Пьер Лоти - Женитьба Лоти

Иногда она брала старую Библию, принесенную из Апире, истово молилась, и пламенная простодушная вера светилась в ее глазах.

Но чаще она отворачивалась от меня, и вновь я видел знакомую недоверчивую усмешку, как после возвращения из Афареаиту. Казалось, Рараху пристально вглядывалась в туманную даль прошлого. К ней возвращались странные понятия раннего детства; необыкновенные вопросы о серьезнейших предметах говорили о смятенности ее ума, о тревожности и беспокойстве мыслей…

Полинезийская кровь кипела в ее жилах; в иные дни била девочку нервная лихорадка – она становилась сама не своя. Рараху была мне верна в том смысле, как это понимают здешние женщины, то есть скромна и благонравна с другими европейцами, но я догадался, что у нее есть любовники среди соплеменников. Я притворился, что ничего не замечаю. Бедняжка не виновата в природном темпераменте и страстности.

В ней не наблюдалось внешних признаков чахотки, как у больных европейских девушек. Она даже округлилась и по красоте стана могла соперничать с прекрасными древнегреческими статуями. Но легкий сухой кашель, как у детей Помаре, все чаще сотрясал ее грудь, и под глазами ложились синие тени.

Рараху становилась все печальней и трогательней. В ней я видел символ полинезийской расы, прекрасной, угасающей при столкновении с нашей цивилизацией, с нашими пороками… Скоро от полинезийцев останется лишь память в анналах истории Океании…

Время приближало разлуку: «Рендир» уходил в Калифорнию, в «землю Калифорнийскую», по выражению маленькой принцессы.

Правда, на обратном пути мы собирались месяц-другой побыть еще на дивном острове. Если бы я не рассчитывал наверняка вернуться, я скорее всего не уехал бы: навсегда расстаться с Рараху – выше моих сил!

Чем ближе к отплытию, тем чаще посещала меня мысль найти Таимаху – жену брата Руери. Почему-то мне не хотелось уезжать, не повидав ее. Я поговорил с королевой и попросил ее взять на себя труд устроить нашу встречу.

Помаре близко к сердцу приняла мою просьбу.

– Как, Лоти, ты хочешь ее видеть? Руери говорил тебе о ней? Значит, он не забывал ее?

И мне почудилось, что царственная старуха погрузилась в печальные воспоминания былых возлюбленных, забывших дорогу в ее приветливую страну…

На другой день «Рендир» снимался с якоря…

Королева спешно навела справки. Оказалось, что Таимаха вернулась на Таити. К ней направили курьера с требованием быть на рейде в час заката.

В назначенный срок мы с Рараху пришли в указанное место.

Ожидание было напрасным. Как я и предполагал, женщина не появилась.

С замиранием сердца следил я, как утекают, словно песок, последние мгновения нашего последнего вечера. Чего бы только я не дал, только бы увидеть ту, с кем связались мои туманные поэтические фантазии детства! Но предчувствия меня не обманули.

Мимо прошли две старухи с девочкой. Мы обратились к ним.

– Она на главной улице, – сообщили они. – Девочка покажет ее вам. Отошлите потом малышку домой.

НА ГЛАВНОЙ УЛИЦЕ

Это шумная улица с китайскими магазинчиками; желтокожие торговцы с узкими глазками и длинными косами продают чай, фрукты, сласти… Под тентами выставлены на продажу цветочные и панданусовые венки, благоухающие тиаре… У входа в лавочки и под густыми кронами деревьев по обычаю Поднебесной империи[83] развешано множество фонариков. С песнями прогуливались гаитянки. Стоял прекрасный вечер, праздничный и веселый, а главное – неповторимый. Восточные ароматы сандала и монои прихотливо смешивались в воздухе со сладкими запахами гардений и апельсиновых цветов.

Наша проводница, маленькая Техамана, разглядывала всех встречных женщин, но тщетно – Таимахи не было. Кого мы только не спрашивали о ней, никто даже имени такого не знал. Уходили драгоценные мгновенья последнего вечера, тоскливое нетерпенье возрастало…

Так мы рыскали целый час. И вот в неосвещенном месте под большими черными манговыми деревьями девочка вдруг остановилась. На земле, уткнув лицо в ладони, неподвижно сидела женщина. Казалось, она спит.

– Тера! (Вот она!) – воскликнула маленькая Техамана. Я наклонился над сидячей, чтобы получше ее разглядеть.

– Ты Таимаха? – с дрожью в голосе спросил, боясь, вдруг она скажет «нет».

– Да, – произнесла женщина, не пошевелившись.

– Таимаха, жена Руери?

– Да, – повторила она, подняв голову, – Таимаха, жена Руери, моряка с уснувшими глазами («мата моэ» – покойного).

– А я Лоти, брат Руери. Пойдем, поговорим.

– Ты его брат? – спросила она не без удивления, но так равнодушно, что я смутился.

И пожалел, что решил разгрести остывший пепел; ничего там нет, кроме пошлости и скуки…

Она все же встала и пошла за мной. Я взял за руки и Таимаху и Рараху и повел прочь от праздной толпы; там никто больше не интересовал меня…

ПРИЗНАНИЕ

Мы шли по темной пустынной тропинке. В тени густых деревьев еще слышней шум вечернего города. Таимаха внезапно остановилась и села на землю.

– Я устала, – сказала она в изнеможении, – Рараху, передай ему, пусть говорит здесь. Дальше я не пойду. Что, он и вправду его брат?

Тут меня пронзила мысль, которая никогда прежде не приходила в голову. Я спросил:

– У тебя не было детей от Руери?

Она немного поколебалась, но ответила очень твердо:

– Были. Двое.

После неожиданного признания мы надолго замолкли. Множество чувств, прежде неведомых, породило это признание – тоскливых, невыразимых…

Не передать щемящую странность этих минут. Очарование здешней природы, ее таинственная сила неподвластны бедным словам…

Спустя час мы с Таимахой покидали Папеэте. Прощальный вечер на «Рендире» подходил к концу: моряки с веселыми компаниями девушек разбрелись по таитянским хижинам. Дух любовного томления, любовного вожделения витал над городом, как во время большого праздничного гулянья.

Но я был так потрясен, что позабыл даже свою Рараху. Она в одиночестве добралась до нашего милого домика и со слезами на глазах ждала меня там.

Мы же с Таимахой бродили по берегу моря под теплым тропическим дождем. Она не обращала внимания на промокшую тапу, белым шлейфом волочащуюся по сырому песку следом.

В полуночной тишине однозвучно шумел глухой прибой, бившийся вдалеке о коралловый риф. Под дождем шевелились гибкие пальмы: на горизонте над темно-синей плоскостью океана в неверном свете затуманенной луны едва проступали горные вершины острова Моореа.

Я любовался Таимахой: в тридцать лет она все еще была совершенной полинезийской красавицей. Черные волосы влажными прядями ниспадали на белое платье; в венке из роз и листьев пандануса она походила на богиню.

Я нарочно повел ее мимо обветшавшего дома в зарослях деревьев и лиан. Говорили, здесь когда-то жила она с моим братом.

– Ты узнаешь этот дом, Таимаха? – спросил я ее.

– Да, – впервые оживилась моя спутница. – Да, это дом Руери!

В этот довольно поздний час мы поспешали в провинцию Фаа: я упросил Таимаху показать мне своего младшего сына Атарио.

Не без усмешки отнеслась она к моей причуде, по таитянским понятиям необъяснимой.

В стране, где нет нищеты, а труд не нужен, где каждому есть место под солнцем, где джунгли всех кормят, дети растут свободными, как трава, там, где родители сочтут нужным их оставить. Здесь нет семейных связей, которые в цивилизованном мире за неимением других резонов поддерживают необходимость борьбы за существование.

Атарио, родившийся уже после отъезда Руери, жил в Фаа: его, по обычаю, усыновили дальние родственники матери.

А Таамари, старший сын, у которого лоб и глаза (те роэ, те мата рахи), по словам Таимахи, были совсем как у моего брата, воспитывался у бабушки на острове Моореа, виднеющемся на горизонте.

Не доходя до Фаа, в пальмовой роще мы увидели блеснувший огонек. Таимаха, взяв меня за руку, потянула по неприметной тропинке в глубь леса.

Несколько минут мы шли в кромешной темноте, пока не разглядели под огромными, мокрыми от дождя пальмами соломенный шалаш, а в нем двух старух, сидящих на корточках перед костерком из хвороста. Таимаха что-то сказала им. Старухи поднялись, чтобы получше меня разглядеть. Таимаха поднесла к моему лицу горящую головню, внимательно всматриваясь. Мы впервые увидели друг друга при свете.

Рассмотрев меня хорошенько, она печально улыбнулась. Конечно, она узнала во мне знакомые черты своего возлюбленного – чужеземцам всегда бросается в глаза самое отдаленное кровное сходство.

А я любовался ее большими черными глазами, прекрасным правильным профилем и блестящими зубами, казавшимися еще белее от медного цвета кожи.

Мы молча последовали дальше, и вскоре за черными громадами деревьев показалась деревушка.

– Tea Фаа! (Вот и Фаа!) – с улыбкой проговорила Таимаха.

Она подвела меня к хижине из прутьев бурао в зарослях тамариндов, манговых и хлебных деревьев.

В доме крепко спали; через просвет в стене Таимаха тихонько позвала кого-нибудь открыть нам.

Зажглась лампа. На пороге появился полуобнаженный старик и жестом пригласил войти.

Хижина оказалась довольно большой. На полу вповалку спали старики и дети. Туземный светильник на кокосовом масле давал совсем немного света, едва обозначая контуры спящих. Океанский ветер гулял внутри дома. Таимаха наклонилась над циновкой и взяла спящего ребенка на руки.

– Нет, – сказала она, проходя мимо светильника, – я ошиблась, это не он.

Положив мальчика обратно, она стала разглядывать других спящих, но не нашла среди них своего сына. Повесив дымный светильник на длинную палку, она заглядывала во все углы, но высвечивались лишь меднокожие лица костлявых неподвижных стариков и старух, завернутых в синие полосатые парео, как мумии в саваны.