Эдвард действительно понимал: бросать вызов церкви — на это немногие осмеливались. Он, например. Однако лорд Картрайт был слишком ленив, чтобы всерьез заняться подобным противостоянием. К тому же его религиозные воззрения вполне уживались с англиканской церковью, он только много грешил, соблазняя женщин и предаваясь мирским удовольствиям, что раздражало некоторых священнослужителей. Абрахама Меррисона не назовешь борцом за права: он предпочел спрятать нос в траву и делать вид, что он тут ни при чем. А отыгрывается на собственной семье.

И все же Эдвард не понимал. Все то, что он знал о пуританах (не слишком много, но он полагал это достаточным), не оправдывало жестокости по отношению к собственным детям. Кое-кто из предков Эдварда встал на пуританскую стезю и подался вслед за изгнанниками в Америку; к счастью, на благополучие и положение семьи это никак не повлияло. Да, религиозные фанатики молились Господу днями и ночами, да, они отказывали себе в простых жизненных радостях; но они же проповедовали идеи крепкой семьи, искали спутника жизни не как случайную страсть, но как друга. Они не отрицали любовь. Не отрицали то, что своих детей тоже неплохо бы любить. Кое-какие письма, сохранившиеся в семейном архиве Картрайтов, наталкивали Эдварда на такие мысли. Зная Бога, пуритане так же хорошо знали и человека. Они рассматривали человека как изначально благородное существо, сотворенное по божьему образу для того, чтобы управлять божьей землей, но трагически испорченного и низведенного до низменного состояния грехопадением. Они понимали грех как нарушение закона и вину, как нечестивость, разложение и неспособность к добру. И вместе с тем они находили в себе много чисто человеческого света, стараясь преуспеть в любви к ближнему.

Однако лорд Меррисон не походил на пуританина, который проповедует любовь. Скорее он проповедовал воздержание и только воздержание, и Эдвард начинал понимать, что Тиана (это имя ей действительно шло больше, чем благочестивое Кристиана) ни в чем не соврала.

— И что же, он воспитывает дочерей в полном соответствии с традициями?

— Как он их понимает. Но тут я не могу вам помочь, лорд Картрайт. Меррисоны — весьма замкнутая семейка, и даже длинный язык Джоанны не так полезен, как мог бы быть. Она болтает о чем угодно, только не о делах семьи. Боится, наверное, что братец ей шею свернет за разглашение клановых тайн. — Леди Уилкинс дребезжаще засмеялась. — А там определенно есть что скрывать. Иначе зачем бы безгрешным людям столь истово молиться?

— Причины могут быть разными, — пожал плечами Эдвард. — Например, они молятся потому, что верят в Бога.

— Ах, ну не смешите меня, милорд. В наше-то время? Все грехи не замолишь, как ни старайся. Одного не понимаю: отчего старый Меррисон сам не удалится от света к жизни затворника, оставив своих дочек в покое?

— Может, именно так он и поступит, когда выдаст их замуж.

— Если это когда-нибудь произойдет. Кто захочет взять в жены этих девушек? Они ничего не понимают в жизни и любого супруга вгонят в смертельную скуку. Наверняка им внушили, что исполнение супружеского долга — грех и что поддаваться мужчине стоит, лишь если он угрожает тебе пистолетом.

— Это заблуждение как раз преодолеть легче всего. Вы же понимаете, леди Уилкинс, — интимно улыбнулся Эдвард, — всего несколько уроков, и девушка забудет обо всех молитвах и постах.

— Ах вы, проказник! — хихикнула леди Уилкинс и довольно ощутимо стукнула собеседника по руке веером. — Я многое знаю о ваших похождениях! Вы, говорят, и монашкам забирались под юбки, да не одной.

— Как вы могли подумать такое, миледи! — в притворном ужасе вскричал Эдвард. — Святые отцы предали бы меня анафеме, если б узнали!

— Но они не знают.

— Верно, — он ухмыльнулся, — в этом все дело.

Однако разговор зашел не туда; Эдвард вовсе не желал беседовать о себе.

— Так, значит, лорд Меррисон пока не стремится подыскать дочерям супругов?

— Он ведь зачем-то вывозит девочек в свет. Хотя они только мучаются от этого, если у них, конечно, настоящие сердца, а не мотки бечевки. Впрочем, может, им все равно и они довольны своей участью.

Нет, подумал Эдвард, вспомнив взгляд Тианы. Им не все равно. За наносной благопристойностью, за подчинением навязанным отцом правилам прячется желание стать иными. Иначе бы Кристиана не подсматривала за лордом Картрайтом и его друзьями; иначе бы отнеслась холодно ко всем его речам. Она живая девушка, а не кукла.

Не то чтобы Эдварду стало ее жалко; он не понимал, почему дочери Меррисона не бунтуют. Чего проще. Но промолчал, не желая делиться с леди Уилкинс своими догадками. Старая сплетница немедля разнесет их по всему свету, словно сорока на хвосте.

От леди Уилкинс Эдвард возвращался в задумчивости. Откинувшись на роскошные бархатные подушки кареты, он смотрел в окно и размышлял. Существовало несколько способов заставить лорда Меррисона отдать за беспутного Картрайта одну из своих драгоценных дочерей; беда в том, что в условие задачи вкралось слово «добровольно». Можно пригрозить Меррисону или подкупить его, но так ведь это нечестно, даже если Дельберт никогда об этом не узнает. Эдвард все сильнее ощущал азарт. Расщелкать такую задачку ему по силам, он верил в это. Приключение избавит его от скуки и вечной тоски, что маячит на грани сознания; жажды чего-то, чему названия он не знает. Это раздражало и толкало его в объятия следующей женщины, а потом, когда и они не приносили желаемого, — следующей. Бесконечный калейдоскоп, смена картинок, каждую из которых он помнил, словно они висели на стенах его кабинета. Разные лица: улыбающиеся, серьезные, хмурые. Разные губы, носы, брови, цвет и выражение глаз, но у каждой — неповторимый, неописуемый проблеск ума. Если Эдвард видел, что женщина не способна поддержать разговор, состоящий более чем из общепринятых фраз, он не продвигался дальше в своих намерениях.

Он не считал, что играет их чувствами, и улыбался лишь, если они начинали говорить, что влюблены. Умная женщина, считал Эдвард, сможет справиться с не вовремя вспыхнувшим влечением, как и разумный мужчина. Это просто. Стоит только захотеть. Любовь, какой ее описывают в романах, никому не нужна и вгоняет в тоску. Невозможно найти в одной женщине тысячу других, невозможно спустя много лет жизни все еще удивляться ей, ее поступкам, ее словам и чувствам. Так не бывает.

…Он услышал из окна кареты обрывок песни и постучал рукоятью трости по потолку:

— Эй, Джо, остановись.

Кучер придержал лошадей, и Эдвард, любопытствуя, выглянул из окна. Вокруг крохотного кукольного театра на углу собралась небольшая толпа: в основном праздные горожанки, оборванные мальчишки да пара лавочников, которым делать нечего. Над потрепанным занавесом двигались грубо сделанные куклы с деревянными, разрисованными яркой краской лицами; их улыбки ничто не могло уничтожить, даже дождь. Кукла-королева, кукла-король и кукла-священник. Сидевшая тут же, перед занавесом, на корточках девушка лет семнадцати, в заплатанной льняной рубахе и с васильковым венком в волосах (и где она нашла эти васильки?..), пела чистым голоском старую балладу. Эдвард знал эту песенку: «Королева Элинор».

Королева Британии тяжко больна, Дни и ночи ее сочтены. И позвать исповедников просит она из родной, из французской страны.

Но так как из Франции священникам ехать далеко, хитроумный король придумывает тайный план. Для этого он просит позвать к нему лорда-маршала.

Появилась четвертая кукла, в обрывке красной тряпки, словно в плаще. Девушка хлопнула в ладоши, сверкнула щербатой улыбкой и склонила голову набок, словно птичка. Чем-то она напомнила Эдварду Тиану — может быть, худенькими плечами, может, этими тонкими руками, сложенными словно бы для молитвы.

Лорд-маршал пал перед правителем на колени и покаялся. Дескать, если виноват, простите. Только не губите, ваше величество. Король пообещал, что губить не будет. Маршал, судя по всему, сделал честные глаза; у деревянной куклы это не получилось, но девушка точными интонациями передала нужное настроение.

В толпе захихикали: дескать, врет маршал, врет, наверняка грехов его хватит вымостить дорогу до самого ада, и с королевой небось весело время проводил. Кое-кто знал эту балладу, они кричали громче других, но звонкий голосок певуньи легко перекрывал шум толпы. Кукла в короне кивала в такт ее словам.

Только плащ францисканца на панцирь надень.

Я оденусь и сам как монах.

Королеву Британии завтрашний день

Исповедовать будем в грехах!..

Эдвард стукнул тростью по потолку:

— Поехали.

Уличная песня крутилась в голове, словно назойливая муха в комнате; Эдвард пытался поймать идею, которая маячила где-то неподалеку, да все никак не давалась в руки. Воспоминание о кукле в маршальском плащике мешало, свербело, будто заноза в пальце.

Через несколько минут ему удалось.

Лорд Картрайт хмыкнул и, весьма довольный собой, высунулся в окошко:

— Сворачивай тут, Джо. Навестим-ка господина Хокинса. А потом — домой.


Глава 8


В отличие от большинства окрестных домов, Картрайт-хаус был домом современным и тщательно спланированным. Здесь не имелось никаких случайных пристроек, дополнительных флигелей и прочих свидетельств долгой и не всегда благополучной жизни. Еще и двадцати лет не прошло с тех пор, как популярный и востребованный, а потому загордившийся сэр Ричард Бойл, архитектор, закончил постройку, потратив сверх сметы тысяч десять фунтов и отстав от графика на девять месяцев. Впрочем, оно того стоило. Будучи верным последователем Иниго Джонса и Палладио, Бойл умело соединил строгость имперского Рима с роскошью французского двора времен короля-солнце. Главный фасад особняка, фланкированный строгими колоннами, был украшен портиком с высоким фронтоном и двумя расходящимися лестницами. Мрамор перил и вазонов контрастировал с грубым рустом первого этажа. Второй этаж, отделанный полированным известняком, светился, словно утесы Дувра. Скульптурная композиция на фронтоне ненавязчиво повествовала о подвигах благородных предков хозяев дома. Вряд ли сии персонажи были столь мускулисты, и уж тем более они не разгуливали по весьма прохладным холмам родного графства, всего лишь накинув на плечи шкуру неопознанного хищного зверя, но приписываемые им подвиги они точно совершили. Об этом тщательно и скрупулезно повествовали семейные хроники. Пройдя между колонн портика, гость попадал в вестибюль. Здесь лестницы повторяли зигзаг парадного фасада, а само помещение воспроизводило атриум римского дома. Свет из умело скрытых окон струился откуда-то сверху, призрачно растекаясь по кессонированному потолку. Покрытые золотой краской пересекающиеся балки искрились, рассыпая теплые блики на белый, с зелеными прожилками мраморный пол. Слева, за колоннами, пряталась дверь в помещения прислуги и кухню, прямо гостеприимно распахнутые дубовые створки приглашали в библиотеку и бильярдную, направо начиналась анфилада парадных гостиных и приемных.