Чаще всего пляски устраивались перед террасой дворца, и собирались здесь все женщины Папеэте. Царственные особы, возлежа на циновках при лунном свете, безмятежно любовались плясуньями.

Таитянки били в ладоши и хором пели под тамтам быстрые буйные песни. Каждая по очереди исполняла фигуру танца: сперва медленной поступью в медленном темпе, вскоре же танец убыстрялся, достигая исступления. И когда танцовщица в изнеможении внезапно замирала при оглушительном ударе барабана, ее место сразу же занимала другая, превосходя подругу бесстыдством и неистовством.

Девушки из Паумоту образовывали свои группки, еще более дикие, и соперничали с таитянками. С растрепанными как у безумных волосами, зачесанными вверх и образующими экстравагантные короны, они отплясывали в еще более странном и неровном ритме настолько зажигательно, что трудно было решить, кому из островитянок отдать предпочтение.

Рараху обожала эти представления, распаляющие кровь, но сама никогда не танцевала. Она, как и другие молодые зрительницы, распускала по плечам блестящую массу тяжелых волос, украшала себя редкостными цветами и целыми часами, молчаливая, сидела подле меня на ступенях, наслаждаясь восхитительным зрелищем.

Домой мы возвращались словно в лихорадке, опьяненные музыкой, плясками и праздничным шумом, открытые для любых необычайных ощущений.

В такие вечера Рараху казалась мне совершенно другой.

Упа-упа пробуждала в ее нецивилизованной душе первобытное сладострастие.

XIV

Рараху обычно носила туземную одежду – свободную |унику без пояса, которая называлась «тапа». Легкая ткань спадала изысканными вялыми складками, делая наряд девушки почти по-европейски элегантным.

Она уже научилась разбираться в моде; природное чутье помогало ей улавливать тончайшие нюансы в новом крое рукавов и лифов, выбирать фасоны, безошибочно отличать изящное от вульгарного. Дикарка стремительно превращалась в кокетливую, вполне цивилизованную куколку.

Днем она нахлобучивала широкополую шляпу из белой таитянской соломки, надвигая почти по самые брови и нацепляя на низкую плоскую тулью цветы и листья.

Живя в городе, она побледнела. Без чуть видимой татуировки на лбу, которую я так любил, а другие высмеивали, она могла сойти за белую девушку. Но на солнце кожа ее отливала-таки необычайным розовато-медным оттенком – тогда проявлялась полинезийская порода, родственная американским индейцам.

В местном светском обществе она все больше и больше утверждала себя как неотразимая и благонравная маленькая жена Лоти; на приемах у губернатора королева, подавая мне руку, спрашивала:

– Как поживает Рараху?

Ее замечали на улице; вновь прибывшие на остров хотели познакомиться с ней; все с первого взгляда пленялись ее выразительными глазами, тонким профилем и восхитительными волосами.

Она расцвела; ее классическая фигурка сформировалась и округлилась. Но временами под глазами ее выступали синеватые круги и тот же легкий сухой кашель, как у несчастных детей Помаре, сотрясал грудь.

И во внутреннем мире малышки происходили большие перемены. Я едва успевал следить, как созревал ее разум. Она уже была развита до того, что не обижалась, когда я называл ее маленькой дикаркой, – понимала: именно этим, а не манерами белых женщин, она мне мила.

Она понемногу читала Библию. Заповеди Христа приводили ее в экстаз – у нее бывали периоды пылкой религиозности. Сердце ее переполняли противоречия – там переплелись самые противоположные чувства; одним и тем же человеком она не была даже двух дней подряд.

Ей еще не исполнилось пятнадцати лет; все ее понятия оставались зыбкими, детскими – именно поэтому так очаровывала меня эта путаница мыслей и чувств.

Бог свидетель: насколько хватало слабой веры моей, я направлял ее душу к тому, что считал добрым и чистым. Бог свидетель: ни единым словом я не поколебал ее простодушную веру в искупление и вечную жизнь, и, хотя она мне была наложницей, я обходился с нею как с женой.

Братец мой Джон много времени проводил у нас; несколько приятелей-европейцев – офицеров «Рендира» и французских колониальных чиновников – тоже часто посещали наше мирное жилище. У нас было хорошо… Мало кто из них знал по-таитянски, но нежный голосок и прелестная улыбка Рараху очаровывали и тех, кто не мог понять ее языка; все любили ее и особо отличали – она имела право на уважение, подобающее белой женщине.

XV

Я давно уже бегло болтал на «пляжном таитянском». Он так же похож на настоящий, как креольский[61] на французский. Постепенно я освоил и древние грамматические формы, и построение длинных фраз… Помаре благосклонно беседовала со мной. Две женщины помогали мне в изучении языка, на котором скоро никто не станет говорить: Рараху и королева.

Мы разговаривали за долгими партиями в экарте; королева благожелательно поправляла мои ошибки: ей было приятно, что я с любовью изучаю ее родной язык, обреченный на вымирание.

А мне нравилось расспрашивать ее о преданиях старины, обычаях и легендах полинезийцев… Она говорила медленно, хриплым басом; из ее уст я слышал диковинные рассказы о незапамятных таинственных временах, которые туземцы называют «ночь».

Слово «по» по-таитянски означает и ночь, и тьму, и прадавние времена, которые даже старики не упомнят…

XVI

ЛЕГЕНДА ОБ ОСТРОВАХ ПАУМОТУ


Первоначально название островов Паумоту происходит от понятий «ночные» или «покоренные». Теперь по просьбе их вождей острова переименованы в Туамоту, то есть – дальние острова. Там и сейчас живут людоеды.

Эти ранее необитаемые острова заселились последними из всего архипелага.[62] Прежде их охраняли водяные духи – они так сильно били по воде большими альбатросовыми крыльями, что никто не мог туда подобраться. Но однажды, в незапамятные времена, бог Таароа победил их и уничтожил.

И лишь тогда полинезийцы смогли наконец поселиться на Паумоту.

XVII

ЛЕГЕНДА О ПЯТИ ЛУНАХ


Полинезийская легенда говорит: некогда в небе над Великим океаном висели пять лун с человеческими лицами. Они насылали порчу на первобытных жителей Таити: кто подымал голову и смотрел на лики лун, тот сходил с ума.

Великий бог Таароа стал заклинать их. Тогда они смутились, и люди услышали, как в бездонной глубине вселенского пространства зазвучали страшные голоса: это луны, отдаляясь от земли, пели колдовские песни… Но Таароа победил их своей силой: луны задрожали, закружились и с грохотом упали в океан. А океан вскипел и раскрылся, чтобы принять их.

И из этих пяти упавших лун образовались острова: Бора-Бора, Хуахине, Эимео, Раиатеа и Тобуаи-Ману.

XVIII

Я сидел на дворцовой веранде, а рядом со мной – принц Таматоа. Это было незадолго до тех ужасных поступков, за которые его заключили в тюрьму в Таравао. Он держал на коленях малютку принцессу Помаре V и нежно ласкал ее страшенными ручищами. Старая королева глядела на них с бесконечной нежностью и несказанной печалью…

Малышка тоже грустила: у нее в руках лежала мертвая птичка. Вся в слезах, девочка глядела на опустевшую клетку.

Певчая птичка – большая редкость для Таити. Эту привезли из Америки. Принцесса так радовалась ей…

– Лоти, – попросила она, – беловолосый адмирал говорил нам, что твой корабль скоро поплывет в землю Калифорнийскую (и те фенуа Калифорниа). Привези мне оттуда много-много птичек, целую клетку! Я их выпущу в лесах Фатауа, и, когда я вырасту, у нас здесь тоже будут петь птицы…

XIX

На острове Таити люди селятся по берегам океана, по взморью расположены все деревни. Середина же острова необитаема. Она покрыта непроходимыми дебрями и рассечена скалистыми хребтами неприступных гор; там царит вечная тишина. В лощинах природа сумрачна и величественна; в небо вонзаются остроконечные вершины – словно перед тобою диковинный собор, шпилем цепляющий облака. Летучие тучки, занесенные с моря пассатом,[63] разбиваются о базальтовые утесы, осыпаясь вниз росой или падая ручьями и водопадами. Обильные дожди, густые и теплые туманы очень полезны для здешних трав; невиданные мхи и удивительные по форме папоротники всегда зелены и свежи.

В противоположность искусственным каскадам Булонского леса[64] и Гайд-парка,[65] водопад Фатауа низвергался, искрясь, в сердцевину древнего мира, нарушая монотонным гулом вечный покой горного ущелья.

Примерно в тысяче метрах от домика Хуамаине и Тахаапаиру вверх по течению ручья среди поросших лесом скал находится этот знаменитый в Океании водопад,[66] который мне показали Тиауи и Рараху.

Со времени нашего переселения в Папеэте мы еще ни разу там не были, но как-то в сентябре решили совершить туда экскурсию.

Вначале Рараху захотела навестить дом своего детства; она вошла туда, держа меня за руку. Она остановилась под полуобвалившейся панданусовой крышей и молча рассматривала оставленную домашнюю утварь. Все в этом незапираемом на замок жилище было нетронутым с того самого дня, когда тело старого Тахаапаиру вынесли хоронить. Внутри домика стояли деревянные сундуки, грубые лавки, лежали циновки, висела на стене лампа туземного происхождения; Рараху взяла с собой только толстую Библию, принадлежавшую умершим приемным родителям.

После этого мы продолжили свой путь, углубляясь в долину по заросшим тенистым тропинкам, сдавленным скалами, под сенью девственных джунглей. Примерно через час стал слышен глухой могучий шум водопада. Мы добрались до того места в глубине темного ущелья, откуда ручей Фатауа серебрящимся снопом низвергался в бездну с трехсотметровой высоты.

И в этой бездне – подлинное чудо!

В полумраке, омываемые неиссякающим потоком, переплелись причудливо сросшиеся растения, по ним змеилась блестящая вода.