Пьер Лоти - Женитьба Лоти

Церемония освящения храма в Афареаиту длилась долго. Миссионеры произносили длинные речи, а туземные хоры пели хвалу Всевышнему.

Храм построили из белоснежных кораллов. Кровлю из листьев пандануса поддерживали колонны из ценных пород дерева, соединенные разноцветными шнурами, образующими геометрический узор, – таков древний стиль островных сооружений.

Ясно вспоминаю это потрясающее зрелище: через широко раскрытые врата в глубине храма – восхитительный вид: стройные пальмы на фоне гор… У кафедры проповедника королева в черном платье, погруженная в себя, молится за свою дорогую внучку. Рядом с Помаре – предводительница племени папара, вокруг – фрейлины в белых одеяниях. В храме море голов, украшенных цветами, – и среди них Рараху. Я оставил ее в этой толпе, сделав вид, будто мы незнакомы…

Хор из Апире должен был заключать церемонию. Когда он запел, воцарилась тишина, и я различил хрустальный голос своей подружки – он перекрывал все другие. Молитва ли ее вдохновила или страсть, не знаю, только она неистово выводила прихотливые и сложнейшие вариации. Голос чудесно звучал в тишине храма и завораживал…

После церемонии всех пригласили к праздничному столу, накрытому на свежем воздухе под кокосовыми пальмами.

Столы сервировали на пятьсот – шестьсот персон. На скатертях разложили кружевные листья и цветы амаранта.[79] Кроме этого было множество композиций, составленных китайцами из бамбуковых побегов и разных редких растений. На столе в изобилии стояли блюда европейской и таитянской кухни: фруктовый джем, поросята, целиком запеченные в листьях, козлята, квашенные в молоке… Слуги с трудом таскали вокруг стола тяжелые сосуды в виде пирог, из которых гости черпали разнообразные соусы. Вожди и предводительницы племен на все голоса славословили королеву. Кому не хватило места за столом, ели стоя, на плечах у сидящих: неописуемый гвалт и кавардак!

Я сидел за столом с принцессами и подчеркнуто не обращал внимания на Рараху, находившуюся далеко от меня среди своих земляков из Апире.

Когда на Афареаиту опустилась ночь, Помаре отправилась в дом вождя, где ей приготовили постель. «Беловолосый адмирал» вернулся на фрегат. Тут-то и началась безумная упа-упа.

Все устремления к божественному, все христианские чувства испарились вместе с солнечным светом. Дикарский остров накрыла нежащая теплая мгла и, как в те давние времена, когда первые мореплаватели назвали Таити новой Цитерой,[80] все преисполнилось соблазном, пылким вожделением, любовными страстями…

Я последовал за «беловолосым адмиралом» на корабль, оставив Рараху в безумствующей толпе.

Оставшись один, я грустно вышел на палубу «Рендира». Тихо и безлюдно было на фрегате, столь оживленном утром… На фоне ночного неба вырисовывались мачты и реи. Звезды спрятались за облаками, воздух тяжел, океан недвижим…

В черной воде отражались горные пики Моореа; на берегу светились огни праздника; смутно доносились хриплые звуки соблазнительных песен, дробь тамтамов…

Я почувствовал укор совести: зачем я оставил малышку одну среди этой вакханалии? С тоскою взирал я на прибрежные огни; звуки, долетавшие оттуда, щемили мне душу.

На борту «Рендира» пробили склянки,[81] а сон все не приходил. Я так любил свою бедняжку! Так беспокоился за нее! Таитяне называли ее маленькой женой Лоти – и она вправду была мне женой. Я любил ее всем сердцем, всей душой… И все же между нами пролегала непреодолимая бездна. Рараху всего лишь маленькая дикарка! И хотя мы стали плотью единой, не пропадало коренное различие наших рас, представлений о мире, разница в воспитании и развитии… Она частенько не понимала меня, да и я ее тоже. Она не могла знать о моем детстве, о моей родине, о родовом моем гнезде… Я не забуду, как однажды она произнесла: «Боюсь, что нас создал не один и тот же Бог». Вероятно, дикарка была недалека от истины. Так несовместимы природы, породившие нас, что союз наших душ наверняка обречен…

Бедняжка Рараху, детка, скоро время разлучит нас навсегда. Ты так и останешься дикой таитянской девочкой, так и умрешь на своем острове, одинокая и покинутая, и Лоти, может быть, никогда не узнает об этом…

На горизонте, где водная масса океана соприкасалась с бледнеющим небом, стала проявляться чуть приметная полоска – остров Таити. Небо на востоке светлело, гасли огни на берегу, больше не слышалось песен…

Я мучился: вот в этот полный соблазнов утренний час Рараху там одна, разгоряченная пляской… Одна ли?.. Мысль эта жгла, как раскаленное железо.

Днем королева и принцессы вернулись на корабль, уходивший назад в Папеэте. Им отдали подобающие почести, они удалились в каюты, а я остался на палубе и не отводил глаз от великого множества челнов, шлюпок, пирог, доставлявших на борт «Рендира» королевскую свиту. На этот раз пассажиров оказалось намного больше, ибо многие женщины с Моореа решили продолжить веселье на Таити.

Вот наконец и Рараху! Она возвращается! Малышка сменила белое платье на розовое, в волосы заколола светлые цветы. На бледном лбу четче проступила татуировка, а под глазами обозначились темные круги.

Конечно, до утра она плясала упа-упу. Но теперь она здесь, она возвращается! Ничего другого я больше не желал.

Мы пересекали пролив в чудную тихую погоду.

Солнце только что село. Смеркалось. Фрегат бесшумно скользил по тяжелой маслянистой воде, оставляя за кормой ленивые вялые волны, замиравшие вдалеке на зеркальной поверхности океана. На удивительно прозрачном небе висели большие темные тучи, резко контрастируя с желтоватым закатом.

На корме «Рендира» находилось несколько женщин – они очень красиво смотрелись на фоне океана и полинезийского пейзажа. Приглядевшись, я изумился: там Рараху по-приятельски болтала с Ариитеей; вокруг стояли Фаимана, Марамо и другие фрейлины.

Оказывается, Рараху сочинила новую песню, и девушки собирались спеть ее. И вот они начали на три голоса: Рараху, Ариитеа и Марамо.

Звонкий голос моей малышки выделялся среди остальных. Она четко выпевала слова своей песни – я не забыл ни одного:

Эахаа ноа ихо – э! – те тара но Пайа

и тоу неи таи иа ое, тау хоа! эаэ!

Уа ирити хои ау – э! – и те туму но те тиаре,

эи фааите и тау таи иа ое, тау хоа! эаэ!

Уа таа тау хоа – э! – эи Фарани те фенуа,

э нева ое мата, аита э хио хои ау! эаэ!

Вот приблизительный перевод:

Даже вершина Пайо меньше,

чем скорбь моя о тебе, любимый мой! ох!

Для тебя я вырвала с корнем свой цветок,

чтобы знал ты о скорби моей, любимый мой! ох!

Ты уедешь, любимый мой, в землю Французскую,

поднимешь к небу глаза, но меня уже не увидишь! ох!

Навсегда врезалось в мою память одно из пронзительнейших впечатлений от Полинезии: три девичьих голоса ноют эту песню с причудливым ритмом над просторами Великого океана…

Глубокой ночью свита сошла на берег в Папеэте; множество народа встречало ее.

Через мгновенье мы с Рараху очутились на тропинке, ведущей к нашему дому. Одно и то же чувство привело нас на эту дорожку.

Молча я открыл дверь. И, только зайдя в дом, мы наконец посмотрели друг на друга…

Без упреков и слез Рараху вдруг усмехнулась и отвернулась от меня. Боже, сколько горечи, презрения, отчаяния было в этой усмешке!

Казалось, она говорила:

– Конечно, я для тебя низшее существо, забава, поиграл и бросил! У вас, у белых, всегда так. Так что нет смысла обижаться! Какая разница – ты или кто другой! Была твоя, здесь был наш дом… Ты и теперь меня хочешь… Бери…

Наивная девочка набралась житейской мудрости; маленькая дикарка стала сильнее своего хозяина и победила его.

Глядел я на нее с удивлением и печалью, не в силах вымолвить ни слова, – так мне было жалко малышку… Кончилось тем, что я сам умолял ее о прощении, чуть не плача и осыпая поцелуями…

Она еще любила меня, как можно любить недоступное и непонятное сверхъестественное существо…

После этой размолвки наступили новые мирные сладостные дни любви. Забылись обида и слезы; снова тягуче потекло медленное время.

Тиауи с двумя родственниками из Папеурири приехала погостить в Папеэте и остановилась у нас.

Как-то она с серьезным видом отвела меня в сторону явно для важного разговора. Мы пошли в сад и уселись под олеандрами.

Тиауи на редкость скромна и серьезна, что совсем нехарактерно для таитянки. Она жила в далекой деревне, во всем следовала наставлениям миссионера-туземца, у нее была пламенная вера неофитки.[82] В сердце Рараху подруга читала как в открытой книге и знала о ней много удивительного.

– Лоти, – начала Тиауи, – Рараху пропадет в Папеэте. Что с нею будет, когда ты уедешь?

Меня самого мучило будущее Рараху. Впрочем, мы с нею были настолько различны, что я плохо разбирался в противоречиях ее мятущейся натуры. Но все же не мог не понимать, что она погибает – погибает душою и телом. Может быть, это меня особенно в ней пленяло – очарование близкой смерти… Я чувствовал, что люблю ее, как никого и никогда…

Между тем не было существа смиренней и тише моей подружки: она стала молчаливой, спокойной и кроткой – вспышек детского гнева как не бывало. Всякий, кто посещал наш дом и видел, как моя маленькая женушка беззаботно сидит на веранде и улыбается гостям загадочной гаитянской улыбкой, мог подумать, что именно здесь обитает сказка мирной и счастливой любви.

У нее бывали периоды безграничной нежности ко мне – казалось, ей хочется прижаться к единственному другу своему, единственной опоре в этом мире… В такие минуты она тихонько плакала при мысли о разлуке, а я опять возвращался к безумной идее – остаться с ней навсегда.