Нет, он не выказывал недовольства Колетт, и все вроде бы между ними происходило как раньше. И в то же время Колетт чувствовала себя так, как будто в тот странный, крепко запомнившийся ей день, когда они встретили Идальго, ее размеренная жизнь… надломилась. Она ощущала беспокойство и раньше, однако это скорее были сожаления о прошлом, память о несбывшемся. А теперь Колетт тревожило будущее.

Поразмыслив, она пришла к выводу, что ее священный долг – это полюбить собственного мужа; однако нечто, стоявшее за пределами этого долга, также подталкивало Колетт. Ей хотелось, чтобы Ренар превратился из близкого незнакомца в по-настоящему близкого человека, которому можно доверить все свои маленькие тайны, с которым можно смеяться над одним и тем же и иметь общие привычки. Она уже не надеялась открыть в нем того Тристана, который был придуман Колетт давным-давно. И чем дальше, тем сильнее она понимала, что реальные люди не имеют ничего общего с измышленным образом.

Тристан – это всего лишь имя на страницах, всего лишь имя, за которым стоит мечта. Но реальные люди имеют свои недостатки, и даже те, кто честен и благороден, не станут похожи на героев книг до последней черты. Колетт понемногу начинала осознавать это – то ли благодаря разговорам с графом, которыми он по-прежнему занимал ее, как будто она и не нанесла ему обиду, то ли благодаря прочитанным книгам, то ли потому, что за последние месяцы она видела вокруг больше разных людей, чем за всю свою жизнь до того.

Нелюбезный взгляд Ренара, всегда критически относившегося к окружающим, неожиданно заставил Колетт самой присматриваться к людям – и думать, и делать выводы. Она стала замечать определенные закономерности (ах, как удивился Кассиан, узнав, что ей известно это слово!), отличающие поведение людей, и понимать многие шутки Ренара, которые раньше казались ей непостижимыми. И все чаще и чаще Колетт задумывалась, так ли глуп ее муж, как хочет показать. Скорее всего, нет. За его словами скрывался ум – а люди, не имеющие сил понять, что он говорит, принимали речи графа за пустую болтовню.

Ренар по-прежнему оставался на ее стороне, однако иногда Колетт казалось, что с каждым днем пропасть между ними увеличивается. И она не знала, что тому причиной, – ее неосторожные слова или поездка в Париж, которая совсем графа не радовала.

Пыль постоянно струилась в окна, заставляя кашлять, однако закрыть их – означало немедленно оказаться в пекле. Так хотя бы ветерок во время быстрой езды влетал внутрь. Колетт задыхалась в тяжелом платье, ее тяготило одиночество (несмотря на присутствие Серафины, ехавшей в экипаже вместе с госпожой), и она ждала вечера, когда придет прохлада.

На ночь останавливались на постоялых дворах. Несмотря на то, что семья де Грамон и барон де Аллат со своими слугами выехали на несколько дней раньше, чем свита короля (Ренар отказался толкаться в толпе или глотать пыль, поднятую кортежем), найти приличные комнаты в них уже было большой проблемой. Многие дворяне направлялись в Париж, чтобы хоть одним глазком посмотреть на королевскую свадьбу. Когда еще такое произойдет – Маргарита выходит замуж за гугенота!

Лишь благодаря ловкости Бодмаэля, на полдня опережавшего путешественников, находилось и приличное место для ночлега, и еда, и даже вода для ванны. Колетт принимала ванну каждый день, что многие могли бы счесть странным, но ей было все равно. Прохладная вода смывала пыль, пот и усталость, а засыпать на чистых простынях было настоящим блаженством. И черт с ними, с вездесущими клопами.

Лишь на четвертый день удача улыбнулась Бодмаэлю криво: вечером он встретил графа у дверей трактира, залитого лучами заходящего солнца, словно золотым сиропом, и, покаянно склонив голову, доложил, что спальню супругам выделили одну на двоих – только так, и никак иначе. До того всегда находились отдельные комнаты.

– Что ж, – произнес граф, даже не взглянув в сторону Колетт, – ты сделал, что мог, Бодмаэль. Иди распорядись насчет вещей, а потом можешь поесть вместе со слугами.

Спальня оказалась просторной и чистой, с окном, выходившим на луг, а не на хозяйственные постройки. Когда, подготовив все для сна и принеся ужин, слуги ушли, Ренар сказал все тем же спокойным тоном:

– Если вы пожелаете, моя дорогая, я буду спать на сеновале. Не желаю смущать ваш покой.

Колетт пребывала в замешательстве. Она всю жизнь спала одна. Даже в детстве нянька не ночевала в ее спальне. Так уж было заведено в семействе Сен-Илер. При мысли о том, что другой человек разделит с ней постель, Колетт делалось не по себе. Однако вместе с этим она понимала, что ей представляется прекрасный шанс узнать своего мужа лучше – а она ведь хотела именно этого. Поразмыслив всего несколько мгновений, Колетт покачала головой.

– Нет нужды уходить, Ренар. Эта кровать достаточно велика, чтобы вместить нас двоих.

– Боже, как вы невинны, – пробормотал он и провел ладонью по распущенным волосам Колетт, из которых Серафина успела вытащить шпильки. – Но я не стану пользоваться этим. Я слишком устал, и мне не хочется спать на сеновале.

После ужина он вышел, чтобы позвать Серафину, которая помогла Колетт раздеться и лечь. Из открытого окна лилась долгожданная прохлада, вечер плавно переходил в ночь – светлую и душистую, напоенную ароматами близкого поля. Колетт лежала под легким покрывалом и думала понемногу обо всех – о муже, о Ноэле, об Идальго и даже о бароне де Аллате – таких непонятных мужчинах, таких непостижимых.

Она уснула и не запомнила, когда пришел Ренар; проснувшись среди ночи, ощутила неподалеку чужое присутствие, однако это не испугало Колетт. Сон после длинного дня в пути захватил ее так, что она и не заметила, как наступило утро.

Колетт проснулась, когда робкие солнечные лучи заглянули в комнату. Ее муж спал на расстоянии вытянутой руки, повернувшись лицом к супруге, и Колетт подумала, что ни разу не видела его мирно спящим в своей постели. Дремлющим в карете – да, однако это совсем другое дело.

Она впервые видела его без всех масок, что он надевал применительно к случаю, без всех особенных выражений лица.

К поездке в Париж Ренар отрастил модные бородку и усы, хотя ранее утверждал, будто ничто не заставит его это сделать; любопытным образом это лишь добавило ему привлекательности. Утренние тени лежали на его лице, подчеркивая скулы, точеные крылья носа и резкость подбородка. Как будто это лицо вытесал из камня молодой, порывистый скульптор, которому не терпелось закончить эту работу и перейти к другому творению, чтобы как можно больше людей одарить своим талантом.

Это лицо нравилось Колетт, и в ее памяти черты Ноэля постепенно стирались. Ноэль выбрал другую жизнь, он… струсил! Да, все верно.

Колетт вдруг поняла это с убийственной ясностью.

После того бала в Ла-Рошели, когда Ноэль дал ей надежду, кузен ни разу не решился повторить свои слова. А у церкви он вообще сделал вид, что впервые о них слышит! Так поступают только трусы. Благородные мужчины отвечают за свои слова. Граф де Грамон, без сомнения, благороден.

Тут Ренар открыл глаза и в упор посмотрел на Колетт.

– Доброе утро, моя дорогая, – произнес он своим любимым, чуть насмешливым тоном, и маска словно всползла на его лицо, изменяя черты, изгиб губ, блеск глаз. – О чем это вы размышляли?

– О том, почему вы выбрали меня из всех тех прекрасных девушек, каждая из которых была бы счастлива стать вашей, – ответила Колетт.

Ренар хмыкнул, перекатился на спину и потянулся. Рукава ночной рубашки сползли до локтей, открыв жилистые руки; на левой Колетт увидела длинный рваный шрам.

– Я выбрал вас, потому что вы меня рассмешили, – ответил граф абсолютно серьезно. – Я посмеялся над вашей шуткой, а затем решил – почему бы и нет? Так вас устроит?

– Ренар, вы не могли бы серьезно ответить мне? – взмолилась Колетт.

– Я сама серьезность, дорогая. Если я скажу, что влюбился в вас с первого взгляда, вы ведь не поверите моим словам, не так ли?

Колетт промолчала.

– Так я и полагал, – подытожил Ренар и вылез из-под покрывала, чтобы позвать слуг. Колетт поспешно отвернулась.

Это была единственная ночь, когда супруги оказались в одной спальне; до самого Парижа Бодмаэль находил им отдельные комнаты.


Французская столица встретила Колетт летним зловонием, толпами и шумом, от которого она успела отвыкнуть в тиши полей вокруг замка Грамон. Фасады домов, казалось, стискивали дыхание, как корсет, от канав поднимался запах нечистот, а жаркое солнце припекало мостовую так, что на ней можно было зажарить мясо – если бы кто-то решился уронить кусок грудинки в эту грязь.

Одним словом, Париж с первого взгляда не снискал приязни Колетт, а когда графский кортеж остановился у небольшого дома, ничем особенным среди других не выделявшегося, она и вовсе пала духом.

– Вы выглядите огорченной, мадам, – заметила Серафина.

– Мне не нравится здесь, – призналась Колетт.

– После королевской свадьбы вы сможете вернуться домой.

– Скорей бы наступил этот день, – буркнула Колетт.

Ренар не имел собственного дома в Париже, а потому снял особняк неподалеку от заставы Сен-Дени, заявив, что предпочел бы жить за городскими стенами, однако это доставило бы слишком много хлопот. Внутри непримечательный с виду дом, к которому лепилась конюшня, оказался вполне просторным и на удивление прохладным (возможно, тому способствовали толстые каменные стены, живо напомнившие Колетт Грамон), а на задворках обнаружился, кроме хозяйственных построек, небольшой садик. За его высокой оградой, сложенной из темных камней, шумела другая улица; крохотная калитка, крепко запертая, показалась Колетт тайной дверцей во владения гномов.

Слуги, прибывшие раньше хозяев, уже подготовили дом к прибытию графа и графини, и, зайдя в свою спальню, Колетт с удовольствием обнаружила, что та выходит окнами не на улицу, а в сад.

Серафина помогла хозяйке переодеться. В столовой, украшенной неожиданно оленьими головами, более уместными в какой-нибудь охотничьей комнате, Колетт поджидал легкий обед и граф де Грамон.