Сюзан Джонсон

Жених поневоле

1

ПАРИ

Давно уже был разбит последний бокал, брошенный об пол вслед за очередным тостом, и хрустальная россыпь осколков искрилась в огне камина, переливаясь таинственным, манящим светом. Несколько оплывших свечей догорало в подсвечниках, а остальные были разнесены в клочья меткими выстрелами; становилось ясно, что князь Николай нынче вечером вновь предавался своему излюбленному занятию — упражнялся в стрельбе. На низеньком помосте в дальнем углу зала усталые музыканты все играли что-то лихое, цыганское, не сводя при этом тревожных взглядов с молодого хозяина. Характер у него был переменчивый, и не угоди они хоть в чем-то князю Кузанову, сурового наказания им было не избежать.

Обычно князь зиму и лето проводил в Петербурге, но порой, утомившись суетой столичной жизни, уезжал к себе в дальнее имение, где искал то ли успокоения, то ли новых впечатлений.

Дом был старинный, из дерева и серого камня, сооруженный местными умельцами в самом начале семнадцатого века. Его построил для себя на скалистом холме посреди соснового бора некий шведский аристократ. Спускавшиеся террасами итальянские сады разбил один из его потомков, долго путешествовавший по Италии. А когда в моду вошли сады английские, другой потомок занялся окружающим лесом — десять лет трудились сотни крестьян, разбивали аллеи и лужайки, прокладывали дорожки, а в отдалении от дома вырос греческий храм. Местные каменщики возвели из гранита весьма приличную копию античной постройки — грубоватую, но милую, вполне в духе тогдашней моды.

До северных краев изыски Ренессанса, к семнадцатому веку уже заканчивавшего свое шествие по Европе, так и не дошли, и дом с островерхими башенками и переплетчатыми окнами, с каменными перекрытиями первого этажа, поддерживавшими второй, хранил все приметы Средневековья. Гордившийся своим немалым богатством швед где только можно велел прорубить окна, украсив их витражами, и свет в дом проникал сквозь разноцветные стекла.

Нынче князь Николай Михайлович Кузанов принимал у себя однополчан-кавалергардов. В апреле прошел смотр полка, подготовка к которому отняла много сил, все нуждались в хорошем отдыхе, и Ники пригласил друзей на пару недель в свое имение поохотиться. Впрочем, по прошествии восьми дней вся охота свелась к утехам с двуногими самками, благо Николай предусмотрительно выписал цыган — для развлечения.

Близилось утро. Мужчины и женщины в весьма фривольных позах расположились где придется — кто на тавризских коврах, кто на усеянных подушками диванах. Одна из пар (общество более строгих нравов сочло бы это полным попранием приличий) пристроилась прямо на обеденном столе. Все присутствующие были в изрядном подпитии, все до той или иной степени раздеты.

Красавица-цыганка Таня металась в страстном, зажигательном танце перед развалившимся в кресле Ники. Одной рукой он прижимал к груди фляжку с коньяком, другой же лениво переворачивал карты — раскладывал пасьянс, поглядывая на Таню. Она кружилась все быстрее и быстрее, и Ники, прищурившись, наблюдал за ее стараниями. Играя молодым гибким телом, едва прикрытым коротенькой кофточкой и порхающей шелковой юбкой, Таня то приближалась к нему, то отступала, а в ее иссиня-черных глазах читался недвусмысленный призыв. Огромные золотые кольца серег мерцали в отблесках пламени, мониста на полуобнаженной груди звенели в такт танцу.

Младший лакей, выглядывая из-за портьеры, отделявшей залу от коридора, который вел на кухню, спросил у старого слуги, более осведомленного в странных привычках хозяина:

— А что, князь всегда такой суровый и мрачный?

— Да нет, это он сегодня не в духе. Хотя, что и говорить, нрав у Кузановых необузданный, порой ну прямо дикари. — Старый слуга говорил без злобы, поскольку прослужил в этом доме уже не одно десятилетие и от хозяев видел больше хорошего, нежели плохого. — Любят они лихих лошадей, дурных женщин да доброе вино. Старый князь на своем конном заводе вывел лошадей, равных которым во всей Европе не сыщешь, скрестил английских рысаков с нашими, орловскими. Кузановы и стрелецких лошадей разводят, а это уж редкость, каких поискать. Их лошади на весь мир знамениты. Да и молодой хозяин в этом толк знает. Говорят, яблочко от яблони недалеко падает, — усмехнулся старый слуга, вспомнив, каким неугомонным был в молодости князь Михаил, пока не стреножила его юная цыганка.

— Подать коньяку! — раздался зычный крик из зала, и князь в нетерпении стукнул кулаком по столу. Старый слуга усмехнулся, покачал головой и бросился исполнять приказание хозяина.

А Таня все водила бедрами, все извивалась и трясла плечами. Танец ее был призван возбудить мужчину, пробудить в нем инстинкты, древние как мир.

И своего Таня добилась.

Взмахом руки Николай отпустил музыкантов, взял новую бутылку коньяка, поднялся из кресла и, подхватив Таню на руки, удалился в альков, отгороженный от зала тяжелой портьерой.

Музыканты же осторожно пробирались к выходу, стараясь не наступать на осколки хрусталя и фарфора. Лишь оказавшись на безопасном расстоянии от князя и его гостей, могли они успокоиться и решить, что вечер завершился благополучно. Уход их поторопила чья-то рука, метнувшая им вслед бутылку, которая пролетела на волосок от последнего из скрипачей и разбилась на тысячи осколков. Видно, кто-то из упившихся ценителей музыки осерчал на то, что аккомпанемент, под который он предавался плотским утехам, столь внезапно смолк.

В узких и тускло освещенных сенях, за которыми было спасительное крыльцо, музыканты дружно и с облегчением вздохнули.

— Слава тебе, господи, мы не увидим князя до вечера, а там, глядишь, и похмелье пройдет, — сказал старший цыган. — По утрам с раскалывающейся головой да с пересохшей глоткой он всего страшней.

— Да, что-то нынче он был мрачнее тучи. Видать, наскучила ему его нынешняя зазноба, — сказал второй скрипач устало.

— Ничего, Таня умеет развеять грусть-тоску. Светает уж, пора и на боковую, — заметил младший из музыкантов.

В алькове Ники опустил свою ношу на кровать и тут же поднес ко рту бутылку. Коньяк теплой струей полился в горло. «Что за наслаждение — коньяк! — с пьяной благодарностью подумал он. — Не будь его, жизнь казалась бы совсем невыносимой».

Ники плюхнулся на кровать рядом с Таней, поставил бутылку на пол и начал стаскивать сапоги. Таня отползла в дальний угол широченного ложа и села, прислонившись спиной к висевшему на стене гобелену, не спуская с него глаз.

— Неохота мне, — вдруг сообщила она, надув губки.

Николай бросил короткий взгляд на вжавшуюся в стену девушку и продолжал раздеваться.

— Ты уж лучше разохоться, — буркнул он мрачно.

В глазах красавицы-брюнетки сверкнул огонь. Тане было всего семнадцать, однако она давно уже овладела искусством удовлетворять мужские постельные прихоти. Самой же ей нравилась страсть яростная, едва ли не насилие, это ее возбуждало безмерно.

— Не хочу. Устала я, — сказала она капризно и спустила ноги с кровати, собираясь встать.

Князь выбросил вперед руку и, схватив ее за роскошные курчавые волосы, швырнул обратно.

— Сука! — прошипел он.

Князь уже успел изучить Танины маленькие хитрости. Однако, после того как она весь вечер распаляла его своими пляскам, он не намеревался шутить.

— Вечно ты играешь! Но сегодня вечером, маленькая моя потаскушка, я как раз в том мрачном настроении, которое как нельзя лучше соответствует твоим надеждам. Ты ведь хочешь, чтоб тебя силой брали? Отлично! Так и быть!

Таня метнула на него полный бессильной злобы взгляд; ухитрившись выпростать руку, она собралась уже расцарапать Ники лицо, но он руку перехватил — реакция у него, несмотря на изрядное количество выпитого, была отменная. Он сжал ей запястье так, что Таня вскрикнула от боли (а может, и от наслаждения).

Не в силах высвободиться, она облизнула розовым язычком верхнюю губу, взор у нее затуманился, дыхание стало прерывистым.

— Так тебе, радость моя, боль нравится? Надо будет свести тебя с князем Горчеевым. У него для таких, как ты, всегда припасены розги и плетка.

Цыганкины полуприкрытые веки вздрогнули, она громко застонала.

— Черт бы тебя побрал! — воскликнул он, глядя на нее с прищуром. — Да ты же вся трепещешь! Изнасилования не получится.

Князь грубо швырнул ее на подушки, коленом раздвинул ей ноги, залез под мониста и стал яростно ласкать ей грудь, тут же затвердевшую от возбуждения. Она извивалась под ним и, до крови закусив нижнюю губу, пыталась сдержать крик восторга. Наконец он задрал ей юбку и вошел в ее сочащееся от желания лоно. Князь искал хотя бы временного забвения, и с каждым мгновением оно казалось все ближе и ближе. Движения его становились все быстрее, все грубее; Таня стонала в голос, и князь даже не почувствовал, как она, забившись в экстазе, расцарапала ему ногтями спину до крови.


Через несколько часов Николай внезапно проснулся. После многочисленных военных кампаний на восточных границах, где каждый шорох мог оказаться сигналом приближающейся опасности, сон у него был удивительно чутким. Он приоткрыл глаза и сквозь ресницы оглядел комнату. Таня рылась в его одежде, грудой сваленной на полу. «Деньги ищет», — равнодушно подумал он и снова погрузился в сон. Князь Кузанов всегда бывал щедр к своим наложницам, дарил им меха и драгоценности, да и денег не жалел. Он совсем не рассердился, потому что отлично понимал, что цыганке Тане надо и о будущем думать: ее жаркая красота недолговечна, а впереди — долгая жизнь.


К полудню головная боль улеглась, да и настроение улучшилось. Два однополчанина, майор Чернов и капитан Ильин, позвали Николая на пикник. Вместе с ними отправился его юный кузен Алексей. Они выбрали открытую полянку посреди березовой рощи, где и улеглись погреться на ласковом весеннем солнышке, подальше от крикливых цыганских девчонок, которым велели скрыться на время с глаз и сидеть тихо, пока не позовут.