— А как же язык? — заинтересованно спросил Николай.

— Так, я с пяти лет учила английский, сначала дома, с училкой, потом в английской школе — в Большом Гнездиковском переулке.

Николай одобрительно кивал головой.

Таня продолжала:

— И сама тоже, я люблю учить языки. В институте на первом-втором курсе выучила немецкий, теперь, когда есть время, на курсах учу французский, но времени нет, — удрученно заметила Таня.

Образовалась пауза.

Вдруг Таня, чему-то улыбаясь, стала продолжать:

— Я, как только приехала и немного освоилась, в Бостоне оформила напрокат машину, большой такой «Форд» 1973 года. У меня была стипендия и счет в банке — папа расщедрился. У них там маленьких машин вообще нет. Это, говорят, в Европе машины, как наши «Жигули».

Николай заметил:

— «Жигули», вообще-то итальянская машина.

— Да-да, — закивала Таня. — Я не была в Европе, в смысле в Западной Европе, только в Чехословакии, в студенческом лагере, но Прага — это сказка! А в Америке я объездила все Восточное побережье — от Бостона до Нью-Йорка и Вашингтона. Была во всех музеях, загорала на лужайке перед Белым домом.

Таня резко остановилась.

— Я вам надоела своей болтовней?

Николай прищурил глаза.

— Даже если Вы будете болтать еще сто лет, Вы все равно мне не надоедите.

Таня покраснела. Николай не сводил с нее глаз.

Она открыла крышечку горшочка, переложила часть содержимого в тарелку, понюхала, попробовала и радостно заявила:

— Мясо с грибочками. Обожаю!

Она ела с аппетитом, очень вкусно, изредка поглядывая на Николая.

— А почему Вы… — Таня кивнула на неначатый горшочек.

Николай пожал плечами.

Таня вдруг весело сказала:

— А я про Вас все знаю. Дядя Сема, как только приезжает в гости, сначала играет с папой в шахматы, а потом рассказывает, какой Вы умный и благородный!

Таня опять покраснела.

Николай сразу вспомнил, кто такой «дядя Сема».

— Ну и Семен Семенович, старый сплетник!

Таня испугалась.

— Что Вы. Он Вами очень гордится, он Вас любит, как родного сына. Ведь своих детей у него нет, только приемная дочь. Это после войны они с женой взяли девочку, кажется, племянницу жены дяди Семы, она хорошая, но не своя, — и почему-то добавила, — а я хочу своих детей.

Оба долго молчали.

Официант принес мороженое, шарики пломбира, политые шоколадом, с орешками и печеньем. И маленькие чашечки черного кофе.


Приход и уход любви, как приход и уход весны, лета, осени, зимы можно объяснить теоретически и подтвердить научными фактами, но нельзя ускорить или остановить. Это происходит неожиданно, как снег на голову, — неизбежно и неотвратимо — как гроза в июле.


В девять часов вечера Таня была дома.

Петр Данилович пришел домой где-то в половине восьмого. Марианна Гавриловна услужливо сняла с его мощной фигуры тяжелую генеральскую шинель, аккуратно положила огромную, с красным верхом, каракулевую папаху на столик в прихожей и ласково пролепетала:

— Петенька, ужин уже готов.

Петр Данилович Задрыга прошел в «залу», встал в центре комнаты, поднял голову и стал внимательно изучать огромную чешскую хрустальную люстру. Она сверкала множеством граней. Между хрустальными лепесточками свисали грозди зеленого и бордового стеклянного винограда. Как старый оперативник, Петр Данилович почувствовал, что дома произошло что-то неладное. Слишком ласковой была Марианна, и слишком тихо было в квартире.

Петр Данилович громко спросил:

— А где Таня?

Марианна Гавриловна вышла из кухни. В руках у нее было небольшое резное хрустальное блюдо, на котором веером лежали тонкие ломтики лимона.

Марианна Гавриловна переспросила:

— О чем ты, Петенька, спрашиваешь?

Петр Данилович зарычал:

— Где Таня?

Марианна Гавриловна побледнела и, заикаясь, ответила:

— Таня, а Таня, Таня (она сделала большую паузу) уехала ужинать в ресторан.

Петр Данилович удивился:

— А что, дома есть нечего?

Через мгновение он еще громче зарычал:

— В какой р е с т о р а н, с кем она уехала?

Марианна Гавриловна, крепко держа в руках блюдо с лимоном, прошептала:

— С Большаковым Николаем Александровичем — начальником нашего Семена.

В одно мгновение Петр все понял. Он приблизился к Марианне и тихо, почти шепотом спросил:

— И ты ее отпустила?

Образовалась пауза.

Марианна Гавриловна, наконец, поставила блюдо на стол и посмотрела на мужа. Его лицо было багровым. У Марианны, как врача и любящей жены, проскочила мысль: «Боже, у него поднялось давление».

Петр Данилович, не говоря ни слова, повернулся к серванту и достал из бара бутылку армянского коньяка. Марианна услужливо подала ему хрустальную рюмку на высокой ножке. Петр со злостью смахнул рюмку на пол. Осколки хрусталя засверкали в свете люстры.

Петр Данилович с грохотом открыл стеклянную створку серванта, достал тяжелый, резного хрусталя, стакан с толстым золотым ободком, налил в него почти до ободка коньяка и в один присест проглотил. Налил еще, и снова выпил. Он сунул в рот три дольки лимона, поморщился. В одной из долек случайно оказалась косточка. Обычно Марианна аккуратно кончиком ножа вынимала все косточки из лимона. Петр со злостью выплюнул косточку на пол, посмотрел на жену. Глаза его налились кровью.

Он заорал так, что в серванте зазвенели рюмки:

— Ты, дур-ра, ты с кем отпустила дочь? Ты уже ничего не соображаешь, зажралась икрой. Дура! Дура!

Он поднял правую руку, сжатую в кулак, замахнулся на Марианну, но с силой стукнул по столу. Блюдо с лимоном подпрыгнуло.

Марианна, пятясь задом, вышла из «залы», зашла в мамину комнатку, села на плюшевый диванчик и, тихо уткнувшись в подушку, заплакала.

Сквозь слезы она слышала, как Юрий Сенкевич — ведущий телепередачи «Клуб кинопутешественников» — рассказывает о своем плавании на тростниковой лодке «Ра». Телевизор работал на полную мощность. Даже толстые кирпичные стены сталинского дома для него не были преградой. На кухне остывал деликатесный ужин.

В девять часов вечера раздался щелчок дверного замка, тихо вошла Таня.

Она повесила дубленку в шкаф, поставила мокрые от снега ботинки на коврик и собралась прошмыгнуть в свою комнату.

В другом конце длинной прихожей она увидела отца. Ей показалось, что папа похож на огромную гору или на кирпичную водонапорную башню. Отец, пошатываясь, подошел к дочери. От него сильно пахло коньяком. Он шепотом спросил:

— Дочка, ты, где была?

Таня по-настоящему испугалась.

Петр Данилович схватил свою любимую дочку за волосы, нагнул ее голову вниз и со всей силой своего огромного тела стал бить Таню кулаком по попе, по пояснице. Рука у него была тяжелая. Таня сильно закричала от боли. Отец продолжал колотить дочь. На крик выскочила Марианна. Она пыталась защитить дочку. Петр грубо, в плечо, оттолкнул ее, повернул Таню и, схватив ее за воротник свитера, наотмашь стукнул по лицу. На бледной худенькой щеке Тани сразу выплыло ярко-красное пятно.

Петр опустил руки. Он зло посмотрел на дочь и прорычал:

— Ты с кем пошла, шлюха? Разве я тебя растил для этого ублюдка? Я сотру его в порошок. Я уничтожу его. Он на Колыме лес валить будет!

Таня, молча, стояла. В глазах у нее не было ни слезинки.

Марианну трясло крупной дрожью.

Петр резко повернулся и направился в «залу».

Таня спокойно пошла в свою комнату.

Марианна засеменила вслед за дочерью.

Таня повернулась, посмотрела маме в глаза и тихо сказала:

— Мама, не надо, — и закрыла за собой дверь.

Таня кое-как стянула с себя джинсы, свитер, бросила всю одежду на пол и с головой завернулась в одеяло. Она слышала знакомые позывные программы «Время», голос диктора Юрия Балашова и заснула.

Марианна осталась ночевать на маленьком диванчике в комнате мамы. Она поняла, что больше никогда не войдет в свою огромную роскошную спальню.

На следующее утро Таня проснулась позже, чем обычно. Болела голова. Сильно тянуло поясницу. Она вылезла из-под одеяла, посмотрела на себя в зеркало. Все ягодицы и верх поясницы были в страшных синяках. Огромное пятно на щеке стало приобретать лиловый оттенок. Глаз отек и превратился в узенькую щелочку. Таня закуталась в толстый махровый халат, сидела на кровати и ждала, пока уйдут родители. Сначала ушла мама. У нее был утренний прием. Потом, сильно хлопнув дверью, ушел отец.

Таня, кряхтя от боли, вошла на кухню. Около стола в своем инвалидном кресле сидела бабуля. Таня с трудом присела на корточки, положила голову на бабушкины колени и громко, навзрыд, захлебываясь слезами, заплакала. Она плакала долго-долго. Бабуля старческой рукой гладила внучку по голове, слезы текли по ее морщинистым щекам. Она шептала:

— Девочка моя, милая, все пройдет, все будет хорошо, ты ведь у меня счастливая. Я это знаю.

Таня целовала сморщенные, в синих прожилках, руки бабушки. Так они сидели, пока Ольга Михайловна не устала. Таня отвезла бабулю в ее комнатку, помогла лечь на кровать. Старушка задремала.

Было около двенадцати дня. Таня взяла свою розовую сумку, долго в ней копалась и, наконец, нашла визитную карточку с телефонами Николая Александровича.

Сегодня — среда. Значит, Николай Александрович — в ректорате. Она набрала номер. Долго никто не брал трубку. Потом Таня услышала:

— Проректор по международным связям Большаков слушает.

Таня собрала все свои силы, чтобы не плакать, и, как ей казалось, спокойным голосом начала говорить:

— Николай Александрович, извините за беспокойство, у меня, вот такая, такая проблема, я должна уйти из дома, но мне некуда. На вокзале меня поймают милиционеры и отправят домой. Мой папа, он против…