Николай Александрович Большаков все больше времени проводил в кабинете ректора, только там стояла правительственная связь. Совсем старенький академик все чаще болел и Николая, «по приказу о…», то есть официально назначал и.о. ректора. Все ждали и гадали, когда же пройдоха Большаков займет почетное кресло ректора и его персональную «Волгу». Николай даже не представлял себе, что это за «ад» — быть ректором такого огромного хозяйства, именно хозяйства, как Высшее техническое училище. Заниматься наукой, семьей, обустройством квартиры или просто отдыхать — побегать по парку, сходить в бассейн или поваляться на диване — посмотреть «видик» — не было времени. Николай был вынужден думать и руководить: учебным процессом, аспирантурой, лабораториями, общежитием, спорткомплексом и т. д. до бесконечности.

А тут еще машина стала давать сбои, сколько ей лет, Николай точно уже и не помнил. И у Юшки машина на нуле. Но ей — нужнее. Впрочем, какая разница, денег нет ни на одну машину. И не предвидится. Гонорарных публикаций мало. О серьезных международных проектах информации не поступает. Европа, конечно, признала М.С. Горбачева «Человеком Мира», но насторожилась, куда заведет Советский Союз перестройка? Цены растут, зарплаты, даже такой, как у профессора Большакова, хватает только на самые необходимые покупки. Жизненный уровень населения катастрофически падает. Это видно по людям, по одежде, выражению лиц, тусклым, озабоченным глазам. Антиалкогольная компания провалилась. Люди озлобились. Кто-то непонятным пока образом мгновенно богатеет, основное население постепенно, но устойчиво беднеет. Страна больше семидесяти лет «просидела в железной клетке» — ВЧК, Гражданская война, эмиграция и последовательное уничтожение элиты, т. е. лучших слоев великой Российской Империи, ГУЛАГ, Великая Отечественная война, послевоенная разруха, невежество и необразованность генеральных секретарей ЦК КПСС — это те стальные прутья клетки, которые искорежили нацию, деформировали генотип народа. Люди почти покорились, почти привыкли жить в клетке, многим это кажется удобным. И есть ли путь выхода, хватит ли сил и ума? Осталась ли почва для ростков демократии или только один чертополох? Так думал Николай Большаков, толкаясь в переполненном метро после работы, кода его «Жигули» в очередной раз народные умельцы и неисправимые оптимисты из измайловских гаражей пытались возродить к жизни.

Николая Александровича мучила еще одна проблема, которая начала обозначаться несколько лет назад, а теперь приобретала все более очевидные формы. Мучила как патриота, а не фигляра, бегающего в лаптях, как серьезного ученого, физика-ядерщика, осознающего все последствия, и как администратора крупного учебного заведения. Начался и все больше активизируется отток ученых в Европу и США. Уезжают молодые, самые талантливые и активные. Уезжают семьями, под разными предлогами. И самое страшное — им нечего возразить! Николай много раз был там и видел все своими глазами: научную и экспериментальную базу, зарплаты, бонусы, премии, условия жизни — всего не перечислишь. Сколько раз звали и его, но Николай еще студентом Сорбонны решил для себя — его место в России. Почему? Он не знал. И как удержать молодых и не очень молодых ученых, он тоже не знал.

Наступил Новый, 1991 год. Новый год встречали, как всегда, дома. Приехала бабушка Мара с огромной сумкой разной вкусной еды из «коробок». «Та» система работала устойчиво, подпитывалась новыми источниками: кооператорами, директорами заводов и других предприятий, которые любыми возможными способами растаскивали государственную собственность. Все боялись и просили защиты.

Сразу после Нового года — зимняя сессия, потом небольшие каникулы — можно покататься на лыжах. Но оказалось, ректора все это не касается! А может быть, Николай Александрович не подходит для этой должности или мало опыта. Время покажет!

Васе уже шесть лет. Большой разумный мальчик. Хоть у Юшки были каникулы, и они с Васей вдоволь накатались на лыжах.

А потом опять весна подготовка к летней сессии и вступительным экзаменам.

Николай Александрович с утра в почти своем кабинете ректора. Это «почти» терзало своей неопределенностью, старый академик совсем отстранился от проблем, но на пенсию не уходил. Министерство образования молчало. Казалось, все чего-то ждут.

Баз стука, звонка секретаря — дамы в «барашек», в кабинет входит мужчина средних лет, уверенно проходит через все длинное помещение, садится напротив ректора. Николай Александрович удивленно поднял глаза, открыл рот, чтобы высказать возмущение, но ему не дали слова.

— Это, так, значит, я, того, ну сам видишь.

Большаков видел перед собой редкое для него зрелище. Он внимательно рассматривал не прошеного гостя. На госте — бордовый пиджак с резким малиновым отливом, без галстука, рубашка расстегнута на три верхние пуговицы, на толстой крепкой шее золотая цепь, толщиной в мужской палец и золотой крест с «распятием Христа». На руках — пара колец-печаток. Мужчина коротко, под бритву, стрижен. Лицо состоит из крупного тяжелого подбородка, мутных голубых глаз и узкого лба, нос странной формы, похоже, перебита переносица. От него пахнет перегаром и дорогим итальянским одеколоном. Гость продолжает:

— Значит, того, у меня сын, пацан, значит. Он хочет в физики, значит, ракеты для космоса строить. Это он сам говорит, чтобы на Марс летать. Это он все в мать свою — змею очкастую. Ну, я с матерью его уже давно того, сейчас у меня такая…

Гость облизал губы, достал толстый бумажник, открыл, из пачки долларов достал фотографию полуголой блондинки и сунул в нос Николаю. Тот одобрительно кивнул. Гость продолжал:

— Значит, того, я пацана своего не брошу, хочет ракету строить — пожалуйте. Я ему все толычу — ты иди лес продавай или завод какой купи, я бабла подброшу. Ладно, мне времени больше нет с тобой базарить, — он посмотрел на часы. Конечно, это «Роллекс», самая дорогая модель. — Так, значит, записывай Вадика прям на первый курс, — он напряженно сморщил лоб, — а, может, сразу на второй, как там у вас, курс. Я-то семь классов так и не закончил, значит, а вот уже особняк — го-го! На «Бэхе» гоняю, силища, скажу.

Николай решил, что это новая марка автомобиля, еще не представленная на женевском автосалоне. Он пока не произнес ни слова.

Гость продолжал:

— А ты на чем ездишь, физик, страну позоришь! Твою ж колымагу на переплав не возьмут. Вот тебе моя визитка и бобла. «Мерина» возьми.

Гость, почти швырнул на стол объемный целлофановый пакет и визитную карточку, встал, направился к выходу, остановился:

— Ты, там, звякни, когда Вадику на занятия приходить.

Наконец, Николай Александрович опомнился. Он посмотрел на визитку. На визитной карточке русской вязью написано «Господин Пендюркин Иван Иванович. Генеральный директор» и несколько телефонов. Николай почти закричал вслед гостю:

— Господин Пендюркин, постойте!

Гость остановился.

— Возьмите немедленно свой пакет. В приемной комиссии Вам объяснят условия приема в наше учебное заведение. Пендюркин побагровел, набычился.

— Не хочешь, значит, того, по-хорошему, будет по-нашему. А бабло — оставь, еще пригодится.

Он тяжело дышал, мешала большая масса тела. На подоконнике стоял графин с водой, секретарь поливала цветы. Пендюркин увидел графин и из горлышка выпил всю воду. Он повернулся обратно, подошел к столу. Николай инстинктивно отпрянул назад.

— Физик, так, значит, у тебя, типа, значит, тоже пацан. Малец еще, в садик ходит. Я тоже в садик ходил. А щас бывает, часто бывает, мальцы всякие под машины, там, попадают, даже, если с мамками, там.

Он резко повернулся и вышел из кабинета.

Николай сидел и не дышал, столько, сколько человек может не дышать. Он вздохнул и схватил телефонную трубку. Надо позвонить Тане, сказать, пусть спрячет Васеньку и сама спрячется, пока Николай… что? Что он может сделать? Сына Пендюркина он, конечно, «запишет» в училище, без вопросов, даже если абитуриент не знает таблицы умножения. А как дальше? Сессии, экзамены, а если ракета, которую построит Вадик, не долетит до Марса? Теперь всю жизнь прятаться от господина папаши Вадика? Николай решил, что сходит с ума. Он попросил у секретаря большую кружку очень горячего сладкого чая. Целлофановый пакет брезгливо сдвинул в ящик стола. Тане звонить бесполезно, сегодня у нее три пары лекций. Ей вообще ничего нельзя говорить, она не справится с этим кошмаром. Николай сам все уладит. Главное — Тане ни слова.

Училище давно опустело. Николай Александрович уходил последним или почти последним. На выходе дежурный охранник почему-то отвернулся к стене. Вместо подобострастного поклона: «До свиданьица, Николай Александрович», — и.о. ректора увидел спину в синей куртке. На куртке крупными буквами было напечатано «ЧОП СЕРВИС». Под фонарем, на том же месте стояла его машина. Только все четыре колеса были грубо, с силой разрезаны. Каждое колесо в нескольких местах. Все стекла автомобиля: лобовое, заднее, боковые стекла, даже фары разбиты. Рядом валялся кусок стальной арматуры. Николай равнодушно посмотрел на машину, а ведь любил ее, почти как живое существо, и пошел в сторону метро. Он был спокоен, потому что принял решение: Вадик будет строить ракету. Это была не трусость. Николай Александрович становился мудрым.

Дома Таня лежала на диване и плакала.

Васька грустно катал по полу любимый американский автобус. Он первый подбежал к отцу и, серьезно, по-взрослому, тихо сказал:

— У мамы спина болит, давай готовить ужин.

Николай как мог, успокоил любимую, растер спину согревающей мазью, обвязал шерстяным платком — еще от бабули. Таня пришла в себя, она просто очень устала. За ужином договорились, что она оставит только одну пару лекций, больше будет работать дома — писать, нарабатывать материал для докторской диссертации. Таня повеселела, Вася не отходил от мамы. Про свои дела и про погибшую машину Николай ничего не сказал.