Он помолчал.

– Каждый раз, когда ты думала о нем, я видел на твоем лице отражение этих мыслей. Я ревновал тебя ко всем, кто смел бросить на тебя восхищенный взгляд, даже к Беарнцу. Ты дала мне понять, что будешь со мной лишь по воле долга – и я принял твой выбор, не настаивая на том скреплении нашего брака, что происходит в спальне. Я уже заточил тебя в клетку и не хотел более ни к чему принуждать. Я посмел забрать тебя себе, но тем сделал тебя несчастной. И когда, приехав в Париж, ты увидела своего кузена и так обрадовалась ему, я не нашел ничего лучше, чем затеять ссору с бароном де Саважем, чтобы показать тебе свое остроумие во всем блеске – вдруг да захочешь это принять? Вместе со всеми моими тайнами, со всем ехидством, со всем этим лисьим багажом, который я таскаю с собой всегда. Мне казалось, что ты принимаешь это… и я хочу спросить тебя – есть ли хоть проблеск надежды на то, что я смогу исправить то, что содеял?

«Как он мог меня любить, – думала Колетт, – какой же молчаливой и яростной была, должно быть, эта любовь! Как же он уважал меня, любой мой шаг, любой мой выбор, чтобы сдерживаться (а ведь он вспыльчив!) и не поступать так, как поступают люди бесчестные. Он мог бы высмеять Ноэля, но он знал, что Ноэль мне дорог, и высмеял барона де Саважа, да покоится он с миром. Он ни разу не позволил себе причинить мне боль от тоски, что я ему не отвечаю взаимным чувством, он ни на чем не настаивал, и даже будучи моим мужем, он предоставил мне выбор – полюбить его или найти себе другого мужчину, и принял бы это, наверное, потому что в первую очередь его заботило мое счастье. Как же неимоверно трудно, должно быть, это оказалось для человека его ума и склада!

Как сильно можно любить».

Колетт порадовалась, что стоит к Ренару спиной и он не видит, как у нее дрожат губы.

– Ты… – сказала она и сглотнула. – Ты – тот, кто мне нужен, и я никого не хочу другого. Ты был прав, мой балконный незнакомец. Когда любовь приходит, ее нельзя не узнать.

– Послушай, Колетт, – сказал он странным голосом, – прежде чем ты повернешься ко мне и я смогу заглянуть в твои глаза, чтобы увидеть в них подтверждение тому, что ты сейчас сказала… так легко… Я должен сознаться тебе еще кое в чем.

– Да, – сказала она, не оборачиваясь, – я знаю. Ты – Идальго.


На нем была все та же испанская шляпа, красную повязку на руке сменила другая, более плотная и из темной ткани, и маска не закрывала лицо.

– Как ты догадалась? – спросил Ренар.

– Это все твоя шпага. Скажи спасибо Бодмаэлю, который тебе их подает, когда ты выходишь из дома. Шпага и твои жесты.

– Ах вот как, – задумчиво и немного растерянно произнес Ренар.

– Да. Я увидела этот клинок – а Кассиан так долго его рассматривал в карете, что я все его узоры да изгибы запомнила – когда ты против барона вышел, – продолжала Колетт. – И ты двигался перед боем, как всегда делаешь, когда всерьез на чем-то сосредоточен. Ты так держишь руки, голову, что тебя невозможно не узнать. Я узнала, но вначале не поверила. А через минуту я… я убедилась.

– Что тебя убедило?

– Ты сказал ему то, что он больше всего хотел знать. Ты сказал барону свое имя на ухо, прежде чем он умер. Это так справедливо, как только может быть, и это в твоем духе. Ты не мог поступить иначе.

Они стояли в сумеречной комнате и смотрели друг на друга; никто не придет сюда, никто не потревожит. «Темнота, – подумала Колетт. – Темнота и костры…» Руки графа лежали на ее плечах.

– Я только лишь хочу спросить, Ренар, – наконец, решилась Колетт. – Почему ты не сказал мне? Думаю, потому, что считал это неверным – но неверным отчего?

– Помнишь, мы с тобой беседовали об Идальго в тот день, когда встретили его? – Ренар усмехнулся. – Маленький спектакль для лучшей сплетницы Наварры. Немного денег ее кучеру, вовремя подпиленная ось, мой приятель в роли Идальго – и вот уже Матильда де Левейе готова подтвердить, что ни граф де Грамон, ни барон де Аллат разбойниками с большой дороги быть не могут. А после, дома, я сказал, что выбор Идальго делает его одиноким. И это правда. – Он вздохнул. – Дело в том, Колетт, что невозможно, совершенно невозможно вовлекать никого другого в такое. Ты можешь выбрать это сам – и остальных впутывать ты не имеешь права.

– Но ведь у тебя есть друзья, которые следуют за тобой, – воскликнула Колетт. – Твои верные люди.

– Да, – согласился ее супруг, – но они тоже выбирали сами. И каждый из них волен уйти, когда захочет. Это достаточно бессмысленное дело – жертвовать своей жизнью ради незнакомых людей. Просто делать это, потому что не можешь оставаться в стороне. Делать это в маске – так у тебя больше шансов повторить успех. Народу нужны герои. А чем смешнее и слабее граф де Грамон, чем более никчемным кажется пьяница и картежник Кассиан де Аллат, чем высокомернее держится шевалье де Миоссан, тем меньше шансов, что кто-то вроде барона де Саважа придет и захочет убить его самого… или его жену и детей.

Колетт глубоко вздохнула и сказала то, что хотела:

– Как можно так сильно любить тебя?

– Ты уверена? – спросил Ренар требовательно. – Ты уверена, что это действительно так?

Колетт знала, что он хочет спросить на самом деле, и ответила на его истинный вопрос:

– Я говорю это не потому, что узнала тебя в Идальго.

– Я не герой, Колетт. Молва делает меня таким, – произнес Ренар. – Но я остаюсь все тем же Лисом, как зовет меня Беарнец. Я не слишком добр, нетерпим, не очень-то терпелив, и хотя на самом деле здоровье у меня железное, да и шпагу я немного умею держать, – вряд ли свет об этом проведает. Даже когда кто-то наносит мне рану, как это случилось весной, я отлеживаюсь и объясняю свое отсутствие головной болью, типичной для человека слабого и капризного. Я лгу всему свету, не терзаясь муками совести. Мне не нужна слава; да если бы на Идальго никто внимания не обращал, я был бы счастлив. Я был и остаюсь шутом для всех, кроме тебя и тех, кто хорошо меня знает. И дело не в публике, охочей до зрелищ, а в том, что великодушия, милосердия, отзывчивости мне в самом деле не хватает. Мною всегда двигали два сильных чувства: жажда справедливости и любовь к тебе. Всему остальному я понемногу учусь… от тебя.

– И потому ты сегодня ушел живым.

– О чем ты?

– Маркиз де Дюблан тоже узнал твою шпагу. Это ведь его клинок.

Ренар хмыкнул:

– Ах вот оно что… Я был так зол на глупца Кассиана, который привел тебя туда, что готов был всех с пути убрать, – и вдруг этот маркиз проявил милосердие. Значит, это потому, что ты попросила меня в тот раз быть великодушным, дорогая жена? Это спасло мою и твою жизни?

– И еще много других, – кивнула Колетт.

– Тогда как-нибудь я займу у тебя еще немного этого странного рыцарства.

Они поцеловались, и теперь не было в этом поцелуе одной тайны – но появилась совершенно другая. Их общая.

– Я не могу заставить тебя принять этот выбор, – проговорил Ренар, оторвавшись от губ Колетт. – Он странен, страшен, и иногда я сам опасаюсь того, кто носит эту шляпу. Я не могу и отказаться от него, потому что каждый раз, ускользая ночью и помогая кому-либо избежать верной гибели, останавливая убийц, я знаю, что поступаю верно и что Господь смотрит на меня оттуда, сверху, одобрительно усмехаясь. Я не могу пообещать тебе, что навсегда стану принадлежать лишь нашей с тобой жизни, но не об измене идет речь, а об этом долге, который я выбрал для себя. Подумай, Колетт, крепко подумай. У тебя все еще есть выбор, и он будет всегда. Если ты пожелаешь выбрать другую жизнь и забудешь о том, что узнала сегодня, я не стану тебя винить.

Ренар стоял напротив и ждал ответа – тот человек, которого Колетт сумела увидеть под всеми его масками, тот Ренар, которого не нужно было воображать. Он был здесь, со всеми его недостатками и достоинствами, с его вывернутым наизнанку пониманием, что должен и не должен делать настоящий мужчина. Человек, принявший свой выбор в одиночестве и ни разу не отступивший от выбранного пути. Но ведь кому знать, как не Идальго, что дело не столько в том, насколько хорош ты сам, сколько в том, кто прикрывает тебе спину!

Колетт улыбнулась и сказала ему то, чего он совсем не ожидал услышать:

– Чем я могу помочь тебе?

Эпилог

Варфоломеевская ночь и последовавшие за ней беспорядки, выплеснувшиеся из сердца Парижа в страну, унесли жизнь многих ни в чем не повинных гугенотов, а также католиков, – со многими под шумок разделались, сводя личные счеты, посчитав, что никто не станет разбираться. Париж смердел, трупы плыли по реке, и кошмарнее этого зрелища не знала та эпоха. Даже кровопролитные войны, уносившие солдатские жизни, не так ужасали. Здесь же под нож отправляли всех, не разбирая ни возраста, ни пола. Когда резня завершилась и власти отдали приказ о вывозе трупов, на задворках монастыря Сен-Дени обнаружили тело и еле опознали в нем барона де Саважа: мародеры раздели труп догола.

Генрих Наваррский и его кузен Генрих де Конде сумели избежать гибели, дав согласие перейти в католичество; таким же образом пощадили часть их свиты и некоторых влиятельных горожан, но далеко не всем повезло. Кому-то удалось укрыться, кто-то, подкупив стражу на заставах, вырвался из города и сумел уехать в провинцию, где и переждал неспокойные времена, кто-то до конца своих дней благословлял Идальго, сумевшего спасти вместе со своими людьми более двух сотен протестантов, а то и больше. Многие из них благодаря ссуженным им деньгам сумели уехать в Италию и в Англию, где начали новую жизнь, подальше от ужасов Парижа.

Колетт и ее родственники де Котены покинули Париж следующим же утром после первой ночи резни, почти что пройдя сквозь стены: количество людей, подкупленных Идальго и готовых в любой момент распахнуть неприметную калитку на городской заставе, впечатляло. Замок друга, который избрал для укрытия Ренар, оказался тихим местом, затерявшимся среди холмов; сюда беснующиеся толпы так и не добрались. Дядюшка Жан-Луи быстро пошел на поправку, и остальные не переставали радоваться чудесному спасению. Позже под надежной охраной де Котены уехали в По, а Колетт осталась и возвратилась туда вместе с мужем лишь в конце сентября.