Мне, наверное, придется убить отступника и Рафика тоже; но, по крайней мере, пока мальчик в безопасности, у них нет доказательств. Теперь я должен доставить послание Элис королю; или уничтожить свиток и взять судьбу Элис и Момо в свои руки.


Амаду я хороню под розовыми кустами во внутреннем дворике дворца. Место тихое. Увижу розы в цвету, вспомню обезьянку.

34

На Сретенье посольство приглашают в большое аббатство в Вестминстере на Свечную мессу, посмотреть шествие со свечами, символизирующее внесение Христа, Светоча Мира, в храм — в первый раз после рождения, на сороковой день. Бен Хаду вежливо отказывается. Он — правоверный мусульманин, а для магометан, объясняет он, Христос — всего лишь один из пророков: его почитают как носителя слова Аллаха, но он все же обычный смертный человек.

— Говорят, удивительная постройка это аббатство, — замечает Шариф. — И я уверен, нет вреда в том, чтобы побывать в доме Божьем, если мы не станем участвовать в обрядах. К тому же, если мы все откажемся от приглашения, выйдет грубо.

— Хорошо, пойдете вы с Нус-Нусом.

Я открываю рот, собираясь возразить — я хотел навестить Момо в покоях герцогини Портсмутской, — но потом думаю, что в аббатстве будет король. Кто знает, может быть, мне представится случай? И я умолкаю. Свиток все время при мне: я беру его даже в бани в Чаринг-кросс, когда мне надоедает мыться в тазу едва теплой воды, принеся ее из кухни по трем лестницам. На меня там все оборачивались, хотя я и не снял штаны; но король со свитком не встречались больше недели, и я начинаю отчаиваться.


Шествие само по себе стоило бы посмотреть в любом уголке мира; но аббатство — это чудо: взмывающие вверх колонны, дивный сводчатый потолок. Хотя кругом повсюду изображения умерших, позолоченные и похожие на живых — они виднеются в нишах, и от них не по себе: иногда в мерцающем свете тысяч свечей кажется, что они шевелятся.

Если бен Хаду надеялся, что нас не заметят, его ждет разочарование. Не успеваем мы влиться в толпу, к нам проталкивается придворный и сообщает, что для нас оставили место, откуда все будет лучше видно. Потолкавшись, отдавив немало ног, мы, наконец, усаживаемся на скамью, предназначенную для монарших гостей, неподалеку от самого короля.

О церемонии я говорить не стану, скажу лишь, что она была прекрасна и торжественна, как представление в театре, но когда начинается музыка, я от благоговения забываю себя. Звуки большого органа переполняют пространство, до вознесенной крыши, и временами он рычит, как лев, а временами щебечет, как птица. Когда к нему присоединяются сладкие голоса хора, кажется, что слышишь ангелов — или что аббатство струит голос самого Бога. Я застываю, не чувствуя, как по лицу моему бегут слезы, пока Шариф не толкает меня под руку и не показывает в тревоге, что мне нужно вытереть щеки.

— Если султан узнает, что тебя тронуло это языческое представление, нам всем несдобровать, — яростно шепчет он, когда музыка стихает.

К королю, разумеется, не подобраться. Я смотрю, как его уносит волной народного обожания. Люди напирают в надежде на слово или прикосновение, которое они, кажется, наделяют почти волшебными свойствами. Я не могу не думать, что соприкосновение нашего императора с народом обычно куда менее полезно для здоровья подданных.

Когда мы собираемся выйти, голос у меня за спиной произносит:

— Добрый день, джентльмены.

Я оборачиваюсь и вижу одного из гостей, бывшего на великолепном обеде у герцогини Портсмутской. Когда он улыбается, я вспоминаю, что сказала про него Нелли, и мне как раз вовремя приходит на ум его имя.

— Добрый день, мистер Пипс, рад вас снова видеть.

Я представляю его каиду, который едва объясняется по-английски. Шариф склоняет голову и обнажает гнилые от сладостей зубы.

— Вы идете прямиком в Уайт-Холл, или, может быть, сопроводить вас на сретенскую ярмарку в Вестминстер-Холл? Там есть на что посмотреть.

Я перевожу его слова Шарифу.

— Английский базар? Вот это я бы очень хотел увидеть.

Мистер Пипс ведет нас по галерее в монастырский сад за аббатством, чтобы не угодить в толпу. Прелестное тихое местечко, озаренное бледным февральским солнцем, полное трав, овощей и голых побегов плодовых деревьев. Я наклоняюсь рассмотреть серебристо-зеленые листья растения у дорожки.

— Мы выращиваем это в Мекнесе, — говорю я нашему провожатому. — Называется шиба, но вам оно скорее известно как полынь, или чернобыльник.

Наш спутник нагибается, чтобы получше рассмотреть траву, и у него что-то вываливается из-за пазухи. Он быстро убирает это обратно, но я успеваю заметить шерсть и когти. Мы встречаемся глазами, он смущен.

— Заячья лапка, от колик. Я склонен злоупотреблять радостями жизни.

Я улыбаюсь:

— Лучше примите эту травку в виде настоя: император время от времени прибегает к полынному чаю. Известное желудочное.

— Вы врач, сэр?

— Я некоторое время служил у доктора из Абердина и кое-что знаю о человеческом теле и его слабостях.

— Не могу представить, для чего такому здоровяку, как вы, — он окидывает меня взглядом с ног до головы, — знать о телесных слабостях.

Когда я перевожу, Шариф смеется.

— Он евнух, — громко говорит он.

Мистер Пипс заметно растерян.

— Боже правый, в самом деле?

Я удрученно киваю.

— Это для пения? Есть совершенно замечательные кастраты. Я часто гадал, как обстоит дело со знаменитым дискантом, мистером Абеллом: при нем ли его… хм, возможности.

Я заверяю его, что к пению это не имеет ни малейшего отношения, и он смотрит на меня с потрясением и интересом.

— Может ли что-то быть ужаснее.

Несколько минут, потребовавшихся на то, чтобы дойти до большого зала, мы молчим. Зал — огромное мощное сооружение, укрепленное каменными контрфорсами. Шум, доносящийся с еще невидимого рынка, заставляет нашего провожатого повысить голос. Он спрашивает, желаем ли мы приобрести что-нибудь определенное, и каид признается, что очень хочет сладостей, а я говорю, что мне пригодились бы хорошие чернила, на что мистер Пипс улыбается.

— О, споры о Танжере — все эти подробности!

Он качает головой:

— Я три года входил в комитет: пропащее дело, вечно шаг вперед, три назад. Воображаю, как вы с ним завязли — по мне, легкого решения не существует. Не стоит забывать, дело не в простой логике: здесь слишком много страстей и непоследовательности.

Я улыбаюсь:

— Уверен, с обеих сторон.

— Как во всех делах человеческих. Поддержка колонии обходится нам в состояние, мы тратим куда больше, чем, честно говоря, можем себе позволить, но король думает, что подведет супругу, если откажется от Танжера — он ведь был частью ее приданого, — а поскольку Его Величество уже очень во многом ее подвел, в этом вопросе он неколебим. И, разумеется, бедный граф Плимут.

Я вопросительно поднимаю бровь.

— Сын Чарльза — незаконный, разумеется, но все-таки сын. Ему дали под командование королевский полк, произвели в полковники. Он отправился в Марокко летом 1680 года и умер от дизентерии четыре месяца спустя. Всего двадцать три года, бедный мальчик. Чарльз очень тяжело переживал.

— Сколько у король дети? — спрашивает Шариф.

Мистер Пипс смеется:

— По последним подсчетам, чертова дюжина, выжили десять, хотя ни одного от доброй супруги, как ни жаль. Он любит женщин — и кто его упрекнет? Как вам англичанки, Нус-Нус: резвая порода, а?

Он внезапно останавливается, вспоминая, каково мое состояние.

— Прошу прощения, сэр, я не хотел вас обидеть.

— Никакой обиды. Я по-прежнему могу оценить красоту живописи, даже если неспособен работать кистью, а дамы вашего двора восхитительны.

— У наш король пятьсот дети! — громко перебивает Шариф.

Наш спутник улыбается, явно не веря ни единому слову.

— И тысяча жена!

Я киваю:

— Исмаил хвалится тем, что у него есть женщины из всех стран, известных людям.

— Ммм, вот это коллекция! Должен признаться, мне вполне хватает одной. Мы пришли, не отставайте: здесь нынче повсюду карманники.

Внутри зал впечатляет еще больше: я удивляюсь, как такое великолепное помещение можно отдать под простой рынок, о чем и говорю.

— В остальное время здесь заседает суд! — кричит в ответ мистер Пипс. — Видите, там, наверху, мрачные украшения?

Он указывает на три темных неразличимых предмета, висящих с одной из балок.

— Это головы предателей, приговоривших отца короля к смерти в этой самой палате — Кромвеля и его генералов, Айртона и Бредшо. Их оставили как напоминание о том, что ждет бунтовщиков против короны.

Я усмехаюсь:

— Наш монарх поступает точно так же.

— Восемьсот голова на стене Мекнес, — радостно выпаливает Шариф.

— Восемьсот? — Мистер Пипс встречается со мной глазами. — Пятьсот детей, восемьсот голов и тысяча жен — сколь изобильная страна Марокко!

По всему залу стоят прилавки, на которых торгуют самыми разными товарами. Сквозь толпу покупателей пробираются разносчики, несущие лотки со сладостями, гребешками, апельсинами, ножами. Я замечаю торговца тетрадями и рожками чернил и совершаю покупку; после долгих раздумий каид приобретает большой мешок имбирных пряников. Торговец домашней птицей побивает соперников, выставив павлина на поводке. Выглядит павлин плачевно. Разносчик предлагает горячее ослиное молоко. Мистер Пипс направляется прямиком к прилавку, где торгуют дамскими штучками, и проводит, глазея на хорошеньких покупательниц, столько же времени, сколько рассматривает сам товар. Я наблюдаю, как он заговаривает с одной дамой, и вижу, как она заливается краской и спешит прочь. Он пожимает плечами, потом возвращается к нам.