У нее еще была уйма времени. Отвезти домой куклу, определить ей место в ее уже обширной коллекции, конечно же, самое почетное, обсудить с сыном прошедший день, взять с него обещание, что на выходных, пока они будут у друзей на даче, мальчишки не разнесут квартиру и не спровоцируют соседей вызвать полицию слишком громкой музыкой.

Принять ванну с пеной, обязательно с запахом черного ириса и магнолии. Он так любит этот аромат. Одеться в выбранную им одежду и белье. Поймать на себе удивленный взгляд сына. Этот наряд не слишком подходит для поездки на дачу. Потрепать его по голове, чмокнуть в макушку, немного виновато объясняя: «Сначала мы с отцом встречаемся в ресторане…» Проверить, что еды сыну и его друзьям хватит на два дня. Еще раз прокричать ему с кухни, где что стоит, и убедиться, что он не слушает, воткнув наушники плеера в уши.

Взглянуть нервно на часы и вызвать такси. С замиранием сердца сидеть в машине в пробке на Большом проспекте, уже понимая, что опоздает.

Взлететь по лестнице, чувствуя, как в горле больно стучит сердце, по спине ползет липкий холод, а колени предательски дрожат. Открыть дверь и войти в полутемную прихожую, судорожно вдохнуть знакомый до жути, волнующий аромат — воск, кожа, цитрус, земляника, фрезии, вплести в него запахи черного ириса и магнолии.


Она неторопливо снимает с себя одежду, аккуратно складывает ее на кресле в прихожей. Он не любит суетливости. Абсолютно нагая, проходит дальше, в комнату, где у окна, повернувшись к ней спиной, стоит он. Безразличный. Безжалостный. Внушающий трепет.

Слезы раскаяния уже готовы пролиться из ее глаз. Но она упрямо сглатывает их, стискивает зубы, чтобы они не стучали. Опускается перед ним на колени. Молча.

Он все также стоит, будто не замечает ее.

Тишина давит на уши, потрескивают свечи, и гулко колотится ее сердце, отбивая нервный и страстный ритм.

Наконец он поворачивается. Медленно. Мучительно медленно. Она опускает глаза, сдерживает всхлипы.

— Ты. Опоздала.

Слова падают вниз как камни. Гулко и страшно.

— Ты понимаешь, как разочаровала меня? Мне пришлось тебя ждать. Двадцать четыре минуты. Двадцать четыре минуты полного разочарования.

Она молчит. Он не разрешил говорить. Она хорошо знает правила игры.

Он уходит куда-то вглубь комнаты. Пройдя безразлично мимо. Она чувствует себя забытой вещью и судорожно всхлипывает от горькой обиды, разъедающей душу.

— Твой проступок заслуживает наказания.

Он у нее за спиной, она чувствует его тяжелое, горячее дыхание на затылке и обнаженной шее.

— Встань, — приказ как удар плети, и она вздрагивает, немедленно повинуется.

Он проводит ладонью по ее спине, спускается по пояснице, поглаживает, ласкает.

— Двадцать четыре удара ремнем.

Она судорожно выдыхает через сжатые зубы.

— По одному за каждую минуту моего ожидания. Хочешь что-то сказать?

— Спасибо, Господин, — ее голос дрожит, но в нем только раскаяние.

Он подталкивает ее к скамейке для порки, и она покорно ложится на нее. Застегнув фиксирующие ремни, он проверяет, не слишком ли туго они затянуты. Растирает ее тело маслом, разогревает.

Потом ласково проводит по волосам, гладит по щеке, опускается на одно колено и заглядывает в глаза.

— Повтори стоп-слова, — тихо говорит он, и в его голосе нет прежнего металла.

— Тепло и горячо, — отвечает она так же тихо.

— Умница, — он нежно целует ее в губы. — Теперь считай. Но тихо. Не переполоши соседей.

Первый жгучий удар опаляет кожу, и она выдыхает хрипло:

— Один!

Его ладонь уже мягко массирует место удара, облегчая боль, которая знакомо разливается по коже жидким пламенем, впитываясь, растворяясь, становясь приятным теплом.

Каждый новый удар сопровождается вспышкой в мозгу, постепенно накаляя его до предела, вместо членораздельного счета у нее вырываются хриплые стоны… Но теплая ласковая ладонь дарит облегчение, лаская, прощая…

— Двадцать… — она едва может выговорить последнее слово, со стоном отдирает его от губ — четыре….

Он опускается на колени и покрывает ее горящую нестерпимым огнем кожу нежнейшими поцелуями, каждый миллиметр, каждую клеточку, переполненную жгучей болью…

Освобождает ее, на руках относит на широкую кровать с жестким матрацем и черным шелком простыней. Укладывает на живот и продолжает целовать и ласкать, превращая боль в сладкое упоение нежными прикосновениями. Скоро она уже стонет от нетерпения, выгибаясь под его руками, которые становятся все нетерпеливее, и она кусает подушку, чтобы не закричать от острого почти болезненного наслаждения, умоляет разрешить ей сорваться в сладкую бездонную пропасть.

Но он безжалостен:

— Не смей…

Она всхлипывает и замирает, боясь пошевелиться, удерживаясь в последней отчаянной попытке за самый краешек сознания.

Сладкая пытка прекращается на мгновение, он отстраняется, чтобы что-то достать из ящика комода рядом с кроватью. Запястья вытянутых над головой рук мягко стягивает ласковый нежный шелк. На поясницу проливается теплая ароматная струйка масла, ладони легко скользят по коже, будто растворяя ее. Постепенно горящий под ней огонь утихает, оставляя легкое приятное тепло, ласковые прикосновения скользят выше, по спине, по плечам, снова возвращаются вниз. Пальцы кружат, дразнят, пока лишь снаружи, но вскоре она тихо вскрикивает от их бесстыдного вторжения. Медленные, сводящие с ума движения… Внутрь…наружу… опять внутрь… наружу…

Она ловит ритм и начинает подаваться навстречу, хрипло дыша, постанывая от нетерпения. Ей уже мало только пальцев… так мучительно мало…

И вот, когда уже почти нет сил сдерживать эту обжигающую волну, он врывается внутрь, резко, глубоко, выбивая из нее глухой гортанный стон, и, до боли прикусывая мочку уха, шепчет:

— Давай….для меня…

Выжигающий напалм затапливает ее до самых дальних уголков сознания…Где-то далеко она слышит его хриплый стон и опять умирает…

…Они лежат, обнявшись, и он тихо гладит ее по волосам, касается губами виска:

— Ты в порядке?

— Да, — шепчет она, и лукаво улыбается, — но, пожалуй, больше не буду опаздывать.

— Никогда? — легкая усмешка и мягкое касание губ на щеке.

— Какое-то время, — хихикает она и прячет лицо у него на груди.


****

В конце лета Антошка вернулся из международного лагеря в Испании, загорелый окрепший, с забитой фотографиями шестнадцатигиговой флешкой, и, как оказалось, влюбленный в ровесницу, четырнадцатилетнюю жгучую брюнетку-испанку по имени Марита, которой обещал писать каждый день в Фейсбуке. Людмила любовалась повзрослевшим сыном, замечая, как все больше он становится похожим на отца.

Последние теплые дни были пропитаны горьким запахом увядающей листвы, но пока еще не зарядили дожди.

Как-то вечером Руслан сообщил жене, что они приглашены в загородный дом Шталя недалеко от Петергофа на дружеский ужин. Хотя они уже давно не считались его учениками, какая-то особая, до конца не понятная Людмиле связь между ее мужем и доктором продолжала существовать. Особого удовольствия эти визиты ей не приносили, но она давно привыкла подчиняться мужу беспрекословно, без раздумий, когда дело касалось этой стороны их жизни.

Раньше они не бывали в загородном доме Шталя, и Людмила с интересом разглядывала небольшой особняк из темного кирпича, весь увитый уже пожелтевшими плетями дикого винограда и плюща, с изящными коваными решетками на окнах, плотно закрытых жалюзи.

В гостиной жарко горел камин, разливая по комнате тепло, такое приятное после довольно прохладного вечернего воздуха. Здесь за городом приближение осени чувствовалось еще более явственно.

Шталь и Руслан сидели в глубоких кожаных креслах, доктор курил свою неизменную трубку, мужчины вели неспешную беседу, в смысл которой Людмиле вникать совершенно не хотелось. Она сидела на низком мягком пуфе у ног своего мужа, впитывала тепло, идущее от камина, и рассеянно разглядывала пляшущие за чугунной решеткой языки пламени. Неясная тревога не покидала ее весь вечер. И вдруг она поняла, что ни разу за сегодня не видела Еву. Спросить у Шталя она, конечно же, не решилась бы. Да и прерывать их с мужем беседу тоже.

Но мучится долго от любопытства и тревоги ей не пришлось. Шталь предложил Руслану что-нибудь выпить и взял со столика колокольчик.

На его серебристый радостный звон в гостиную сверху спустилась девушка, и Людмила с удивлением увидела огненно рыжую шевелюру вошедшей.

Шталь тихим голосом отдал ей распоряжения, и она удалилась, немного развязано покачивая бедрами. Руслан, тоже удивленный, спросил:

— У вас новый сабмиссив?

— Да, — спокойно ответил Шталь. — Это Лили. Ева решила расторгнуть договор.

Он произнес последнюю фразу таким тоном, что стало понятно — развивать эту тему он не намерен.

Девушка вернулась с подносом, на котором стоял высокий хрустальный графин, видимо с коньяком, три бокала, бутылка красного вина и ваза с фруктами.

Поставив все это на низкий кофейный столик, она, повинуясь небрежному жесту доктора, устроилась у его ног.

Людмила осторожно разглядывала ее: рыжие волосы, пышными волнами рассыпавшиеся по точеным плечикам, высокая красивая грудь, подчеркнуто выставленная напоказ узким корсетом, стройные ножки, обтянутые тонкой сеточкой чулок. Подкрашенные, видимо светлые от природы, ресницы, яркие, темно-зеленые как у кошки глаза. Девушка тоже с интересом поглядывала на Людмилу, но от ее взглядов ей стало не по себе. Было в них нечто оскорбительно-непристойное, будто она приценивалась к ней, как к сопернице.

Людмила поежилась от неприятного чувства и хотела уже отвести глаза, но с изумлением заметила, как Лили разглядывает ее мужа, бесстыдно, медленно проводя кончиком языка по полной верхней губе. Она явно флиртовала с ним. Людмила задохнулась от негодования. Она накрыла ладонью руку Руслана, лежавшую на подлокотнике, а когда он обратил на нее внимание, указала взглядом на Лили.