Джейн Джонсон - Жена султана

Я робко тяну его за парик и поражаюсь, как крепко держатся роскошные локоны.

— Видите? Не представляю, почему он до сих пор не знаменит.

Мистер Дрейкотт краснеет.

— Будет вам, Элиас, я не чудотворец, я просто улучшил рецепт. Давно известно, что Primum Ens Melissae[22] — сильнейшее тонизирующее, пригодное как для мужчин, так и для женщин.

— Он дал снадобье своей служанке, Агнес, — рассказывает мистер Эшмол. — Женщине за шестьдесят. Волосы у нее давно выпали, она была лысой, как яйцо…

— И это ее не радовало!

— И они отросли заново, черные и густые, как в молодости. У нее снова начались менструации, впервые за двадцать лет. В прошлом году она родила замечательного мальчишку — если это не чудо, я не знаю, что считать чудом!

У меня по спине бегут мурашки. Неужели я нашел для Зиданы эликсир? Слишком большая удача, чтобы быть правдой, и все же с каждым мгновением, слушая их беседу, я укрепляюсь в вере. В итоге я позволяю алхимику заняться моими зубами, что оказывается вовсе не так неприятно, как я боялся, и даже умудряюсь безболезненно разделить с джентльменами скромный ужин, состоящий из бобовой похлебки, холодной баранины и хлеба, обдумывая за едой следующий шаг.

Когда я наконец собираюсь уходить, уже темно. На плече у меня матерчатая сумка с обещанным увеличительным прибором и маленьким, заткнутым пробкой флаконом желтой жидкости, яркой, как солнце. Мистер Эшмол настаивает на том, чтобы проводить меня до Уайт-Холла:

— Мне это по дороге, я иду в Ламбет; и, может быть, я заберу мавританские шпоры, которые столь щедро предложил мне утром посол в обмен на увеличительный прибор.

Мы идем через сады Темпла, луна сквозь разрыв в облаках озаряет реку, придавая ей ртутный блеск; я, ликуя от сознания удачи, успеваю подумать, что никогда прежде не видел столь прекрасного пейзажа, — и тут на нас нападают грабители. Их двое, крупные парни с закрытыми лицами.

— Давай сюда сумку, черный ублюдок! — кричит мне один.

Второй надвигается на мистера Эшмола:

— И ты: драгоценности, деньги, все, что есть!

Они подступают, размахивая дубинками. Один сбивает мистера Эшмола с ног. Я бросаюсь защитить его, и второй наносит мне удар по ребрам, вышибая из моей груди воздух. Он пытается вырвать у меня сумку, но я крепко за нее держусь. Это ошибка: новый удар выбивает из-под меня ногу, и я падаю, увы, прямо на свою ношу. Пошевелившись, я слышу безошибочный хруст битого стекла, и утрата бесценного увеличительного прибора приводит меня в такую ярость, что я взлетаю на ноги. Нападавший снова заносит дубинку, я хватаюсь за нее и с силой выкручиваю из его руки — он теряет равновесие. Ловкая подножка отправляет его кувырком по траве, и он врезается в дерево. Обернувшись, я обнаруживаю, что мистер Эшмол отбивается от второго грабителя тростью. Увидев меня с дубинкой наперевес, тот, ругаясь, бросается наутек; мгновение спустя второй разбойник кое-как встает на ноги и, хромая, устремляется за ним.

— Вы целы, сэр?

Мистер Эшмол ощупывает прореху в кафтане.

— Один из лучших моих костюмов, будь они прокляты. Но, кроме этого, особых повреждений нет. А вы?

Я встряхиваю сумкой: перезвон битого стекла говорит сам за себя. Осмотр показывает, что вдребезги разбит не только увеличительный прибор, но и флакон.

Мы прощаемся в Вестминстере. Мистер Эшмол снова и снова извиняется за неразумный выбор пути, поскольку сады известны как место, где ночами орудуют грабители. Он подзывает лодочника, чтобы тот отвез его за реку в Ламбет, и я прохожу оставшиеся несколько сот ярдов в одиночестве, чувствуя себя крайне удрученно после недавней эйфории. Дворцовые стражи смотрят на меня с любопытством, один что-то говорит товарищу, я не разбираю слов; и оба хохочут. В покоях посольства тихо. Я решаю, что лучше доложить обо всем бен Хаду, разделавшись с этим сразу, и уже готов постучать в его дверь, когда она открывается, и в коридор выбегает женщина. Она хихикает и пытается заправить обратно под чепец свои медовые кудри. В руках у нее чулки — легко догадаться, что там происходило.

— Здравствуй, Кейт.

Она прикрывает рот рукой и густо краснеет, потом подхватывает юбки и бежит к лестнице, ведущей в кухню.

Бен Хаду пытается усмирить меня взглядом — и у него не выходит.

— Все было вполне невинно, — утверждает он.

— Сиди, не мое дело, чем ты занимаешься, — несмотря ни на что, я невольно улыбаюсь.

Он бледнеет.

— Никому об этом не рассказывай, понял? Все иначе, чем выглядит: мы собираемся пожениться.

— Пожениться?

Он кивает:

— Да, но никому ни слова: если узнают, беды не миновать.

Мы смотрим друг другу в глаза, потом он опускает взгляд.

— Боже милосердный, Нус-Нус, ты что, обмочился?

Я смотрю вниз. Разбившийся флакон оставил на моей белой рубахе яркое уличающее желтое пятно. День был слишком полон волнений и открытий: я решаю, что рассказывать о случившемся все-таки не нужно. В комнате моей непривычно тихо без Момо и Амаду. Я долго сижу на краю кровати, мысли мои мечутся. Потом, как могу, застирываю пятно на одежде, но, словно доказывая свою способность к преобразованию материи, тинктура посрамляет все мои усилия.

На следующий день я просыпаюсь рано, полный непонятной надежды на лучшее и сил. Сегодня я приведу сына Элис к королю, и все будет хорошо.

После утомительного совещания посла и королевских министров о предполагаемом договоре — еще больше пустых речей, еще меньше решений, чем прежде, — бен Хаду наконец отпускает меня. Близится полдень. Тем лучше, думаю я: меньше придется прятать Момо. Я иду по лабиринту коридоров и галерей к покоям герцогини Портсмутской, как раз заворачиваю за последний угол — и тут мне навстречу выходит Жакоб. При виде меня лицо у него делается трагическим, почти до смешного.

— Я шел тебя искать.

— А я шел к тебе, — радостно отвечаю я. — Сегодня вечером я должен представить Момо королю — лично, в его покоях.

— Ох. Его нет. Это я и хотел тебе сказать.

— Нет?

— Я спросил мадам, где он, она махнула рукой и ответила: «Il n’est plus à moi»[23].

— Что?

В животе у меня такое ощущение, словно я проглотил пушечное ядро.

— Она мне не говорит. Может быть, тебе скажет.

Луиза сидит в гардеробной, листая журнал, вокруг нее суетятся слуги. Увидев меня, она ослепительно улыбается.

— Мсье Нус-Нус! Очаровательно. Посидите со мной. Что скажете о новой моде на фонтажи? Высоковаты для меня, не находите? Лицо не будет казаться слишком длинным?

Она разворачивает журнал — «Le Mercure Galant»[24] — в мою сторону, и мне открывается изображение женщины в кружевном головном уборе, делающем ее похожей на нелепого попугая с хохолком.

— Чудовищно, — коротко говорю я, забыв про манеры.

Луиза заливается смехом, шутливо ударяя меня журналом.

— Мужчины! Что вы понимаете в моде!

— Я хотел спросить вас о мальчике-паже.

— Жакобе? — она удивлена. — Он только что был здесь.

— Не о Жакобе, о другом. О малыше.

Лицо ее мрачнеет.

— Ах, Миетт. Маленький братик Жакоба? Он был милый, но, боюсь, мне пришлось его отдать.

Она доверительно склоняется ко мне.

— У него… как бы это сказать… сорочьи повадки.

Я смотрю на нее, не понимая.

— Un voleur![25] Ужасный воришка. Mes pauvres bijoux![26] Вчера днем я обнаружила в его вещах три нитки жемчуга и лучшую свою изумрудную брошь. А поскольку я вчера много проиграла в бассет, я решила, что лучше всего продать его, раз уж так сложились обстоятельства. Торговец дал мне очень хорошую цену.

— Что бы он ни предложил, я дам вдвое больше! — восклицаю я. — Втрое!

— За такие деньги, cheri[27], можете взять Жакоба! — Луиза похлопывает меня по руке. — Что делается, арап хочет слугу-арапчонка. Мир перевернулся вверх дном!

Пять минут спустя я выбегаю через Тилт-ярд в Сент-Джеймсский парк. В кармане у меня имя и адрес.

Полоса невезения продолжается: торговец, мистер Лейн, не у себя дома на Пелл-Мелл, а в конторе, в Корнхилле. Я даже не знаю, где это, Корнхилл, — на слух, пугающе по-деревенски и далеко, — но записываю адрес, данный слугой, и подзываю наемный экипаж. Кучер соглашается ехать за непомерную цену, и только если я сяду с ним на козлы.

— Нельзя, чтобы тебя видели в карете, — говорит он. — Ко мне потом приличные люди не сядут.

Есть соблазн пойти пешком, но я смиряю гордость. Выясняется, что в предрассудке кучера есть и преимущество для меня: с верха кареты во время поездки по оживленным столичным улицам открывается восхитительный вид. Вскоре я начинаю узнавать здания и улицы: вон там река, а здесь мы проходили с мистером Эшмолом, направляясь к мистеру Дрейкотту; там перекресток Ченсери-лейн, а к северу от него место, где заседает Королевское общество. Хотя бы отчасти понимая географию города, я чувствую себя увереннее — он меньше, чем поначалу показался. Когда мы доезжаем до Корнхилла, я утешаюсь тем, что, если потребуется, смогу проделать этот путь пешком, не унижаясь перед лондонскими кучерами. Потом я вспоминаю, что со мной будет Момо и что ножки малыша — совсем не то, что мои ноги. Что ж, в эту гору полезем, когда до нее дойдем, говорю я себе, все еще полный надежды, и плачу кучеру его два шиллинга.

Все непросто. Я изучаю адрес. «Джонатан, Чейнджлейн, Корнхилл», — вот что я записал, и мне казалось, что адрес ясный; но улица оказывается королевством со своими законами, порождает переулки и тупики. Здесь темно, ты словно на дне ущелья — солнце не проникает между домами. Я шагаю, чувствуя себя карликом по сравнению с высокими зданиями, эхом отражающими громкие разговоры юношей, идущих мимо — молодые люди слишком собой довольны и слишком увлечены беседой, чтобы обратить внимание на заплутавшего чужестранца. Я прохожу мимо лавок, торгующих париками, ломбардов и таверн, но сильнее всего тут пахнет кофе. Остановив парнишку, несущего на плечах мешок, я говорю: