Юлия Данцева - Жена Кукловода

Куклы не плачут. Они не могут. Даже если бы и захотели.

На лицах её любимых кукол, фарфоровых личиках, покрытых почти незримой сеточкой трещинок, застыли улыбки. Она заметила — со временем улыбки меняются.

Может, выцветают краски, или стареет фарфор, неизбежно приближаясь к натуральному цвету кожи. А возможно… любая иллюзия возможна. Куклы не чувствуют боли. Или просто не подают виду.

Их время — вечер. Желтые эустомы в высокой вазе на столе. Ужин. Белое рейнское. Мягкий свет.

Все так, как он любит. Она знает все об этом.

Сейчас они смотрят — друг на друга. Слова бы всё усложнили. Она знает, как ему нравиться. Неброский макияж. Высокая причёска. Винтажное платье-коктейль. Словно одна из кукол, что глядят на них из прозрачных витрин.

Он, не отрывая от нее глаз, делает глоток вина из бокала, и она замирает, вспомнив, как умеют целовать его губы.

Воздух, кажется, раскален и дрожит.

Но вот он встаёт из-за стола, такой элегантный, подтянутый. Ему так идет эта седина, чуть тронувшая темные коротко подстриженные волосы.

Он уже рядом, бережно берет ее руку и целует. В раскрытую ладонь.

— Ты великолепна. Ужин безупречен. Как всегда.

Ей очень хочется прижаться к нему. Не просто прижаться — вжаться, втиснуться в него. Врасти внутрь, стать одним целым. Но он не позволит.

Отпускает ее руку.

— Не жди меня, я поздно.

Уходит. Она знает, куда он идет. И кто его ждет. И даже, что он будет делать. С той, другой. Ее обнаженное тело — изящное, молодое, нежно отсвечивающее перламутром, грубо стянутое ремнями. Багровые следы от его плети на полупрозрачной коже. Чувственный рот, раскрывшийся в крике от боли и наслаждения.

Эти картинки тлеют у нее в воображении до самого утра…

Пока он не вернется. Тихо пройдет в душ, чтобы смыть с себя запах чужого возбуждения. Обязательно заглянет в ее комнату. Постоит молча у порога. А она будет надеяться, что он приблизится к ее постели, ляжет рядом, проведет еще влажной ладонью по ее горячему телу, так отчаянно жаждущему его…

Но он уходит. Она кусает костяшки пальцев, чтобы не закричать. От бессилия, ревности, обиды, ненужности. И пустоты. Но ее глаза останутся сухими.

Потому, что куклы не плачут.

Куклы не умеют плакать.

Все её детские куклы до сих пор в целости и сохранности стоят в шкафу.

А люди уходят. Иногда по собственной воле. Иногда нет. Такая у них скверная привычка. Отец ушел от них в другую семью, когда Людочке было двенадцать. Остались только куклы. Мама все порывалась их выбросить, чтобы не напоминали о бывшем муже. Сделать это не дала бабушка.

Люда хорошо запомнила, как она, прямая как струна, с коротко, по-мальчишески постриженными седыми волосами, стояла у окна, курила в форточку и резко выговаривала маме:

— Не будь мелочной, Татьяна! Кому ты мстишь? Игрушкам? Своему ребенку? Зло сорвать — иди посуду побей. Есть там тарелки в жутких розочках. Помнишь, в «Пассаже» в очереди давилась за ними? Их разбей. Пошлятина.

Потом обратилась к внучке, размазывающей по щекам кулачками слёзы:

— А ты, Людмила, не реви. Смотри, вон твои куклы разве плачут? Улыбаются, как одна. А ведь их чуть не выкинули! Бери пример!

Мама покупала дочери только книги, альбомы, краски, развивающие игры. Полезные вещи, как она их называла. Куклы к полезным вещам не относились.

Кукол привозил папа.

Мама презрительно хмыкала, когда он приводил дочку домой с прогулки в Нескучном Саду, и она, светясь счастьем, прижимала к груди очередную игрушку.

— Откупаешься…

Папа только виновато улыбался. И опять уходил. А возвращался всё реже и реже.

Людин папа строил электростанции. Он побывал во многих замечательных городах. В Праге, откуда привез дочке глиняную фигурку Голема и сказал, что эта кукла, если сказать ей правильные слова, будет помощником во всех делах. Люда по ночам шептала над куклой волшебные заклинания, укрывшись одеялом с головой. Верила, что все сбудется. И горько-прегорько плакала, когда глиняная фигурка разбилась. В Будапеште, откуда родом Петра с ярким румянцем на щеках, красных кожаных сапожках, платье с кружевным передником и затейливом головном уборе с крупными бусинами и цветами. Правда бусины вскоре оторвались, но Люда втихаря разорила мамину жемчужную нитку (за что была лишена сладкого) и пришила новые. В Берлине, где сделали специально для Люды (так сказал ей папа) куклу Мадин — с голубыми глазами, которые она умела закрывать, пушистыми густыми ресницам и белокурыми локонами. А какой у нее был чудесный брючный комбинезон! И даже туфли, надетые на белые носочки. Люда очень гордилась этой куклой, ведь ни у кого в классе такой не было. В Риге, где папа купил для Люды куклу Эгле, королеву Ужей в длинном платье, расшитом пайетками, будто змеиная кожа, в короне со сверкающими стразами. Эту куклу Люда недолюбливала, королева была слишком помпезной и заносчивой. Во всех Людиных играх Эгле отводилась роль злодейки. Последнюю куклу папа привез Люде из Москвы. Большую, в красном сарафане с золотыми цветами. В высоком кокошнике, украшенном стеклярусом. С алой лентой в туго заплетенной русой косе. Как у Люды. Эту куклу она берегла больше всех. Никогда в нее не играла, только любовалась.

Люда с мамой и бабушкой жили в Ленинграде. В коммунальной квартире на пять семей, в старинном доме на улице Декабристов. С тяжёлой дверью парадной, высоченными потолками и мрачным двором-колодцем. Люда любила свой город. Даже его вечный туман, пробирающий до костей ветер и серо-свинцовую, меланхоличную Неву.

Любила больше, чем выжженные солнцем, пропитанные горьким запахом полыни степи Приазовья и бескрайние поля желтых подсолнухов недалеко от Мариуполя. Ее отправляли туда каждое лето к бабушке и дедушке, родителям папы. На море. Море Люде нравилось. Оно было тёплое и ласково гладило её босые ноги.

Теперь это море — уже в другой стране. И нет такого города — Ленинград. Он называется Санкт-Петербургом. И бабушки Людиной тоже нет. И нет папы. И девочки Люды нет. Она выросла, стала взрослой.

А куклы остались.

Когда папа ушел, мама, несмотря на протесты бабушки, немедленно затеяла ремонт. Пришли рабочие, безжалостно ободрали все обои, оббили штукатурку, оторвали плинтуса. А когда строители продалбливали стены, чтобы упрятать в них проводку, наткнулись на нишу, в которой видимо, когда-то давно была печка. В нише, завернутая в ветхую, вылинявшую до неопределенного цвета тряпку, обнаружилась старая кукла. В розовом газовом платьице с блёстками, чёрных саржевых башмачках. С фарфоровой головой, с каштановыми локонами настоящих волос. Люда не могла оторвать от нее глаз. Такой красоты она еще никогда не видела. Кукла была сделана так искусно, что казалась живой. Глаза из цветного стекла под длинными изогнутыми ресницами, тонкие пальчики на кукольных ручках, изящная фигурка…

Люда была в восторге от удивительной находки. Только бабушка, взглянув на куклу, будто окаменела. Долго молчала и курила на кухне одну сигарету за другой. Ни мама, ни Люда не могли понять, в чем дело. Пока бабушка молча не достала из шкафа старый истрепанный альбом. А оттуда — пожелтевшую, изломанную в нескольких местах фотографию девочки лет пяти, удивительно похожей на Люду.

— Сестра твоя. Ольга, — отрывисто бросила бабушка, отдав снимок маме Люды. — Блокада… Не сберегла я её…

И заплакала. Люда впервые в жизни видела, как плачет бабушка.

Старую куклу девочка назвала Олей. И не расставалась с ней.

Люда любила сказки. Читала их взахлеб. И конечно же знала сказку про деревянного уродца, игрушку, ставшую Прекрасным Принцем и девочку Мари, победившую Мышиного Короля.

И как-то раз сказка ожила. Есть такие места, где сказки живы всегда.

Перед Новым годом учительница повела их класс в Мариинский театр. На «Щелкунчика».

Сердце выпрыгивало из груди, когда она поднималась по мраморной лестнице. Почти не дышала, когда вошла в зрительный зал и, закинув голову, разглядывала огромную люстру на высоченном расписном потолке. Хрустальные подвески искрились так ярко, что болели глаза. Осторожно усевшись в кресло, Люда кончиками пальцев гладила мягкий темно-красный бархат сиденья. Вытягивала шею, чтобы рассмотреть музыкантов в оркестровой яме…

Но как только погас свет, открылся занавес и зазвучали первые аккорды, Люда забыла обо всём.

Громадная Рождественская Ель посреди сцены таинственно мерцала огнями. Ожили герои сказки: Мари, Щелкунчик, гадкий Мышиный Король, часовщик Дроссельмейер, добрый и пугающий одновременно, Фея Драже и танцующие вальс Цветы. Дивная музыка заставляла её горло сжиматься, а глаза наполняться слезами.

А в антракте Люда замерла перед витриной с большими, в рост человека, восковыми куклами — Принцем в шелковом плаще и сверкающей короне рядом со своей ненаглядной Мари и дядюшкой Дроссельмейром в чёрном сюртуке и шляпе с высокой тульей. Прилипнув носом к стеклу, Люда не могла оторвать глаз от кукол. Смотрела, смотрела и смотрела… И вдруг отшатнулась, вздрогнув от страха, когда ей показалось, что часовщик подмигнул ей.

Восторг от спектакля был таким, что Люда упросила мать отдать её в кружок хореографии во Дворце Пионеров. Самым любимым сольным номером стал танец Куклы — когда в пышной розовой пачке, золотых балетках и с огромным атласным бантом её «доставали» из большой коробки и "заводили" ключиком. И Кукла начинала танцевать.

Каждый раз, возвращаясь с занятий, Люда проходила мимо большого серого мрачноватого дома на углу улицы Декабристов и Английского проспекта. Этот дом, с высокими темными окнами и массивной дверью парадной, всегда закрытой, вызывал у девочки непонятный трепет. Как-то вечером Люда после кружка с подружками отправилась к Мариинскому театру, чтобы поглазеть на настоящих балерин через окно репетиционного зала. Возвращаясь домой позже обычного в ранних питерских сумерках, густых, но прозрачных, будто нарисованных акварелью по мокрой бумаге, она привычно задержала дыхание и ускорила шаг, чтобы побыстрее пройти мимо странного дома на углу. Но что-то заставило Люду поднять глаза…