— А теперь, — произносит бен Хаду, — особый дар.

Он хлопает в ладоши, и появляются страусы. Они расталкивают своих укротителей, качают шеями, зловеще щелкают клювами. Женщина в зеленых шелках оказывается слишком близко, и от визга, который она издает, когда ее щиплют, все стадо принимается голосить, тревожно раздувая пушистые глотки. Потом страусы начинают хлопать крыльями, топать огромными когтистыми лапами — и разверзается преисподняя. Придворные бегут во все двери, что есть; я даже видел, как один откинул штору и вылез в окно.

Я ищу взглядом короля и обнаруживаю, что он покатывается со смеху. Он спасает какую-то бедную женщину, отгоняя птицу, напавшую на нее. В конце концов вызывают стражу, и страусов загоняют в переднюю, а оттуда препровождают в один из королевских парков. По себе они оставляют загаженные ковры, покусанные конечности и облака летучего пуха. Прием приходится свернуть.

Вернувшись быстрее, чем ожидал, я вспугиваю прячущегося у дверей человека. Он оборачивается, видит меня и убегает по коридору. Но я успеваю различить резкие неприветливые черты Самира Рафика. С колотящимся сердцем я изучаю замок: поцарапан, но не поврежден. Когда мне удается вставить в него железный ключ, он открывается плавно. В комнате стоит пугающая тишина.

— Момо? — тихо зову я. — Амаду?

Слышится визг. Потом нечто обрушивается на меня с балдахина над кроватью, и на мое плечо приземляется мартышка. Над краем балдахина появляется лицо с серьезными глазами.

— Мы просто играли.

Момо перелезает через балдахин и ловко, как мартышка, спускается по опоре.

— Тут так скучно: все время сидеть тихо. Почему нельзя выйти? Ты сказал, что все будет по-другому, когда мы приедем в Англию. Ты соврал!

Я сажусь на кровать и удрученно смотрю на него.

— Знаю. Прости меня, Момо. Еще совсем немножко. Но ты не должен шуметь, и никому не открывай дверь, кроме меня. Понимаешь?

— Кто-то стучался.

— Наверное, слуга приходил убирать комнату. Я им сказал, что сам буду все делать, и дверь лучше не открывать, а то моя мартышка кусается.

— Я тоже могу кусаться.

Момо показывает зубы, хихикает.

— Мы оба можем укусить, да, Амаду?

Они двое скалятся друг на друга с потешным вызовом, обнажив десны, тряся головами, походя один на другого, как отражение. Мне делается не по себе. Я начинаю бояться, что если и дальше оставлять мальчика с мартышкой, скоро их будет не различить.

— Никому не открывай дверь, — повторяю я. — Даже если кто-то притворится мной.

— А зачем кому-то притворяться тобой?

— Не знаю, — признаю я. — Просто не открывай дверь.

— А если пожар, или потоп, или еще что-то?

— Такого не будет.

— Может быть. Всякое бывает.

Я вздыхаю.

— Бывает. Но едва ли. Если будет, я тебя спасу.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Ты обещал, что нечего будет бояться, когда мы доберемся до Англии, — напоминает он мне.

Безупречная логика.

— Момо, я стараюсь.

Но надо стараться сильнее; он прав, что тревожит мою совесть. Я со вздохом достаю клочок бумаги и снова читаю адрес, который для меня достал Даниэль. Не то чтобы я рвался это сделать, но так нужно.

Обретя решимость, я останавливаю одного из слуг и спрашиваю, как можно отправить письмо. Он недоверчиво на меня смотрит, потом ухмыляется:

— Для хозяина?

Я бросаю на него суровый взгляд: ясно, что он думает, будто такой, как я, не может уметь писать. Но, возможно, если он сочтет, что это для посла, будет лучше.

— Да. На Золотую площадь.

— За пару монет могу послать гонца; или возьми портшез и сам доставь. Это недалеко, около мили.

Нам запрещено покидать дворец, но миля… пути всего ничего, займет не больше десяти минут, и пешком выйдет быстрее, чем в глупом ящике. Обернусь за полчаса, пока бен Хаду и остальные отдыхают после обеда. Никто не узнает. Я узнаю у слуги дорогу, потом возвращаюсь в комнату, переобуваюсь из придворных туфель в старые бабуши и накидываю на плечи темный бурнус. Надев капюшон, я вижу в зеркале относительно неприметную личность — если не считать цвета кожи, но с этим я ничего поделать не могу.

Я быстро иду по широкой Кингс-стрит, сворачиваю до ворот Гольбейна налево, в Сент-Джеймсский парк, чтобы срезать путь. Головы я не поднимаю, руки держу под плащом. Но даже так я вызываю вопросительные взгляды у прохожих; возможно, отчасти из-за быстроты шага, поскольку все они прогуливаются, наслаждаясь изысканными видами, смеются, видя, как поскальзываются на льду птицы, ищущие на озере открытую воду. Боги, как же холодно! Я иду по дорожке оленьего парка, и дыхание мое вырывается облаками пара. Животные, стоявшие склонившись к заиндевевшей траве, поднимают головы и с опаской на меня смотрят. Думаю, к ним тихо, как я, бывало, подкрадывались лучники, чтобы добыть дичь к королевскому столу — неудивительно, что они осторожны. Сделай я резкое движение, они, без сомнения, умчатся в парк, как газели. Я медленно иду, чувствуя с ними что-то вроде душевной близости: столь осознанная свобода — это не свобода вовсе. И они, и я принадлежим могущественным людям, и нам внезапно может настать конец, когда наши хозяева этого захотят.

Я выхожу на мощеную дорожку, которая приводит меня к красивым цветникам, а оттуда на широкую дорогу, полную карет и иных повозок. Уклоняясь от пешеходов, лошадей, паланкинов и колясок, я перехожу на другую сторону и продолжаю путь на север, как велено, по узким улочкам. Местность делается все более убогой и грязной, кругом валяется мусор, смердит нечистотами. В канавах струится зловонная жижа, источающая безошибочный резкий смрад. Красильни в Фесе и те пахнут лучше, думаю я про себя; я наверняка заблудился.

На перекрестке конюх осматривает копыта лошади, ища, откуда сброшена подкова.

— Прошу прощения, сэр, — говорю я, и он, вздрогнув, распрямляется. — Не могли бы подсказать мне дорогу к Золотой площади?

Он указывает в сторону пустыря, усыпанного булыжником.

— К северу от Сохо. Идите прямо по Джеймс-стрит, мимо старой ветряной мельницы, через Песье поле, пока не увидите стройку. Как увидите — это она и есть.

Несколько жилых домов гордо возвышаются среди других, отстроенных наполовину, и тех, у которых пока есть только фундамент. Понятно, что когда работы будут закончены, вид будет внушительный; но пока это и не золотая и, в общем, не площадь, больше похоже на наш Саат аль-Хедим. Я сверяюсь с адресом на бумажке и подхожу к двери номер 24. Снаружи висит медный колокольчик — дурной знак для правоверного, — в него я и звоню. Долгое время никто не отвечает, потом дверь приоткрывается, и из-за нее выглядывает женщина.

— Доставка угля с заднего крыльца, — резко говорит она и захлопывает дверь мне в лицо.

Когда до меня доходит суть ее ошибки, я громко стучу по дереву. На этот раз дверь открывается настежь и сразу.

— Я тебе сказала…

Но теперь я ставлю ногу в проем. Женщина смотрит на меня в растерянности, потом опускает глаза и видит мою ногу.

— Убирайся, черный попрошайка! — взвивается она.

— Послушайте, у меня дело к этому человеку.

Я показываю ей бумажку, на которую она смотрит, не понимая.

Потом кричит:

— Помогите! Воры! Убивают!

Кто-то обхватывает меня сзади и валит на землю. Напавший пытается упереться мне в грудь коленом, но я выворачиваюсь, перекатываюсь, ловлю его за ноги и тяжело роняю; он ругается, поднимается на ноги. Мы стоим, тяжело дыша ледяным воздухом, смотрим друг на друга с опаской. Противник мой — совсем еще мальчик, хотя сложен, как бык.

— Я — не вор и не убийца. Я просто ищу мистера Эндрю Берка.

Женщина выходит на крыльцо.

— А что ж вы сразу не сказали?

Она краснолицая, от нее скверно пахнет, на ней грязный фартук поверх платья из бумазеи.

— Это дом мистера Берка.

Она хмурится и, махнув рукой, отпускает мальчика.

— Ступай, Том, будь умницей.

Вид у Тома разочарованный, словно он надеялся, что понадобится помахать кулаками.

— А сам джентльмен дома? — интересуюсь я.

— Скажите, что у вас за дело.

— Боюсь, об этом я могу говорить только с самим мистером Берком.

Она поджимает губы:

— Ждите здесь.

Она закрывает дверь, проходит несколько долгих минут, потом наконец выходит мужчина. Я его представлял совсем иначе: он почти такой же толстый, как великий визирь, и у него окладистая черная борода.

Увидев меня, он теряется.

— Чем я могу вам помочь? — спрашивает он, потом его вдруг озаряет. — А, вы, должно быть, от герцогини.

Я качаю головой:

— Нет, с герцогиней я не знаком.

— Почтенная герцогиня Мазарин?

Я снова качаю головой. Начинаю было говорить, но он меня прерывает.

— Удивительно: вы — просто одно лицо с ее арапом. Тогда вы, должно быть, пришли за саржей мистера Каллааха?

— Нет, я пришел…

— И не от сирийского купца за ливрейной тканью?

Прежде чем последуют новые расспросы, я твердо говорю:

— Нет, сэр. Я приехал из Марокко, и у меня куда более щекотливое дело. Может быть, мы поговорим в доме?

— Марокко? — Он выглядит встревоженным. — Что за дело может быть ко мне у черномазого из Марокко?

— Я пришел по поручению мисс Элис Суонн.

— Кого?

Все идет не так, как я предполагал.

— Вашей… э… нареченной.

Теперь он в ужасе.

— Нареченной? Сэр, у меня таких нет, вы ошиблись.

Он умолкает, потом вспоминает:

— А, голландка! Правда, я с ней ни разу не виделся, и, полагаю, она пропала в море.