Джейн Джонсон - Жена султана

Стол роскошен — Малик себя превзошел. В середине целый жареный баран, еще на вертеле, с медом, кориандром, миндалем, грушами и грецкими орехами. Серебряное блюдо полно тушеной козлятины с подливкой из свежего кориандра и кумина; на золотых тарелках громоздятся жаренные в шафране цыплята; ароматный кус-кус с голубями и цыплятами, нафаршированными миндалем и изюмом; горячие пироги с белым козьим сыром и финиками; пончики и печенье с корицей, истекающее медом; миндальные пирожки в виде рогов газели и полумесяцев, с начинкой из тертых кедровых орешков и фисташек, вымоченных в розовой воде. Я съел всего пару горстей всегдашней еды Исмаила, его любимого кус-куса с нутом, и теперь с радостью угощаюсь вместе со всеми: очень долго не слышно ничего, кроме звуков еды и похвал, похвал и звуков еды.

Я дожидаюсь, пока бен Хаду отлучится из-за стола, и тихо говорю сэру Джеймсу:

— Прошу вас, не показывайте беспокойства, когда я скажу вам то, что собираюсь. Ваша жизнь зависит от сдержанности.

Актер из посла никудышный — он смотрит на меня с изумлением. Я склоняюсь к еде, словно очень занят отделением мяса от костей. Сэру Джеймсу и его свите, я заметил, дали какие-то новые приспособления для еды, словно двух рук недостаточно. Продолжая крутить хрящ, я тихо говорю:

— В гареме султана есть англичанка. Ее зовут Элис Суонн. Ее семья переехала в Гаагу во время гражданской войны, отец ее был упорным роялистом, ему пришлось бежать, чтобы спастись. Элис захватили корсары, когда она плыла из Голландии в Англию, где должна была выйти замуж за английского джентльмена. Диван корсаров подарил ее султану четыре года назад; с тех пор она здесь. Она не просила о выкупе: говорит, ее мать — престарелая вдова, без гроша, а с женихом она ни разу не встречалась.

Я отваживаюсь поднять глаза и вижу, что он внимательно слушает.

— Зачем вы мне это рассказываете?

— Ее жизнь в опасности. Можете ли вы помочь ей выбраться отсюда?

— Вы о том, чтобы заплатить за нее выкуп?

Он смеется:

— Ваш султан пытался содрать с меня двести пиастров за простого раба — сколько, полагаете, он захочет за одну из женщин своего гарема?

Состояние, понятно. Но я упорствую.

— Она — английская леди. Разве для вашей страны не позорно то, что ее держат здесь?

Он поджимает губы:

— Она перешла в турецкую веру?

Как грубо.

— Только на словах, сэр. Не в душе. Если бы она не приняла ислам, ее бы давно не было в живых.

— В таком случае я ничего не могу для нее сделать, независимо от того, стала она отступницей под давлением или нет.

— Если вы не поможете ей, сэр, боюсь, ни она, ни ее маленький сын не доживут до конца года.

— Что ж, я ничем не могу помочь. Она теперь магометанка, как и ее отпрыск. Справляйтесь сами.

— Это не по-христиански, сэр…

Он буравит меня взглядом.

— Я не привык, чтобы какой-то черномазый без яиц учил меня манерам!

Я стараюсь не показать гнева. Вместо этого я тянусь через стол, беру тарелку и с улыбкой предлагаю послу:

— Простите, я забылся. Позвольте искупить вину: уверен, вам это понравится, сэр. Это изысканный деликатес.

Смягчившись, он накалывает кусочек вилкой, разрезает и отправляет в рот.

— Ммм… Великолепно. Что это?

— Бараньи тестикулы, приготовленные в пятилетнем масле, — с некоторым удовольствием отвечаю я, и он бледнеет и прикрывает ладонью толстые губы.

Когда возвращается бен Хаду, я, извинившись, удаляюсь.

На следующий день переговоры начинаются скверно: посол оставил шляпу в своих покоях, но имел наглость принести парик. Исмаил не высказывается по поводу столь прямого оскорбления сразу, но позже презрительно заявляет, что не может вести дела с неверным, который так невоспитан, что даже не снял башмаки в приличном обществе. Посол в ответ говорит, что англичане не обсуждают дела в чулках; но Исмаил непреклонен. Когда башмаки сняты, мы понимаем, почему он хотел остаться в них: чулки сэра Джеймса печальным образом пришли в негодность, порвавшись на пальцах и пятке. Все оставшееся время ему явно не по себе, он пытается спрятать ноги.

Обсуждение будущего Танжера, похоже, не принесет плодов, поскольку Исмаил раздражен. В конце концов сэр Джеймс, видя, что возможность мира или договора тает на глазах, соглашается на условия султана; но с одной оговоркой.

— Сир, в таком случае, я попрошу вас отправить посла со мной в Лондон, встретиться с королем Карлом и его советниками для дальнейшего обсуждения этого вопроса.

Подумав, Исмаил соглашается, к моему удивлению. Посол, кажется, тоже удивлен. Он явно думает, что выиграл очко и решает нажать на султана в вопросе английских пленников. Но Исмаил неколебим, когда речь идет о размере выкупа.

— Двести пиастров за каждого или ничего.

Сэр Джеймс тяжело вздыхает.

— И еще, об англичанке в вашем гареме.

— Англичанке? — повторяет Исмаил, словно не расслышал.

— Элис Суонн, если не ошибаюсь.

Сидя возле султана, над записями, я склоняюсь и зажмуриваюсь в отчаянии. Англичане такие прямолинейные! Они что, не знают, что невежливо так прямо приступать к сложным вопросам, словно бык, ломящийся сквозь розовый сад? Но Исмаилу, похоже, весело.

— В личных покоях у меня тысяча женщин со всего света, — похваляется он. — Есть француженки, испанки, итальянки, гречанки и турчанки; есть русские и китаянки, индианки и женщины с берегов Ньюфаундленда, из джунглей Гвинеи и Бразилии, из портов Ирландии и Исландии. А вы про какую-то одну англичанку?

— Она — моя соотечественница, и мне сообщили, что ее отец был преданным сторонником покойного отца нашего короля. Я уверен, наш монарх будет очень вам благодарен, если вы ее возвратите.

Исмаил и глазом не ведет.

— Благодарность ничего не стоит. Но Белая Лебедь… ах, Белая Лебедь бесценна. Но даже если мы оговорим сумму (чего, разумеется, не будет, поскольку женщина мне очень дорога), дама сама обратилась в истинную веру и не захочет оставить свой маленький рай или тем более ребенка. Наш сын Мохаммед — наследник трона в этой, в своей, стране; он никуда не может отправиться без моего благословения.

— Понимаю, — послу неловко, он бросает на меня обвиняющий взгляд. — Что ж, тогда вернемся к вопросу о пленниках-мужчинах…

Султан машет рукой — ему все это надоело.

— Идем, Нус-Нус.

Он поворачивается к англичанину спиной — непростительное оскорбление! — и уходит, не проронив более ни слова.

На следующий день сэр Джеймс Лесли и его свита уезжают. Меня в числе прочих отправляют сопровождать их до северной дороги. Как и Самира Рафика. Сложно сказать, кто за кем следит: хотя тафраутец почти, или совсем, не говорит по-английски, я замечаю, как он поглядывает на меня, бен Хаду и каида Омара, если мы перемолвимся с послом хоть словечком. Сэр Джеймс со мной резок и в глаза мне не смотрит. Думаю, он винит меня за вчерашнюю неловкость. Когда мы прощаемся, по-английски, пожимая друг другу руки, я прошу, чтобы он позаботился о нашем деле и в Англии, но он отвечает лишь:

— Этот вопрос закрыт, — и разворачивает лошадь, чтобы попрощаться с каидом и Медником.

— О чем вы говорили? — спрашивает Самир.

Его острое лицо исполнено любопытства.

Я прячу разочарование и коротко отвечаю:

— Тебя не касается.

— Он никогда не отпустит ни тебя, ни Момо, — говорю я Белой Лебеди, когда предоставляется случай побывать в гареме. — Прости, Элис, я старался.

Ее глаза наполняются слезами. Вода собирается в них, потом, дрожа, переливается через край, чертя дорожку сквозь сурьму. Она сердито утирает слезы, словно тело предает ее, как и весь мир. На ее дивном лице остается черная полоса. Мне до боли в руке хочется погладить ее по щеке, но она слишком рассержена.

— Будь они прокляты! Будь прокляты все мужчины! — Она поднимает на меня глаза. — Прости, Нус-Нус, к тебе это не относится.

Не знаю, что хуже: относиться к числу мужчин или не входить в него.

Уже несколько недель Момо снятся страшные сны; я дважды заставала его гуляющим во сне. Прошлой ночью я проснулась и обнаружила, что он стоит посреди коридора.

Я слышала, что когда французский король был ребенком, мастер по имени Камю изготовил для него лошадок и маленькую карету — с лакеями, пажом и дамой внутри, — и все эти фигуры крайне правдоподобно двигались. Когда я позвала сына и он повернулся ко мне с отсветом луны в глазах, он был похож на одно из тех хитроумных устройств: точная копия человеческого существа, но без души, мертвая и пустая внутри.

— Момо! — ласково сказала я. — Что ты делаешь?

Он ответил, как механизм.

— Надо приготовиться.

— К чему?

— Он собирается меня убить.

— Кто?

Он не ответил, просто смотрел белыми в лунном свете глазами.

— Милый, пойдем, давай я тебя уложу обратно в постель. Там тебе нечего бояться.

— Всем есть чего бояться.

Я невольно вздрагиваю.

Я все же отвела его в кровать, и он сразу снова уснул, даже не шевельнулся до утра, но я лежу без сна всю ночь. Наутро, одевая его, я спрашиваю:

— Как ты ладишь с Зиданом?

Он бросает на меня быстрый мрачный взгляд.

— Он мой брат.

— Он тебе ничего не сделал?

Лицо у него делается осторожным.

— Нет.

— Точно?

Он кивает, но не смотрит на меня.

— Он тебе никак не угрожал?

— Глупая мама. Он мой друг.

— Если будет, скажи мне, Мохаммед. Обещаешь?