Мадам де Салль без дел тоже не скучала, и Жанна была очень благодарна ей. Элоиза сумела подружиться с экономкой, женщиной пожилой и суровой, которая не слишком-то приветствовала появление совсем молодой хозяйки в доме. Мадам Батай полагала, что все женщины младше тридцати не иначе как вертихвостки, способные лишь наряжаться и спать до полудня. Жанна удивила ее, а Элоиза, сошедшаяся с экономкой не только на почве вдовства, но и в обсуждении юношеских нравов, окончательно поспособствовала перемирию.

Жанна уселась в кресло, устало вздохнула и потерла виски. Мадам де Салль отложила томик и с любопытством спросила:

– Ну что же?

– Я не знаю, Элоиза. Он весь день не выходил из кабинета, и я не видела его. – Жанна перестала трогать виски, все равно бесполезное занятие, и принялась вместо этого теребить кольцо на пальце. – Трое арендаторов приехали, они уже покинули замок, а Раймон все еще…

– Дорогая, – прервала ее Элоиза, – прошу тебя, не нервничай так. Он хозяин, и он хочет сам разобраться в том, что ты здесь делала без него.

– Я все думаю, не могу перестать думать… Если он… узнал? Он сказал, что я изменилась, и…

– И это так. – Голос Элоизы действовал успокаивающе. – Свадьба проходила в большой спешке, вы общались едва ли несколько минут.

Жанна усмехнулась.

– Так и есть.

– Не стоит придумывать, милая. Все будет хорошо.

– Мне это невыносимо, – тихо и четко произнесла Жанна. – Элоиза, ты знаешь, как я не люблю лгать. Пока Раймон был далеко, это происходило словно само собой, но сейчас он приехал, и я… растеряна. Может, стоит поговорить с ним, рассказать ему все? Не сейчас, а когда он станет чувствовать себя лучше. Он показался мне хорошим человеком. Не добрым, нет, но он справедлив.

Элоиза глубоко вздохнула и на мгновение прикрыла глаза.

– Я ожидала, что ты заговоришь об этом однажды, но не думала, что столь скоро. Видишь ли, для тебя свадьба прошла в смятении, однако для меня – нет. Смятение началось… после. А тогда я просто наслаждалась происходящим и наблюдала за женихом. И знаешь, ты права, он справедлив. Но при этом – холоден, расчетлив и помешан на войне. Ты не видела, какое облегчение отразилось на его лице, когда гонец приехал, а я видела, Жанна. Только дело даже не в этом. – Она помолчала. – Сейчас он слегка растерян и болен, а потому кажется тебе менее опасным. Однако позволь уверить тебя: Раймон де Марейль – не жалостлив, не всепрощающ и вообще не похож на доброго Господа. Я понимаю, что ты очарована им, но…

– Очарована? – переспросила Жанна оскорбленно. – Очарована?!

– Погоди, милая моя. Ты всегда утверждала, что тебе нравится моя откровенность, и советовала продолжать, поэтому сцепи зубы и послушай. Этот человек согласился на выторгованные тобою условия лишь потому, что по какой-то причине оказался не у дел в ставке герцога Энгиенского, и это непривычно для людей подобного склада. Но не обманывайся ни его покладистостью, ни его добродушием, которого, кстати, ты и не видела пока. Через неделю он оправится от ран – на таких все заживает как на кошках, – и вот тогда ты расскажешь ему правду?

– Да, – кивнула Жанна, не понимая, к чему ведет Элоиза, – я хотела бы.

– Он выпотрошит тебя как рыбу, – спокойно произнесла мадам де Салль, – и не испытает никакой жалости при этом. То, что он читал твои письма и отвечал на них, то, что он позволил тебе устроить бал и пригласить барона де Феша на завтрашний ужин, ничего не значит, милая моя. Это воздействие воспитания на характер шевалье де Марейля. Однако характер победит. И если, как ты говоришь, он справедлив, подумай сама, как он должен поступить с тобой? По справедливости?

Жанна молчала. Справедливость, вот верное слово. Элоиза тоже говорит справедливо, и хотя эти слова ранят, они, к сожалению, правдивы. Компаньонка права: хорошее отношение Раймона, которое на мгновение почудилось Жанне, – это не более чем иллюзия. Обманывать его – это ходить по лезвию шпаги босиком.

– Нам всем будет лучше, если он поскорее уедет обратно в армию, – жестко закончила Элоиза.

– Я не хочу, чтобы он уезжал, – пробормотала Жанна.

Брови мадам де Салль взлетели.

– Девочка моя, повтори это еще раз!

– Я не хочу, чтобы он уезжал, – покорно повторила Жанна уже громче. – Так и есть, и я ничего не могу с этим поделать.

– Моя дорогая девочка, – сказала Элоиза с таким сочувствием и сожалением, что становилось ясно – это искренние и подлинные чувства, – тебе стоит с этим что-нибудь сделать для твоего же блага. Иначе, если все обернется хуже, чем мы обе надеемся, конечно, тебе будет больно. Но если ты позволишь своей нежности и доброму отношению перерасти в нечто большее, поверь, Раймон сможет причинить тебе целый океан боли, если вдруг узнает, что ты ему не жена.

Шевалье де Марейль спустился к обеду, однако особенного аппетита не испытывал, равно как и тяги к разговорам за столом. Впрочем, собеседницы на сей раз решили не занимать его светской беседой и обронили лишь несколько фраз, да и выглядели обе мрачно. Поссорились, что ли? Женские ссоры – вот чего ему недоставало, конечно же. Раймон выпил еще бокал вина, присовокупив его к четырем кабинетным, вяло сжевал кусок какого-то мяса и отправился к себе в покои. Норбер отсутствовал, и шевалье улегся на кровать и пролежал без сна часа полтора, бездумно глядя на балдахин.

Арендаторы подтвердили то, что Раймон понял уже и сам: Жанна превосходно обращалась с людьми, живущими в поместье. Мужчины желали лишь засвидетельствовать почтение хозяину, однако дела их оказались мелкими и незначительными, все важные вопросы были ранее решены с мадам де Марейль. Восхищение, которое эти простые люди выказывали по отношению к хозяйке, многое говорило о Жанне. Больше, чем сказала она сама.

Раймону почти удалось задремать, когда возвратился Норбер, чем-то очень довольный. По всей видимости, возвращение домой пошло слуге на пользу: он завел знакомства с теми горничными, которые были наняты в дом за последние два года, возобновил свои добрые отношения с кухарками и потому пребывал в благостном расположении духа. Норбер наслаждался мирной жизнью, в отличие от хозяина. И жизнерадостная физиономия слуги привела Раймона в раздражение.

– Переоденься и возьми оружие, – велел он, поднимаясь. – Идем в сад.

Улыбка сползла с лица Норбера.

– Но, ваша милость…

Раймон знал все, что слуга мог ему сказать, причем на несколько фраз вперед.

– Норбер, я сказал – оружие и в сад. Если тебя так это волнует, можешь найти тупые рапиры, но толку от них мало. Мою боевую шпагу, свою. Немедленно.

В саду Раймон предпочитал тренироваться летом, так как обстановка, считал он, приближена к боевой. Никто не даст тебе под ноги ровный пол фехтовальной комнаты, когда испанцы вот-вот прорвут строй. Под ногами может оказаться все, что угодно, – корни, тела, пропаханная ядром борозда, лужа крови. Ты можешь поскользнуться на палых листьях или неправильно поставить ноги, в сражении спускаясь с холма. В бою от подобных мелочей зависит жизнь. И хотя никогда не удается просчитать их полностью, не стоит отчаиваться и вовсе забрасывать тренировки. В армии Раймон начинал с этого каждый день. Он обучил Норбера, у которого внезапно выявился талант к фехтованию, и слуга выходил против господина в те дни, когда никто из офицеров не мог составить компанию шевалье де Марейлю.

Иногда Раймону выпадала удача – поединок с Гассионом или самим герцогом Энгиенским, человеком, здоровье которого было слабовато, зато ум велик. После Рокруа уже никто не посмеет сомневаться в этом. Герцогу всего двадцать два, а он уже одержал одну из самых громких побед в войне, которая неизвестно сколько еще продлится. Может быть, сто лет? И такое бывало…

Разговоры с арендаторами, с одной стороны, порадовали Раймона, а с другой – расстроили. Это была та самая жизнь, от которой он уже успел отвыкнуть и не хотел заново привыкать. Мирная, расхолаживающая, превращающая мужчину в ленивого кота. Раймон никогда всерьез не думал о ней. Он в армии с семнадцати лет, точно как герцог Энгиенский, только подобных высот не достиг. Ну, так и рождение у шевалье де Марейля не то чтоб высоко, хотя денег хватает и стратегических талантов особо нет, зато он знает, что такое верность и преданность. Как Гассион мог все это отринуть? И как скоро он смилостивится? Лев Франции сам одиночка до мозга костей – что же он посчитал себя вправе так поступать с подчиненным и другом?

Раймон переоделся в старую, уже несколько раз штопанную рубашку и драный жилет, из которого отовсюду нитки торчали, и спустился вниз. Молча протестующий Норбер плелся за хозяином. На пути, к счастью, никто не встретился, в гостиной женщин не было. Спустившись в сад, Раймон пошел вглубь – не так уж много тут места, однако любимая поляна для тренировок имеется. Мягкая трава выросла уже высоко, качали головками неутомимые сорняки. Рядом дряхлый садовник подстригал куст, и Раймон махнул старику, чтобы ушел.

Норбер протянул хозяину шпагу и не удержался все-таки:

– Ваша милость, рана откроется, и это плохо. Не стоило ли дать ей зажить еще?

– А под Рокруа меня кто-нибудь спрашивал об этом? – усмехнулся Раймон, вытягивая из ножен длинную тяжелую полосу превосходной стали. У клинка имелось имя – Стремительный – и гравировка у гарды, и это было лучшее оружие шевалье. Прикосновение к шпаге оживило воспоминания и непостижимым образом добавило хорошего настроения. Какого черта! Надо было сделать это еще вчера.

– Под Рокруа все было не так.

– Хватит, Норбер. – Раймон отшвырнул ножны. – Мое терпение на исходе. Еще слово – и ты отправишься чистить конюшни, коль скоро ни на что не способен более. Ты ноешь, как крестьянская девчонка, да и от тех можно услышать меньше жалоб за год, чем от тебя за минуту.

Слуга действительно переступил грань. Добрые советы имеют право на существование, но их количество не должно превышать разумные пределы. Норбер это тоже понимал, а потому, вздохнув, обнажил свою шпагу и встал напротив хозяина в боевую стойку.