Энн Цвек - Жена ловеласа

Вена

Похороны завершились к пяти часам. Пока продолжалась церемония, Мэгги была словно в прострации, не в силах осознать произошедшее. Ее муж, крупный мужчина, вдруг показался ей удивительно маленьким в дубовом гробу, стоявшем в нефе англиканского собора.

«Как рождественская ель», — подумала Мэгги почему-то. Когда ели привозили в посольство, они тоже казались меньше, чем на самом деле, пока лежали на полу с подвязанными ветвями; а потом, когда их поднимали и расправляли, представали во всей красе и упирались в потолок.

Потом Мэгги стояла, а к ней подходили люди — много лет ей приходилось примерно так же стоять бок о бок с Джереми в разных городах и странах. Она обменялась рукопожатиями со всеми и почти бессознательно произнесла все нужные слова, но в голове было абсолютно пусто.

Второй секретарь посольства и его супруга Эйлин отвезли ее домой на маленьком коричневом «форде». Служебный автомобиль, которым всегда пользовались Мэгги и Джереми, теперь принадлежал исполняющему обязанности посла. «Я готов достойно держать оборону», — высокопарно заявил Макинтош чиновнику министерства иностранных дел, специально прибывшему на траурную церемонию. Пока говорил священник, Хилари Макинтош упорно держала Мэгги за руку. У нее была потная ладонь, но она посчитала невежливым забрать свою руку. Ведь Хилари просто хотела проявить сочувствие, как и все остальные.

— Хочешь чаю? — оживленно спросила Эйлин, переступив порог резиденции.

Растерянно озираясь, Мэгги стала нерешительно стягивать черные матерчатые перчатки. Люди ее возраста привыкли ходить в церковь в перчатках.

— Может, ей сейчас лучше выпить бренди? — предложил второй секретарь, стоявший на коврике у дверей. Он нервно похрустывал костяшками пальцев.

— Пожалуй, не откажусь от пары глотков хереса, — согласилась Мэгги.

Второй секретарь мгновенно оживился. В области выпивки он был хорошо подкован, а вот способность утешать вдов в трудную минуту не входила в число его талантов. Он быстро сбегал к бару и вернулся с бокалом, наполненным янтарной жидкостью.

— Амонтильядо? — предложил он Мэгги, бормотавшей слова благодарности.

— Вы все так добры, — сказала она. Все действительно были очень добры к ней.

— Хочешь, мы побудем с тобой? — руководствуясь чувством долга, спросила стоявшая в центре комнаты Эйлин. Она сжимала в руках маленькую лаковую сумочку.

— Нет, нет, не беспокойтесь, пожалуйста. Со мной все будет в порядке. Правда. Вы все были очень добры.

— А как же ужин? Тебе нужно поесть для поддержания сил.

— О, я пока не голодна. Эсмеральда, уезжая в отпуск, всегда оставляет в морозильнике огромный запас еды. Не волнуйтесь за меня! — Мэгги испытывала тайное облегчение оттого, что их повариха находилась в Португалии, в ежегодном отпуске. Проявления ее горя были бы очень шумными и утомительными. Мэгги надеялась, что к возвращению Эсмеральды она сама уже в достаточной мере оправится от потрясения и будет готова с ней встретиться. А сейчас ей очень хотелось побыть одной.

Супружеская пара отступила в холл и стояла в нерешительности, освещенная ярким, навязчивым светом люстры. Мэгги задумалась о том, что их совместную жизнь с Джереми всегда освещало множество люстр. Одним из неотъемлемых атрибутов посольской жизни, везде, куда бы они ни приехали — в Будапешт, Вену, Париж, Рим и так далее, — были эти искрящиеся хрустальные изделия, заливавшие светом мир, в котором не оставалось места ни теням, ни укромным уголкам.

— Ну, если ты так хочешь… — Второй секретарь взялся за дверную ручку.

— Держись, — добавила Эйлин.

С осторожным щелчком дверь закрылась за ними, и Мэгги наконец осталась одна.

Взяв стакан с амонтильядо, она уселась в привычное кресло. Вот уже три с половиной года, с самого назначения Джереми послом в Вене, это было кресло Мэгги. По другую сторону камина стояло другое — с высокой спинкой и подголовниками, обтянутое мшисто-зеленым бархатом, в котором всегда располагался Джереми, приходивший с работы; а рядом, на журнальном столике, частенько стояла порция виски с содовой. Это кресло еще хранило вмятины, оставленные его внушительным телом; Мэгги не стала включать лампу, и тени играли на бархате, там, откуда человек, бывший ее мужем двадцать пять лет, каждый вечер смотрел на нее. На лице его при этом неизменно отражалось снисходительное пренебрежение.

Джереми был очень способным государственным служащим, и все достоинства, традиционно приписываемые дипломатам, были присущи ему в полной мере. В Вене он первый раз в жизни был назначен послом; и вполне вероятно, что примерно через полгода его ждала бы должность в Вашингтоне — последний штрих в блестящей карьере. Джереми был высок, элегантен, с серебристыми, преждевременно поседевшими волосами, разделенными над высоким лбом безупречным пробором. Сидя в Кресле, он держал стакан с виски в мягких ладонях своих немного женственных рук, и перстень-печатка поблескивал в безжалостном свете люстры. Профессиональный дипломат, Джереми выглядел и вел себя именно так, как, по всеобщему мнению, должен выглядеть и вести себя настоящий посол. Он всегда знал, когда и что нужно сказать. Знал, что посол не должен активно жестикулировать или иным образом проявлять бурный темперамент. Мэгги подстраивалась под него, строго придерживаясь правил этикета, и Джереми, пусть и со свойственной ему сдержанностью, всегда гордился своей прелестной маленькой женушкой, терпеливо стоявшей рядом с ним, когда они приветствовали приходящих на торжественные приемы гостей и высокопоставленных лиц.

Теперь Мэгги сидела в одиночестве, потягивая херес, который мог согреть все, кроме ее сердца. Ноги болели от изящных туфель, надетых ею на похороны. У Мэгги всегда были проблемы со ступнями. Еще в подростковом возрасте она заработала себе шишки от ношения остроносой обуви. И сейчас испытала нечто сродни облегчению, неожиданно поняв — можно спокойно скинуть туфли, не боясь, что сидящий напротив Джереми неодобрительно вскинет брови. Спальня была единственным местом в мире, где Мэгги дозволялось ходить при муже в домашних тапочках. Она сняла туфли и пошевелила пальцами. Взглянула на часы. Начало седьмого. Впереди целый вечер. Все эти годы почти каждый вечер что-нибудь да происходило: государственный праздник, репетиция хора исполнителей рождественских песен, вернисаж какого-нибудь художника, чьи картины выставлялись в Британском Совете, или заседание Британского женского клуба по вопросу благотворительной распродажи. Помимо этого, у Джереми часто бывали дела, не требовавшие присутствия супруги. Поэтому вечера, когда они с мужем могли спокойно поужинать в домашней обстановке, выдавались редко.

«У меня сегодня свободный вечер, дружок», — изрекал он иногда мелодичным голосом из глубин своего бархатного кресла. Тогда Мэгги заказывала Эсмеральде его любимое блюдо — отбивные из молодой баранины с цветной капустой в сухарях, — и они открывали бутылку бордо. Джереми любил вино и, побывав во многих европейских винодельческих странах, стал его настоящим ценителем.

За окном темнело. Мэгги упорно смотрела на сгущавшиеся тени в кресле напротив и начинала сожалеть о своем опрометчивом решении спровадить Эйлин. Нельзя сказать, что ей не хватало присутствия Джереми — скорее ужасало его отсутствие. Ее мать овдовела, когда Мэгги была еще совсем маленькой. «Мне тогда казалось, будто на меня упала бомба», — признавалась та много лет спустя. Альбом с газетными вырезками, который мама хранила со времен войны, всегда завораживал Мэгги. Особенно одна фотография, на которой был изображен разбомбленный лондонский дом. Лишенный фасада, он казался вскрытым, с выставленными на всеобщее обозрение внутренностями — беспорядочно поваленными кроватями, буфетами и сервантами в комнатах. По рассказам мамы, сквозь каменную кладку пробивались пурпурные цветы. Мэгги сейчас ощущала себя точно так же — будто кто-то грубо снес стену между ней и миром, оставив ее без всякой защиты на жесточайшем сквозняке. Между тем ожидаемая печаль все никак не приходила.

«Странно — я почему-то совершенно ничего не чувствую», — жаловалась она несколько часов назад Хилари Макинтош.

«Это из-за шока», — объяснила она Мэгги, сжимая ее облаченную в перчатку руку в своей потной ладони.

Мэгги встала и в одних чулках подошла к письменному столу Джереми. Надо было обязательно позвонить в Новую Зеландию — его сестре. Изабелла приходилась ему лишь кровной сестрой, и к тому же была значительно старше; они с Джереми мало общались, но все же она имела право узнать о кончине брата. Мэгги попыталась рассчитать, который час в Новой Зеландии. Видимо, там примерно то же время суток, что и в Вене, только у них уже — завтра или вчера. Мэгги бросила взгляд на аккуратные стопки бумаг на столе у Джереми, визитные карточки, сложенные на пресс-папье; его аккуратные записки в блокноте, лежавшем у телефонного аппарата. Педантизм мужа всегда раздражал ее, но сейчас, посмотрев на старомодную перьевую ручку, стоявшую, как обычно, на специальной подставке, она вдруг ощутила прилив невыразимой нежности. И разрыдалась — первый раз с того момента, как узнала о смерти супруга. Слезы, тропическим ливнем струившиеся по щекам, удивили ее. Обычно плач Мэгги ограничивался легким увлажнением глаз, пощипыванием в носу, мимолетным опусканием уголков губ и сдавленным всхлипом. Она была застигнута врасплох этим неожиданным, неистовым потоком извергавшейся из нее жидкости.

Мэгги села за стол и сквозь слезы стала изучать блокнот мужа. На последних записях Джереми, сделанных незадолго до смерти, расплылись мокрые кляксы. Одна из заметок гласила: «Сказать 3. отдать машину в ремонт». «Греки» — говорилось в другой. В тот день в Греции был национальный праздник. При обычных обстоятельствах Мэгги и Джереми отправились бы в греческое посольство (на ней были бы те самые неудобные туфли) и стояли бы там среди приглашенных, ожидая своей очереди пожать руку послу, его маленькой пухлой жене, первому секретарю и военному атташе. Затем выпили бы по фужеру игристого вина и съели что-то чисто символическое, завернутое в виноградные листья; кивнули бы представителю греческой православной церкви, носившему высокий черный головной убор; перекинулись парой фраз с другими послами, а потом бы тихо ушли.