Хамза бьет, и Амаду, пролетев через всю комнату, ударяется о стену с глухим стуком. Я слышу, как его тельце падает, словно камень.

— И где он? — спрашивает тафраутец.

— Кто?

— Мальчишка. Сын султана.

От изумления у меня замедляются мысли. Откуда он знает?

— Сын султана? У него их столько, что непонятно, о каком ты.

— Не валяй дурака.

Хамза пинает меня под ребра. На нем башмаки из жесткой английской кожи, это больно.

— Тот, про которого все думали, что он умер и похоронен — сын англичанки. Мы знаем, что он у тебя, просто не знали, зачем — но теперь и это выяснили.

Он ухмыляется и делает пальцами какое-то движение.

— Думал, состояние в Лондоне заработаешь, а?

На этот раз растерянность моя непритворна.

— Отпустите меня. Я понятия не имею, о чем вы.

Он снова меня пинает, выбивая из меня воздух. Я снова чувствую вкус эля — куда приятнее было, когда он лился вниз.

— Хватит пинать этого ублюдка, обыщи комнату! — злобно говорит Рафик.

Он опускается на колено.

— Из-за тебя моего дядю привязали к мулу и волокли по пустыне, пока плоть не сошла с его тела и кости не стали торчать, как палки. Так что я без колебаний перережу твою черную глотку — считай это убийством из мести. Но где это отродье? Я знаю, он где-то здесь: никто больше не мог увидеть, что я взял сумку — уж я об этом позаботился. Разве что мартышка поганая, но она не говорящая.

Что ж, это разрешает одну загадку, хотя как он узнал, что его видел Момо? И вдруг меня словно ударяет изнутри: свиток Элис — она, должно быть, написала в свитке про сына, а Рафик обыскал мою сумку тщательнее, чем я думал. Наверное, он его нашел, а Хамза ему прочитал. Меня бросает в жар, потом в холод: что же я за глупец.

— Здесь никого. — Хамза тяжело опускается на кровать. — Что же ты с ним сделал-то?

Глаза у него хитро блестят.

— Расскажи, и сохраним это в тайне. Поделим деньги на троих — султан ничего не узнает.

Рафик в ярости оборачивается.

— Вот это верно: добавь к алчности и отступничеству еще и предательство, неверный! Султан — мой господин. Надо найти мальчишку и вернуть его. Но сперва перережем этому ублюдку глотку.

— Уймись. Дворец огромный: он мог где-то спрятать сучонка, а то и в город его вывезти. Говорю тебе, он расспрашивал о разном. Придется оставить его в живых, а то не найдем парнишку.

В ответ Рафик сильнее прижимает к моему горлу свой кинжальчик. Я чувствую, как натягивается, а потом подается под ним кожа — с алой струящейся болью. Какая-то алхимия обращает боль в слепую ярость, я с воем сбрасываю Рафика и поднимаюсь, готовый к драке. Рафик налетает на стол, и поднос со всей посудой рушится на пол с чудовищным грохотом. В голове у меня бьется мысль: нужно убить обоих, если пошлют вести в Марокко, Элис обречена. Ужас при этой мысли придает мне еще больше сил. Я хватаю Рафика за горло одной рукой, а второй — за руку с ножом. Бум! Мы натыкаемся на шкаф, большой тяжелый гардероб. От удара одна из его высоких дверей распахивается, и бьет подбегающего Хамзу в лицо. Из его отверстого рта потоком изливается брань. За этим шумом и дерзкими угрозами Рафика я не слышу, как выбивают дверь, и в комнату вбегает вооруженная стража. Двое оттаскивают меня от тафраутца и обезоруживают его; еще один берет на себя отступника. За их спинами, в коридоре, я вижу горничную Кейт, сцепившую руки. Потом вспоминаю про Амаду.

Когда я поднимаю обезьянку, ее голова бессильно свисает. У Амаду сломана шея, и я невольно плачу.

Девушка тут же оказывается рядом со мной.

— У вас кровь! — восклицает она.

Это довольно очевидное наблюдение. Потом она опускает глаза.

— Ох.

Пятится.

— Фу.

Не могу винить ее за отвращение: вид у бедняжки Амаду такой, словно его порвали орлы — он весь в моей крови.


Посылают за бен Хаду, он приходит нескоро, запыхавшийся и растрепанный. Он гневно смотрит на Рафика, потом на меня, словно готов нас обоих заколоть за то, что его против воли вытащили из-за королевского стола. Он объясняет капитану стражи, что между мной и Рафиком давняя вражда и что он лично отвечает отныне за наше поведение.

— Что до Хамзы, то он отступник, но на него как на англичанина распространяются ваши законы. Уведите его и делайте с ним что хотите.

Когда мы остаемся одни, бен Хаду спрашивает:

— Что произошло?

Воцаряется долгая напряженная тишина. Самое время, чтобы Рафик мне отомстил раз и навсегда, разве нет? Я жду его обвинений: сейчас он станет махать перед Медником свитком и требовать, чтобы дворец обыскали, потому что здесь сын султана… но тафраутец меня удивляет — он молчит. Ему известно, что бен Хаду его терпеть не может, и, видимо, он думает, что посол на моей стороне. Да и происшествие в Гайд-парке… Или, понимаю я, у него нет свитка, а без него все обвинения прозвучат безумно. Сожгли они свиток вместе с сумкой или он все еще у Хамзы? В любом случае обвинить Рафика в воровстве я не могу.

Мы оба молчим, разбирательство заходит в тупик, и бен Хаду в итоге срывает на нас злость: он говорит, что если мы еще что-нибудь натворим, нас отправят обратно в Марокко первым же кораблем, с предписанием сурово наказать по прибытии. Потом он уводит Рафика, оборачиваясь на пороге.

— Ты бы занялся этим, — говорит он, указывая на рану у меня на шее. — Попроси кого-нибудь из слуг привести хирурга.

Он запускает руку в карман, достает несколько монет и протягивает их мне:

— Тут должно хватить.

Прежде чем я опускаю глаза, он уходит. На ладони у меня три золотых. Хватит, чтобы купить хирурга. И его дочку, и собачку тоже. Ну, может быть, я преувеличиваю. Но он должен чувствовать себя виноватым: возможно, из-за того, что увидел мертвую мартышку.

Я смываю с Амаду кровь и заворачиваю его в кусок ткани. Момо будет безутешен, когда узнает. Потом я своими руками зашиваю рану, морщась и постанывая, и закрываю неопрятный шов повязкой. И, наконец, иду в кухню, где нахожу горничную Кейт, греющую ноги у огня. Я от души благодарю ее за то, что привела стражу, и вручаю ей одну из золотых монет. Она молча смотрит на нее, потом протягивает обратно.

— Я такое не могу взять, правда не могу.

— Мне было бы приятно, если бы ты ее взяла.

Но она качает головой:

— Я ведь просто сделала как нужно. Как ваша шея?

— Да просто царапина.

— Царапина? Там ручьем текло. Дайте я взгляну.

Она осуждающе цокает языком при виде моего шитья, бережно трогает кожу.

— Шрам останется.

— Испортит мою красоту? — смеюсь я. — Прибавлю его к своему собранию.

— А где другие?

— Их слишком много, чтобы перечислять, — отвечаю я, возможно, резковато. — Я хотел попросить еще об одном одолжении.

На мгновение глаза у нее загораются, и я с опозданием понимаю: она надеялась, что я передумал по поводу невысказанного предложения. Теперь я оскорбил ее, предложив денег, и дважды отверг. Нет, не умею я обращаться с женщинами. Умножая неловкость, я спрашиваю:

— Куда стража могла отвести англичанина, который был у меня, отступника по имени Хамза?

Она объясняет, я торжественно кланяюсь и ухожу, прежде чем все еще хуже не запуталось. Узников держат в подвале. Я подкупаю стража у дверей золотой монетой, и он на десять минут впускает меня к заключенному.

— Единственное, о чем прошу: лицо ему не попорть, — говорит стражник и разражается хохотом.

Услышав шаги, Хамза с надеждой смотрит вверх, но когда появляюсь я, лицо его мрачнеет. Вместо носа у него сгусток запекшейся крови — дверь шкафа, должно быть, его сломала.

— Чего тебе надо, катамит?

Вместо оскорбления у него выходит «гад убит», и стражник сгибается пополам от смеха.

— Дай знать, если захочешь его еще обработать и понадобится помощь, — предлагает он, когда проходит приступ веселья.

Он запускает меня в камеру. Я дожидаюсь, пока стихнут его шаги, потом поворачиваюсь к отступнику.

— И где она?

— Кто?

— Сумка, которую ты забрал из моей комнаты.

— Это не я.

— Так ты ее видел?

Лицо у него хитрое, он чешет родимое пятно на щеке.

— А чего ты спрашиваешь-то?

— Она мне нужна.

Он улыбается — леденящее кровь зрелище.

— Жаль твою мартышку.

Я вижу, что он врет. Показываю ему монету.

— Говори, где она.

Он растерян.

— Старая сумка? Да дрянь же: ты за эти деньги сотню таких купишь в фассийской красильне. Тебе что, золото в руки бесконечно течет, не терпится отдать или что?

Он подается вперед.

— Слушай, можем не брать Рафика в расчет — я знаю, у вас нелады. А я тебе могу быть полезен; я Лондон знаю и бегаю быстро. Достаточно быстро, чтобы проследить за тобой до дома купца, а ты и не заметил. Я каждое твое слово слышал. Мы с тобой вдвоем горы свернем. Договоримся, получим за парнишку выкуп, поделим прибыль, а я позабочусь, чтобы Рафика настигла злая судьбина в переулке, идет?

Так вот откуда они узнали. Облегчение проходит быстро: мне нужно убедиться, что нет доказательств.

— Выбор у тебя простой, Хамза: скажешь мне, где сумка, получишь золотой за труды, — или я сейчас уйду, а ты богаче не станешь.

Он пожимает плечами и говорит. Я бы должен был соблюсти свою часть договора и уйти, но, боюсь, я поддался низменным побуждениям и от души лягнул его между ног.

— Это за мартышку! — с кровожадной радостью сообщаю я ему.

Спустя двадцать минут сумка у меня в руках, ничуть не пострадавшая, если не считать сильного запаха навоза; неудивительно, ее же зарыли в грязь в конюшне. Яркая луна освещает наскоро зашитую мной подкладку, шов цел: свиток там, где я его оставил. Я выдираю его из тайника и сую под халат, к колотящемуся сердцу.