Жанна решительно держала мужа под руку, теплую даже под двумя слоями ткани. Да, они с Раймоном прикасались друг к другу и прежде, но почему именно сегодня это прикосновение заставляет сердце биться быстрее, а румянец – окрашивать щеки? Эту сторону семейной жизни – тайных взглядов, разговоров только для двоих и маленьких касаний, которые замечаются и важны лишь двум людям, – Жанна еще почти не знала, но сегодня страстно захотела узнать. Она спокойно и, пожалуй, горделиво стояла рядом с высоким статным Раймоном, время от времени бросая на него взгляды исподтишка. Она смотрела на его собранные в хвост волосы: некоторые из прядей завились колечками, хотя специально шевалье де Марейль волосы не завивал, не то что придворные щеголи, – и понимала, что, пожалуй, готова согрешить и исполнить супружеский долг, несмотря на свою тайну. Пускай она не замужем за этим человеком, однако… Однако ей хотелось с ним быть. И чем ближе, тем лучше.

Гостям предлагались шампанское, вино и легкие закуски. Музыканты заранее настроили инструменты, а потому танцы могли начаться в любой момент. Но пока гости переходили от группы к группе, оживленно общаясь. Раймон выслушал множество историй, которые за время его отсутствия успели не только завершиться, но и порасти мхом, и многословных воспоминаний – это от представительниц старшего поколения. Престарелые тетушки и бабушки вспоминали родителей шевалье де Марейля, его самого, когда он был «всего на вот столько от пола», и Раймон принимал это серьезно, с неизменным выражением лица. Жанна не могла угадать, что он думает сейчас: сердится, выслушивая болтовню, которую, кажется, терпеть не может, или посмеивается, или просто философски ожидает, когда это завершится.

Не в последнюю очередь чета де Марейль подошла и к Бальдрику с Элоизой. Барон де Феш, которого Жанна до сих пор видела в повседневных костюмах (их Бальдрик демонстрировал дамам ровно два – черный и серый), сегодня из уважения к хозяевам оделся наряднее. Свет свечей переливался на драгоценных камнях, которыми был украшен его пурпурный камзол, а пряжки на начищенных сапогах сияли, будто два маленьких солнца. Пустой рукав, как всегда, аккуратно заправлен за пояс. В ярком костюме барон казался массивнее, и Элоиза в ее темно-сером наряде, которому она нечасто изменяла теперь, смотрелась рядом с ним довольно хрупкой. Однако эти двое явно были довольны обществом друг друга: когда Марейли подошли, Элоиза смеялась (дело довольно редкое), а Бальдрик говорил ей что-то беззаботным голосом, подбрасывая дрова в костер ее веселья.

Барон поклонился Жанне.

– Мадам! Позвольте же снова выразить восхищение вашей красотой. Я должен заметить, что все присутствующие дамы сегодня прекрасны. – При этом он бросил недвусмысленный взгляд на Элоизу. Жанна видела, той нравится комплимент, и хотя обе они понимали, что барон – очень галантный кавалер, никогда не забывающий о чувствах дамы, – все равно было приятно.

– Благодарю вас, сударь. То же самое можно сказать и о присутствующих мужчинах.

– Вот и кстати! – воскликнул Бальдрик, окидывая заинтересованным взглядом Раймона. – Вы, мой друг, совсем иначе смотритесь, чем после приезда! Похоже, Гассион был прав, и вы вскорости окончательно перестанете напоминать ходячий труп.

– Не поминайте Гассиона всуе, – проворчал Раймон. – И давайте оставим воспоминания за стенами этого зала. Что же, моя дорогая, – обратился он к Жанне, – похоже, все ждут, когда мы откроем бал.

– Не стоит заставлять наших гостей ждать слишком долго, – кивнула она.

Конечно, Жанна раньше училась танцам. Пока у родителей оставались какие-то средства, для сестер де Кремьё нанимали учителей. Своего преподавателя изящных прыжков на натертых полах Жанна запомнила надолго, так как был он одышлив, усат и весьма неповоротлив, хотя танцы – вот удивительно! – знал. Он научил ее основным шагам, а уж после образование продолжила Элоиза, показав, как изящна и легка может быть дама даже в тяжелом платье.

И теперь предстояло это продемонстрировать собственному мужу.

Шевалье де Марейль умел танцевать, это Жанна поняла сразу. По тому, как он двинулся вперед, когда заиграла музыка, по тому, как взлетела его рука в небрежном, словно бы неаккуратном и вместе с тем легчайшем жесте, сразу можно определить опытного танцора. И Жанна подумала, что фехтует он, наверное, так же. Фехтование – это смертельный танец, а Раймон слыл очень хорошим бойцом.

Они были ведущей парой в контрдансе, и оба справились с этим превосходно. Волнение в душе Жанны сменилось на удовольствие: она все время улыбалась, шаги совсем не считала, двигаясь по памяти. И в конце Раймон улыбнулся ей. Вот как.

Они протанцевали также гавот, жеманный и грациозный, как пляски фарфоровых статуэток; а потом – быстрый и веселый паспье, который исполнялся сегодня не между сарабандой и жигой, как обычно было принято в парижских салонах, а третьим, завершающим танцем в сюите. Во время него кавалер должен был с необыкновенной легкостью снимать и надевать шляпу в такт музыке, и Раймон проделал это все с тем же невозмутимым выражением лица. Остальные мужчины смеялись и шутили, обменивались репликами с дамами, однако шевалье де Марейль танцевал безмолвно. Пышные перья на его шляпе, сколотые брошью с крупным изумрудом, взлетали и опадали, словно хлопья первого снега.

Когда сюита завершилась, Раймон отвел Жанну к столу с напитками и предложил ей вина, однако она отказалась, выбрав привезенный с севера сидр.

– Напиток ваших краев! Я мог бы догадаться, – усмехнулся шевалье де Марейль, протягивая ей бокал. Золотистый сидр благородно сиял в стеклянной чаше. – Вы великолепно танцуете, мадам. Я впечатлен.

– Не меньше, чем я, – искренне сказала Жанна.

Сейчас, когда они стояли довольно близко друг к другу, почти наедине (хотя побыть в одиночестве даже на небольшом балу – дело непростое), и смотрели, не отводя взглядов, Жанна понимала: ее первое впечатление, то самое, когда Раймон впервые появился в Кремьё, осталось неизменным.

Она все так же не могла оторваться, разглядывая черты его лица, из которого время делало образец человека благородного и мужественного, хотя и излишне замкнутого. Однако теперь это не казалось Жанне недостатком. В конце концов, ее собственной живости на двоих хватит, а Раймон может оставаться бесстрастным сколько ему угодно. Она видела его в гневе, вызванном болезнью и слабостью, и понимала теперь, что это была всего лишь вспышка в плавной череде его будней. Как только он снова обрел почву под ногами, смирившись отчасти с тем, что отлучен от войны, он вернулся к своей бесстрастности, защищавшей его лучше, чем плащ.

И неизвестным образом эта бесстрастность лишь закрывала темный огонь, горевший у него внутри и прорывавшийся осторожными, нечаянными вспышками во время разговоров или танцев – огонь, который сквозил в ленивых, словно небрежных, движениях Раймона и к которому хотелось прикоснуться. Видит Бог, сейчас Жанне хотелось бы оказаться подальше от бального зала, там, где нет никого, кроме нее и мужа, и тогда… Элоиза достаточно хорошо наставила ее в вопросах брака, чтобы Жанна понимала, что произойдет, и не боялась этого. Более того: впервые с той встречи два года назад она вспомнила, почему люди желают этого, отчего они готовы затевать ради этого войны и биться насмерть. За другого человека. За любимого человека.

В эпоху, когда страсти вспыхивали и гасли, словно искры на ветру, когда любовь могла возникнуть в одно мгновение, а выражение ее запаздывало в лучшем случае на несколько минут, Раймон де Марейль мог показаться стороннему наблюдателю человеком бессердечным и даже, пожалуй, бездушным. Но Жанна теперь знала, что это совсем не так. Просто его страсть была другой, спрятанной глубоко, осторожной до поры до времени. И что-то в его поведении сегодня и словах подсказывало девушке: время, когда все изменится, не за горами.

Видно, и Раймон почувствовал нечто подобное. Жанна не знала, что он увидел в ней самой, какие ее взгляды и движения сказали ему о ее мыслях, однако шевалье наклонился поближе, к самому уху супруги, и проговорил, лаская кожу дыханием:

– Жанна, вы знаете, что я не люблю находиться в праздной толпе. Так вот: сейчас это снова со мною происходит, однако лишь ваше общество позволяет мне об этом позабыть.

– Я знаю, – ответила она таким же полушепотом, – и не только благодарна от всего сердца, но и ценю это. Хотя и понимаю, отчего вы хотите сейчас оказаться… не здесь.

– Вот как? – Он отступил на полшага, но по-прежнему находился очень, очень близко. – Вправду понимаете?

– А разве вы не предпочли бы сейчас очутиться поблизости от Тионвиля? – спросила Жанна лукаво, давая понять, какого ответа ждет на самом деле.

– Не сегодня. – Раймон взял ее руку и едва прикоснулся губами к перчатке. – Сегодня я хочу быть здесь.

Раймон не солгал Жанне. Он вообще чрезвычайно редко лгал, скорее, не произносил вслух то, что знал и думал о многих вещах, так как не считал их касающимися кого-то, кроме него самого. А сам он принимал наилучшее решение, и советчики ему для этого не требовались. Может, потому таким обидным стал приказ Гассиона…

И предстоящего бала шевалье де Марейль ожидал со знакомой глухой тоской, лишь слегка приперченной любопытством и радостью от встречи со старыми знакомыми. Тоска происходила от ощущения потерянного времени, коим Раймон считал светские увеселения. Конечно, он ранее посещал королевские балы и в ставке герцога приходил на приемы, сопровождая Матильду, свою любовницу; но Матильде искренне нравились люди пустые и мелкие, она обожала разговоры ни о чем и плетущиеся за спинами интриги, и через пару часов сердитый Раймон места себе не находил. После Матильда на него обижалась, высказывая в гневе фразы, смысла которых Раймон не мог уловить. Он знал, что не провинился ни в чем, кроме своих собственных взглядов.

Но Жанне, как выяснилось, не нужно это объяснять.

Он был честен с ней в том, что касается его самого. Она знала, как Раймон относится к балам, и они решили вместе, что законы гостеприимства обязывают их дать прием. И если Раймон сейчас скажет, что хочет подняться в кабинет и провести там остаток вечера, Жанна не станет после обиженно надувать губы и говорить глупости. Не эта женщина. Она понимала, она принимала, и она своим присутствием, словами, действиями помогала Раймону забыть о его скуке.