацию внимательно и вдумчиво, потом, довольный результатом наблюдения, резко и уверенно, одним-единственным движением, всей массой своего тела ринулся между коленями и — попал!

Попал так резко и с такой силой, что вдавленные вглубь кусочки плоти, образующие ту узкую расщелинку, разомкнулись и пропустили, но только кончик члена и только до того места, где губы соединяются с отверстием. Дальше войти он не мог. Несмотря на мощные усилия, большая часть его органа оставалась снаружи.

Тогда он ослабил напор, слегка отпрянул и вновь внезапно вторгся, но уже чуть глубже. И так раз за разом, сантиметр за сантиметром, возвращаясь и напирая, он постепенно пробирался все глубже и глубже в этот тесный проход, а я каждый раз, когда этот горящий, большой и твердый кусок плоти проникал быстрыми порывистыми движениями в нежные стенки моего нутра, чувствовала все возрастающую боль.

Чтобы не взвыть, я вцепилась зубами в свою рубашку и теперь только стонала, кусая полотно и впиваясь ногтями в собственные ладони.

Но Чарльз был глух и слеп к моим страданиям. Стремительный ритм его движений нарастал, а боль становилась все более резкой. Наконец мощным завершающим рывком он прорвал все преграды и двинул свое копье до конца, до самого дна моего тела. Брызнула кровь, которая потекла по его и моим бедрам.

Когда наконец он кончил и, немного отдохнув в глубине моего тела, выскользнул оттуда, орудие его сладкого преступления заливала кровь моей столь грубо попранной девственности.

Я стала женщиной. Заплатила за это болью, кровью и обмороком.

Очнувшись, я лежала на постели, прикрытая платьем. Я находилась в объятиях похитителя моей невинности. Из глаз текли слезы.

Когда Чарльз заметил, что я наконец-то очнулась от обморока, он обратился ко мне, целуя меня в лоб и как бы оправдывая свое бесчестное действо.

— Я не мог и предположить, что ты девственница.

— И по-прежнему не веришь? — Я легонько поцеловала его.

— Ну нет, — рассмеялся он. — Теперь уже верю. Трудно не поверить. — Он показал мне пятна на простыне. — Девица в борделе? Это звучит как сказочка для послушных детей. Чего только не бывает на свете!

— Мадам Браун берегла меня для клиента, который должен был приехать через несколько дней, — объяснила я.

— Хорошо, что не успел.

— Какое счастье, что ты его заменил. — Я пошевелилась и, почувствовав боль, глухо застонала.

— Болит? — заботливо спросил Чарльз.

— Очень. — Я улыбнулась сквозь слезы. — А любовь всегда столь жестока в своем проявлении? Мужчина обязательно должен быть таким грубым?

— В первый раз он не может быть другим, — парировал Чарльз. — Иначе женщины оказались бы старыми девами.

— А потом может быть по-другому? — заинтересовалась я.

— Совсем по-другому.

— А как?

— О, по-разному, — засмеялся он. — Существует тысяча разновидностей любви.

— Непохожих? — продолжала я допытываться.

— Да.

— О, это должно быть ужасно интересно! — воодушевилась я.

— Убедишься сама.

— А ты меня будешь учить?

— От А до Я. Всей азбуке любви выучишься, и даже наизусть, — уверил он и шутливо сказал: — Но сейчас ты как-то не рвешься к этому.

— Потому что больно, — пыталась я оправдаться. — Но увидишь, я буду хорошей ученицей.

— Моя самая сладкая ученица выпьет что-нибудь? — Он встал с кровати и подошел к столику в углу комнаты.

Несмотря на боль, я была счастлива. Я принадлежала мужчине, которого любила. С сегодняшнего дня он будет все решать в моей жизни и в наших отношениях. Ради него стоило все перетерпеть. Я согласилась бы, чтобы он разрезал меня на кусочки, если это доставило бы ему удовольствие, а не только поранил меня, как теперь!

Рана еще болела. Все еще сочилась кровь. Я увидела, что Чарльз возбужден, но не решается еще начать все сначала.

Поскольку я была не в состоянии пошевелиться, он оделся, велел мне натянуть рубашку и заказал обед в комнату. Я не могла есть, но, чтобы не огорчать любимого, вынуждена была отведать куриное крылышко. Он уговорил меня также выпить немного вина. Вино подкрепило меня.

Он все подавал мне в постель. Его забота была мне особенно приятна.

Когда мы покончили с едой и хозяин унес приборы, Чарльз подошел ко мне и смущенно спросил:

— Как ты себя чувствуешь, любимая?

— Теперь уже лучше, — заявила я.

— Я немного прилягу… — Он опустил взор. — Ты позволишь?

— Естественно, мой ненаглядный, — сказала я ласково. Ведь не думал же он, что я заставлю его все время так стоять.

Он начал раздеваться. Теперь я могла более внимательно его рассмотреть. Как же приятно было разглядывать его при свете дня. Вид его тела, постепенно появляющегося из одежд, доставлял мне удовольствие. А когда он встал передо мной нагой, когда снял с меня рубашку и лег рядом, и меня охватило возбуждение. Что значат боль и страдание в сравнении с чудом быть около него!

Я прижалась к нему, а когда он меня обнял, прильнула и оплела его тело, как лиана, обвивающая мощное дерево так плотно, чтобы даже самый маленький кусочек стебля не остался без соприкосновения с поддерживающим ее деревом. И не только возбуждение двигало мною. Это была любовь, радость, что я лежу в объятиях мужчины, которого люблю всей душой, всем сердцем, каждой частичкой моего тела, — одного-единственного для меня мужчины в мире!

И даже когда я пишу эти строки, когда вихрь чувств давно уже утих и душу заполнила мгла погасших волнений — мне трудно противиться освежающему и омолаживающему, нахлынувшему на меня потоку чувств, пробуждающихся во мне при воспоминании о том первом дне счастья с Чарльзом.

Помню каждое мгновение, словно это было сегодня, а не много-много лет назад, и будто между тем днем и днем сегодняшним ничего не происходило в моей жизни.

Так мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, сплетя свои молодые горячие тела, а страсть в нем и во мне разгоралась, как всепожирающее пламя. И когда мы почувствовали, что больше уже нет сил так лежать, мы соединили наши пылающие в огне бедра. Тогда Чарльз вторгся в меня второй раз и через поцарапанное и израненное отверстие проник до самого конца. Было больно, очень больно. И хотя опять хотелось кричать, боль уже, однако, была слабее, чем в первый раз, ее легче было переносить, спокойнее и менее терзающей и рвущей меня на части была эта боль.

Движения Чарльза становились все быстрее, менее ритмичны и менее размеренны. Он раскраснелся от усилий, глаза его блестели, как в лихорадке, он напирал все сильней, будто хотел меня всю пронзить, пока порывистая дрожь не охватила его тело, застывшее в момент наивысшего блаженства.

У меня еще слишком сильно все внутри болело, чтобы я могла разделить с ним это сладостное мгновение. Но я его уже сопереживала с ним. Это было чувство все нарастающего удовольствия от мысли, что ему со мной хорошо и что я уже без крика могу давать ему наслаждение, которого он так жаждет. Сама я его пока еще не познала.

Не знаю, сколько раз Чарльз в этот день удовлетворил свою страсть, но без моего участия. С каждым разом, правда, боль становилась все слабее, а удовольствие все сильнее. Оно все глубже проникало в меня, достигало глубин самого моего естества.

И наконец пришла эта благословенная минута, когда сквозь постоянно возвращающуюся боль я впервые в жизни почувствовала, что, сначала несмело и как бы колеблясь, наслаждение вместе с движением наших тел начало усиливаться, нарастать все сильнее и сильнее и перемещаться с места, где пробудилось, ко все более отдаленным частям тела, пока не охватило меня всю — от кончиков пальцев ног до корней волос, обожгло все мое тело, запылавшее огнем, взорвалось сладчайшим, приятнейшим сотрясением всех мышц и высвободилось в крике. В крике, но уже не боли, а наивысшего счастья, которое дано пережить человеку.