Виктория Холт

Жена ювелира

Чипсайд

В винном погребе дома, расположенного в Чипсайде, Томас Уэйнстэд давал указания своему слуге Джефферсу, как подавать хорошую мальвазию, которая понадобится к сегодняшнему ужину. Томас, упитанный, пухлый мужчина с румяным лицом, выдававшим в нем любителя хорошо поесть, одетый в простую, но сшитую из самых дорогих тканей одежду, выглядел преуспевающим торговцем шелком и бархатом из Чипсайда, кем он в действительности и являлся. Он слыл богобоязненным, ревностно относящимся к своему делу, честным купцом, добропорядочным горожанином и состоятельным человеком. И все же, когда он разговаривал с Джефферсом, на лице его были отчетливо заметны признаки озабоченности, и Джефферс, двадцатидевятилетний, довольно красивый малый, на которого засматривались многие горничные, служанки, а порой и жена какого-нибудь горожанина, хорошо знал причину взволнованности хозяина, он и сам разделял приподнятое настроение, со вчерашнего дня охватившее весь дом.

Причина была вполне понятной. Наверху, в своей комнате, дочь Томаса Уэйнстэда Джейн с помощью служанки Кейт готовилась к встрече с гостями, которых ожидали вечером. Поднявшись наверх, Томас и его слуга услышали голос, несомненно принадлежавший молодой госпоже, которая, наряжаясь, что-то напевала. Джейн – веселая молодая девушка, речь ее часто прерывалась взрывами смеха, что заставляло расплываться в улыбке даже отца, несмотря на его твердое намерение быть строгим и подавлять всплески бурного веселья, которые, как говаривал он себе, вместе с необычайной красотой дочери преждевременно сведут его в могилу.

Джейн, только вчера вернувшаяся из Нортгемптоншира, успела за двадцать четыре часа преобразить весь дом; а Томасу, как бы он ни гордился дочерью, было не до радости. Он надеялся, что за год, проведенный в Нортгемптоншире, она образумится, что сельская местность утихомирит ее. Он снова с горестью вспомнил о веселой и прелестной жене, умершей, когда Джейн была еще ребенком. Она-то уж наверняка знала бы, как обращаться с дочерью. Вчера, когда Джейн вернулась домой, он тотчас же понял, что должен найти ей мужа, и как можно скорее. Ему трудно было справляться с Джейн. Ей исполнилось шестнадцать лет, и она стала еще восхитительнее, чем в пятнадцать, когда он отправил ее в Нортгемптоншир; а ведь и тогда он уже понимал, какие трудности ждут его впереди.

Джейн была очень красива, с сияющими серо-голубыми глазами, с пышной копной золотистых волос и нежным цветом лица. Люди баловали ее. Слуги и подмастерья, даже когда она была ребенком, готовы были ради нее терпеть какие угодно нагоняи и побои. У нее было доброе сердце, и несмотря на то, что она хорошо знала о собственной привлекательности и обаянии, у нее легко было вызвать чувство сострадания. Джейн была умна и не обращала внимания на чины и звания. Однажды отец увидел, как она помогала нести воду старой женщине – отвратительной, грязной старухе, с которой, как ей следовало бы понимать, дочь купца не должна была знаться. Он хорошо запомнил этот день: стояла жара, до Чипсайда доносилось ветром зловоние, исходившее от реки Флит, в которую дубильщики и мясники сбрасывали отходы и мусор. Томас потребовал, чтобы дочь объяснила свое поведение. «Она была такая старенькая, – ответила Джейн, – и притом мне ничего не стоило ей помочь». – «А разве ты не знаешь, что спроси ты моего разрешения, я бы не позволил тебе сделать это?» В ответ прозвучал ее смех, чистый и мелодичный, как звуки колокола на церкви Святой Милдред. «Отец, неужели я должна была просить старушку подождать, пока я сбегаю домой и спрошу твоего разрешения?» У нее всегда был готов ответ, а Томас знал только один способ, как поступать с непокорными дочерьми. Он отвесил ей такой подзатыльник, что она отлетела в другой угол комнаты. И что же она после этого сделала? Пожала своими прелестными плечиками, дерзко вскинула голову и дала ему понять, что снова поступит так же, представься ей подобный случай.

Томас отнюдь не был бесстрастным человеком, и воспоминание о том случае бросало его в жар. Эта девушка порой приводила его в бешенство и в то же время вызывала в нем чувство гордости. Но он никогда ни словом, ни жестом не давал ей понять, что гордится ею; от него она получала больше побоев, чем улыбок, слышала больше брани, чем добрых слов.

Джейн была для отца источником постоянной тревоги. Томас надеялся выбить из нее дерзость, но Джейн была не из тех, кто покорно сносит наказание, и ему часто приходилось привязывать ее к столбу, который он обычно использовал для порки слуг. Она почти никогда не плакала, лишь смотрела на него со жгучей ненавистью. Однако ее ненависть исчезала быстро, так как Джейн была неспособна долго носить в себе обиду. А что случалось после экзекуций? Все домочадцы ополчались против него. Не то чтобы кто-то из них осмеливался выразить протест в открытую; это было бы все равно что самому напроситься на порку, а у них хватало ума не рисковать, ибо если уж Том Уэйнстэд порол, то делал это не жалея сил. Но отсылая Джейн после очередного наказания в ее комнату и приказывая держать ее там на воде и хлебе, он прекрасно знал, что повар и Кейт договорятся между собой и постараются тайно доставить ей самые изысканные лакомства. Что касается Кейт, то она просто обожала хозяйку. Кейт была глупа. Ему не следовало брать ее в дом. «Клянусь Пресвятой Девой, – думал он с досадой в таких случаях, – малейший проступок с ее стороны, и я вышвырну ее вон».

Но это была пустая угроза. Он знал, что рука у него не поднимется выгнать эту женщину. Конечно, время и злоключения отложили отпечаток на лице Кейт, но когда-то она была весьма недурна собой. А мужчина есть мужчина, и даже если он весьма уважаемый торговец дорогими тканями… тем более – вдовец, кем Томас был уже несколько лет, вполне может себе позволить согрешить разок-другой.

– Держи свечу выше, болван, – закричал он на Джефферса, – и не капай на меня воском!

Джефферс сделал обиженный вид, хотя в действительности брань вовсе не задела его. Все домочадцы давно знали, что внезапные вспышки гнева у хозяина вызваны скорее его собственными мыслями, чем проступками тех, кого он бранит. Уэйнстэд глянул из-под своих кустистых бровей в смиренные глаза Джефферса.

– И запомни, когда мы будем сидеть за столом, следи, чтобы бокал миссис Блейг был все время наполнен. Она любит ликеры, но ей нравится, когда ее упрашивают выпить.

– Слушаюсь, хозяин, – ответил Джефферс; и оба они от души посмеялись над госпожой Блейг.

– А что до моего друга Уильяма Шора, то мы должны выложиться перед ним. Мне думается, он знает толк в хорошем вине, хотя иногда употребляет его чрезмерно.

– Слушаюсь, хозяин.

Упоминание имени Уильяма Шора вновь подняло у купца настроение. Он не просто так поддерживал дружбу с ювелиром, от сегодняшнего ужина зависело очень многое. Томас тщательно все продумал. Их будет четверо: Шор и миссис Блейг, он сам и его дочь. А во время ужина и после него Томасу придется держать ушки на макушке.

Ему хотелось найти Джейн хорошую партию и передать ее будущему мужу невинной девушкой. Он бы так и сказал другу Уиллу: «Томас Уэйнстэд снимает с себя ответственность. Теперь она перекладывается на тебя, Уилл Шор».

Шор, несомненно, будет превосходным зятем. Но не замахнулся ли купец слишком высоко? Что ж, вполне возможно. Но ведь он предлагает хороший товар. Золотых дел мастера – такие, как Шор, – были важными людьми в Сити, они считались самыми богатыми и уважаемыми купцами, общавшимися со знатью, а порой и с членами королевской семьи. Шор жил в прекрасном доме на Ломбардной улице, имел процветающее дело и слыл человеком состоятельным, занимавшим прочное положение в обществе. Он уже вошел в брачный возраст – ему исполнилось двадцать восемь лет, и поскольку он был благочестив и не мог позволить себе легкомысленное поведение, ему было самое время подыскивать себе жену.

Если Шор изъявит желание, Джейн должна выйти за него, даже если ее придется как следует поколотить или заставить поголодать, чтобы она покорилась. Она такая красивая и умная, что должна сразу же понравиться Шору, однако ее живой и веселый нрав, ее бунтарские мысли, которые она, нимало не смущаясь, высказывает в разговоре, могут не вполне прийтись ему по душе.

– Пошевеливайся! – закричал он внезапно на Джефферса. – Чего стоишь, рот разинув?

Вернувшись в мыслях к своенравному характеру дочери, он вновь разгневался. Он вспомнил, что произошло, когда он однажды взял ее с собой посмотреть коронацию королевы Елизаветы Вудвилль. Они оказались впереди толпы, и какой-то человек, явно из высшего общества, приблизился к ним, чтобы поглазеть на Джейн. Уже тогда у купца зародилась тревога, которая позднее полностью овладела им. В этом безнравственном городе было великое множество бессовестных мужчин, готовых совратить невинную девушку. Сам король подавал пример распущенности.

– Граждане, – кричали, бывало, жители Лондона, – прячьте жен и дочерей, этой дорогой идет король!

Был и другой случай, вызвавший у него еще большую тревогу. Произошел он во время одной из процессий, в которых доставляла себе удовольствие участвовать королева, взошедшая на трон Англии несмотря на сравнительно низкое происхождение. По улицам Лондона продвигалась кавалькада рыцарей и эсквайров в расшитых золотом темно-красных бархатных одеждах; один из них, красивый мужчина явно знатного происхождения, остановил свой взгляд на Джейн; он улыбнулся – и Джейн тоже ответила ему улыбкой, полной той раскованности, веселья и очарования, которыми она с равной щедростью наградила бы и самого бедного лоточника с улицы Кэндлуик.

– Кто этот человек? – спросил он шепотом у стоявших рядом в толпе, убедившись в том, что дочь не слышит. Он уверял себя, что ее следует хорошенько выпороть, чтобы не расточала распутные улыбки знатным господам.

– Разве вы не знаете? – прошептали в ответ. – Это лорд Уильям Гастингс, фаворит короля, он женат на сестре графа Уорика.