– Я восторгаюсь вашим талантом сказать нечто и не сказать ничего. Вроде и слова произнесены, вроде и правду сказали – а будто мотылек пролетел. Либо восхищаться им, либо не замечать. Я предпочту восхищение. – Она приподняла бокал и чуть наклонила его в сторону Бальдрика, словно говоря: «Этот глоток – за вас».

– Элоиза, перестань же дразнить нашего друга, – попросила Жанна, и Бальдрик бросил на нее короткий благодарный взгляд. – Мой супруг, похоже, теперь заскучал всерьез от наших словоблудий!

– Заскучал, мадам? – откликнулся Раймон, не выказывавший никаких признаков скуки, впрочем как и воодушевления. – Я просто ем рыбу.

– Рыба – существо печальное, – согласилась Жанна. Ей изо всех сил хотелось его развеселить, увидеть снова задорные проблески во взгляде. – А лимонный сок и вовсе вызывает гримасы. В следующий раз велю сдобрить ее медом, чтобы не прогадать.

– Медом! Нам останется жужжать, как пчелы.

– На Востоке мясо маринуют в меду.

– Откуда у вас такие познания в восточной кухне, мадам?

– Вы сами виноваты, сударь, разрешив пользоваться вашей библиотекой! Иногда там попадаются истинные шедевры.

Разговор окончательно сделался непринужденным. Жанна была рада этому как никто. Все чаще на лице Раймона проскальзывала улыбка, все чаще он произносил фразы, которые не нужно было разгадывать, – шутки, настоящие шутки! Ранее в его письмах Жанна отыскивала их – не эти, другие, но не менее забавные, – и улыбалась, перечитывая послания раз за разом, и каждому проявлению живой натуры Раймона радовалась, будто встрече со старым другом. Как будто его заколдовали, а она могла расколдовать.

Иллюзия, губительная для обманщицы. Жанна думала об этом почти все время. Но не сегодня – сегодня она позволит себе быть девушкой, для которой самый большой обман – это написать родителям, будто шевалье де Марейль скучал о них. И она смеялась, позволяла себе говорить с иронией, слушать и отвечать. Она видела, что все получают от этого вечера такое же удовольствие.

Глава 9

Немного позже Раймон и Бальдрик поднялись в кабинет, чтобы без помех обсудить дела и новости – все то, что для ушей женщин не предназначалось и действительно могло быть им неинтересно. Слуги подали вино и фрукты и ретировались; друзья уселись в кресла у камина, и барон де Феш с наслаждением вытянул ноги.

– Хорошо, что ты возвратился, Раймон, – сказал он, беря в ладони бокал, просвечивающий алым. – С тобой здесь вновь станет веселее.

– Ты меня за кого-то другого принимаешь, Бальдрик. Я и веселье – понятия, редко сходящиеся близко. И, как ты понимаешь, я тут ненадолго.

– Но все же на какое-то время, чтобы я успел насладиться общением с тобой.

– Ты стал общительнее, чем раньше, верно?

– Я приезжал в Марейль в твое отсутствие, если ты об этом, – кивнул барон. – Пожалуй, это светлые дни в моей жизни, когда я наносил визиты двум очаровательным дамам. Впрочем, и твоя супруга, и мадам де Салль умеют расположить к себе, хотя мадам де Салль иногда становится ироничнее, чем мое чувство юмора может позволить.

Раймон хмыкнул.

– Я уже успел это заметить.

– Как бы там ни было, я восполнял то, что утратил, не побывав на твоей свадьбе.

– Неужели ты в обиде на меня за это? – удивился Раймон. – Все произошло стремительно, ты же знаешь.

– Да, знаю, мой друг. И дело не в обиде, а в непонимании. Ты так и не рассказал мне – почему. И почему ты сейчас возвратился, тоже не произносил вслух.

Раймон помолчал. Он не собирался обсуждать это с супругой или с кем-либо еще, кроме Бальдрика. Старый друг, который всегда прикрывал ему спину, получая то же отношение взамен, заслуживал откровенности. Самой жесткой, непримиримой откровенности, которая у Раймона была.

Не всей, конечно.

Он никогда не скажет Бальдрику, как сильно жалеет о его увечье. И никогда не произнесет вслух, что сам бы не смог так жить. Если бы он лишился руки, шевалье де Марейль просто застрелился бы оставшейся. Если бы у него вовсе не осталось рук… Норбер знал, что делать.

А Бальдрик жил, хотя и пребывая в непреходящей меланхолии. Разве это называется жизнью? Больше похоже на существование, которое не решаются оборвать по глупой причине – страха перед небесным наказанием или собственно смертью. Но Бальдрик не боялся смерти там, на войне. Как он мог жить дальше?

Если бы друг погиб, Раймон скорбел бы о нем. С этим Бальдриком он не всегда знал как поступать.

Однако сказать ему о себе он может. Друг умеет хранить тайны и правильно осознавать причины. Он всегда Раймона понимал.

– Тогда, два года назад, случилось так: я все думал, что пора исполнить отцовскую волю. Отец ведь велел мне непременно жениться до тридцати. И я имел глупость проговориться об этом герцогу.

– А Энгиенскому-то что за дело?

– Он отчаялся женить Гассиона и сказал, что раз уж его верный генерал не хочет связывать себя узами брака, то кто-то из его штаба должен. К тому же у меня имелось отцовское завещание, да и желание присутствовало… Как бы там ни было, мне дали отпуск, и я отправился из ставки герцога сначала сюда, а потом в Кремьё. Я никому не сказал, чтобы не устраивать пышных празднеств. Это простое исполнение долга.

Барон вздохнул.

– Этого я от тебя ожидал, конечно. Что же дальше?

– Я приехал в Кремьё. – Раймон взял с блюда клубничину и задумчиво сжевал. Вкус был летний, сладкий. – Естественно, уведомил их заранее, сказал, что не желаю большого празднования. Впрочем, они и не были способны его обеспечить. Видел бы ты их дом, Бальдрик! – Шевалье покачал головой. – А угодья! Вернее, то, что осталось. Эта семья бедствовала, и, как я выяснил, уже давно. Вот почему отец настаивал на моем браке с дочкой его старого друга: хотел ее обеспечить, а вместе с нею – всю семью де Кремьё.

– Хитроумный ход, – оценил Бальдрик.

– Вовсе нет. Прозрачный, как слеза. Но мне было все равно. Девица, правда, выглядела испуганной донельзя, но я ее особенно не разглядывал – так хотелось поскорее исполнить этот долг и отправиться исполнять тот, который приносил удовольствие. Свадьба состоялась на следующий день после моего приезда. И стоило нам выйти из церкви, как на пороге меня ждал гонец со срочным приказом от Гассиона. Мне велели прибыть в ставку как можно скорее. Я уехал тем же вечером, договорившись с родителями девушки, что они отправят ее в Марейль, и отписав обещанные при заключении брака солидные суммы.

Барон де Феш едва не поперхнулся вином.

– Раймон, мой вопрос может прозвучать невежливо, но… Ты действительно заключил этот брак?

– Что? – не сразу сообразил шевалье. – А! Нет, конечно, я не успел сделать девушку своей не только в церковных бумагах, но и в спальне.

– Ты уехал, оставив ее девицей? – Бальдрик вытаращил глаза. – Боже всемогущий! И не появлялся в Марейле два года, заставляя ее мучиться сомнениями, действителен ваш брак или нет?!

– Что? – пришла очередь Раймона изумляться. – Он действителен, если мы поклялись друг другу в верности перед алтарем!

– А ты соблюдал свою верность?

– За кого же ты меня принимаешь, дружище?

– А Матильда? – прищурился Бальдрик.

– Я дал ей отставку перед тем, как уехал жениться. И свое слово я держу. Матильда больше не моя любовница.

– Ты хочешь сказать, что она легко смирилась с этим?

– Мне нет до того дела. Я уведомил ее. Она, конечно, возражала… но что говорила, уже и не упомнить. – Подобные мелочи никогда не задерживались в памяти Раймона. Он знал, что честен перед собою и перед Жанной, остальное его не волновало. – Как бы там ни было, все свершено.

– Господи, Раймон, война совсем выбила тебя из жизни, – покачал головой Бальдрик. – Значит, мадам де Марейль два года жила, будучи обвенчанной по церковному обряду, но не ставшая на самом деле твоей женой. Ты знаешь, что она имеет право потребовать развода?

Разводы были делом редким и трудоемким, так как церковь разъединяла своих соединенных уже чад весьма неохотно, полагая это большим грехом. И решались на такое немногие, и совсем уж редко получали согласие клириков. К тому же…

– Я не стану разводиться с ней, а Жанна вряд ли этого хочет, – буркнул Раймон. – Она и ее семья получили все блага, на которые рассчитывали. Их младшая дочь живет в достатке, и, судя по счетным книгам, на содержание Кремьё отправлялись достаточные суммы, чтобы и родители не бедствовали. Я, оказывается, даже компаньонку приютил, эту мадам де Салль, которая вообще дальняя родственница! Чего же роптать?

– Ты полагаешь, будто девушка может возроптать лишь потому, что ты даешь ей мало материального? – Бальдрик приподнял брови. – А как же духовное, Раймон? Обе эти женщины – высокодуховны, я узнал сие во время разговоров с ними. Они умны и умеют нежно чувствовать. И ты отправился на войну, даже не выказав уважения своей новоиспеченной супруге, проведя с ней одну ночь? Самую священную ночь в жизни девушки, которая вышла замуж?

Бальдрик всегда умел повернуть все как-то так, что Раймон немедля начинал чувствовать себя виноватым. Вот и сейчас он ощутил подкрадывающееся на мягких лапках чувство вины, а потому ответил довольно резко:

– У меня был приказ!

– Приказ подождал бы до утра, – не сдался Бальдрик. – Неужели Гассион всерьез полагал, будто ты бросишь девицу и сорвешься в ставку прямо от дверей церкви? Ты хоть до дома с ней дошел?

– Да, дошел, и уведомил ее родителей, что наша сделка ни в коем случае не отменяется.

– А что ты сказал самой девушке?

– Я извинился за поспешный отъезд. Разве этого недостаточно?

– Бесчувственный чурбан ты, Раймон де Марейль! – возмутился Бальдрик. – Я многого от тебя ожидал, но не такого поступка! И что же, мадам де Марейль приняла твое решение и ни разу не упрекнула?

– Я не слышал от нее упрека в письмах, – ответил Раймон. – И по приезде сюда…

Он запнулся, вспомнив их разговор в саду. Жанна не упрекала, нет, она так же искренне и недвусмысленно дала понять, что именно думает. А он не услышал. «Вы будете учить нашего сына держать шпагу – или, может, Бальдрик де Феш?..»