Тренди не знал, сколько времени стоял так, подслушивая, выжидая благоприятного момента и огорчаясь, что он никак не наступит. Он продолжал слушать болтовню костюмерш. Иногда все заглушала передаваемая по маленьким громкоговорителям в коридоры и гримерные музыка. Это могло длиться без конца, и он так и не попал бы к Констанции. Вдруг дверь открылась.

— Надо торопиться, — сказала одна из женщин. — Платье осталось на пятом этаже. Ты уверена, что я ошиблась? Это будет катастрофа…

Конец фразы и ответ ее товарки заглушил звук рога, затем на сцене зазвучал голос Крузенбург. Костюмерши бросились к другому концу коридора, а Тренди вошел в гримерную. Все здесь было вверх ногами — букеты, полученные дивой, серый пеньюар, длинные надушенные перчатки, искусственные драгоценности, которые она носила на сцене, на туалетном столике опрокинутые баночки и флаконы. Среди этого беспорядка Тренди узнал свой шарф. Он был разорван. Тренди охватил гнев. Кто мог так жестоко обойтись с такой красивой вещью?

«Мои ключи, — напомнил он себе, — сначала мне нужны ключи». Тренди бросился к кушетке, поискал под ней, поднял лежавшее на ней легкое индийское покрывало, осмотрел пол. Ничего. Но он точно слышал характерный металлический звук. Были ли это только шпильки из пучка Констанции?

Тренди охватили сомнения. Точно ли он вспомнил, чем занимался на протяжении нескольких дней? Он вернулся к туалетному столику. У него практически не осталось времени, скоро должны были вернуться костюмерши. В запале Тренди принялся открывать один за другим ящики туалетного столика. Они были полны коробочками с румянами и пудрой, флаконами, странными шкатулочками. Здесь же было большое количество наркотика, ставшего популярным в последние годы. В том, что певица употребляла наркотик, не было ничего необычного. Коснувшись ручки последнего ящика, Тренди понял, что тот почти пустой. Обескураженный, он открыл его.

Сначала он увидел только клочки своего шарфа. Тренди уже собирался закрывать ящик, как вдруг заметил, что ткань с регулярными интервалами перевязана красными и черными нитями. Вздрогнув, он поднял ее. Похожая на пепел пыль осела на пол. Под тканью обнаружились ключи. Когда Тренди засовывал ключи в карман, его внимание привлек еще один предмет, заставив задрожать еще больше, чем кусок перевязанного нитками, разорванного шарфа: это оказалась маленькая свинцовая пластинка. На ней было выгравировано имя Юдит.

Тренди всмотрелся внимательнее. Почерк более уверенный, чем на полученном от Крузенбург листке с датой и местом свидания. Тренди пошарил в ящике. Вторая пластинка, поменьше, обнаружилась в глубине, рядом с пакетиком, набитым пеплом и изорванной черной орхидеей, несомненно, из букета, полученного певицей утром. Тем же почерком было начертано слово, услышанное Тренди от матери несколькими минутами раньше: Коммодор. Пластинка была измазана пеплом и желтой пыльцой орхидеи.

Музыка умолкла. В глубине коридора послышались шаги. Возвращались костюмерши. Не раздумывая, Тренди сунул в карман содержимое ящика и, выбежав из гримерной, свернул в первый же попавшийся ему коридор. Здесь было пусто. Тренди остановился перевести дыхание. Музыка возобновилась. Тенор жаловался на исчезновение своей возлюбленной. Тренди подумал: вернется ли Крузенбург в гримерную переменить платье? Убегая, он, похоже, опрокинул флакон с духами, и теперь его преследовал навязчивый запах «Хризофеи». И еще он не был уверен, что закрыл ящики туалетного столика. Внезапно Тренди охватил панический ужас, и он со всех ног бросился бежать. Он бежал по пустым коридорам наугад, обезумев, даже не ища выхода. Он думал только о Крузенбург. С каким чудовищем он занимался любовью! Что толкнуло его к ней? Чего она хотела от него? Он вспомнил все ее жесты, ее манеру любить без любви, жадную и вместе с тем отрешенную, ее властность, ее вид искательницы наслаждений, мистических, тайных, будоражащих кровь, но вместе с тем опасных. И он вспомнил, как это тогда его ошеломило.

Тренди заблудился. Он находился рядом с колосниками. То рядом, то далеко — он не мог сказать точно — слышались торопливые шаги. Медленно опустилась декорация, представлявшая нечто вроде темной пропасти. Внезапно изменился свет. Пучина начала краснеть, а оркестр в это время изображал неистовство ветра. В нескольких шагах от Тренди, в зеркале, предназначенном для какого-то эффекта обмана зрения, он вдруг увидел Крузенбург в фиолетовой вуали, еще больше подчеркивавшей ее бледность. По ее напряженной позе Тренди понял, что она готовится выйти на сцену. Он стоял далеко от нее, и это было всего лишь отражение, получаемое при помощи какой-то сложной механики, но точность его была удивительной. Тренди хорошо видел лицо Констанции. В резком свете прожектора на ее лице ясно читался страх. Она принадлежала только своей публике, она теперь была только телом и составляющими его частями. Нет, Крузенбург не была спокойной, теперь он это знал, и в этом, несомненно, и заключался ее секрет, который она так тщательно скрывала. Крузенбург не была ни холодной, ни безмятежной. Ее грудь вздымалась от волнения, губы сжимались от ужаса. Она тайно слушала голос Ирис Ван Браак, хранила в глубине своего туалетного столика странные амулеты и заключала со своими молодыми любовниками договоры, чтобы скрыть страх.

Этот короткий момент показался Тренди вечностью, и таким же он, должно быть, казался певице. Из-за возникшей позади него возни Тренди не решался больше покидать свое место.

Почему я захотел ее, думал он, почему попался в ее сети? Тренди признался себе, что сегодня утром, держа Крузенбург в объятиях, он чувствовал, что она злая, что она пытается забрать у него силу. И он позволил ей это сделать, потому что был доволен тем, что она выбрала его. Тщеславие является дьявольским, когда оно смешивается с любовью: ибо теперь, сблизившись с дивой, Тренди рисковал сгореть в ее пламени, потерять в ее объятиях лучшее, что в нем было.

Появился огромный хор. Гомон, который слышал Тренди, означал всего лишь, что певцы занимают свои места на сцене. Крузенбург собрала все свои силы и шагнула к декорации, скрывшись в картонном пламени. Тренди бросил взгляд за спину. Дорога была свободной. Он вновь затерялся в коридорах Оперы.

Музыка преследовала его. Благодаря маленьким громкоговорителям она наполняла собой театр. И еще его преследовал то ли реальный, то ли воображаемый аромат «Хризофеи». И наконец, сюда примешивалось эхо. Самым пугающим в Опере — кроме того, что Тренди совершенно в ней не ориентировался, и скудного освещения лестниц и коридоров — были звуки. Иногда Тренди казалось, что на него кто-то смотрит. Он останавливался, насторожившись, а потом понимал, что это просто груда костюмов или декорация. Никого не было. Или он слышал шаги, а через несколько мгновений становилось ясно, что шум, на самом деле, доносится с другого этажа: шумят пожарные, или машинисты сцены, или выходит хор.

В другое время Тренди попытался бы найти кого-нибудь, чтобы спросить дорогу. Но сегодня ему никого не хотелось видеть. У него было впечатление, что он несет порчу, очень заразную порчу. Чтобы избавиться от преследовавшего его голоса, он сначала перебегал с этажа на этаж. Все напрасно. Голос обволакивал его, притягивал к себе, сдавливал, словно кольца гигантской змеи. Тренди стало холодно. Запах здесь был такой же, как в библиотеке, а иногда к нему примешивался запах китайской кухни: вероятно, охранники перед началом спектакля разогревали себе еду.

От ложной двери к тупику, от коридора к лестнице Тренди, в конце концов, добрался до крыши. На фризах, пальметтах, покрытых облезлой позолотой лавровых гирляндах остановившихся маятниках, чудовищных крыльях бронзовых ангелов еще сохранилось немного снега. В свете полной луны украшавшие слуховые окна лиры походили на дьявольские рога. Тренди взглянул вниз, и что-то привлекло его внимание, что-то неотразимое. Возможно, Париж и его звуки — город возбужденный и бодрствующий, больше не знавший сна, океан колдовских камней, Вавилон, высиживающий своих чудовищ. Тренди покачнулся и потерял равновесие. Ему чудом удалось устоять. Он покрылся холодным потом. Это головокружение, подумал Тренди, вызвано свинцовыми табличками. Надо избавиться от них как можно скорее, но как? Он вынул таблички из кармана, и тут одна из них выскользнула из рук. Тренди увидел, как она съехала по маленькой, покрытой толем крыше, а затем исчезла в отверстии водосточной трубы. Он сунул другую пластинку в карман. У него не хватило смелости посмотреть выгравированное на ней имя. Почти ничего не понимая в магии, Тренди догадывался, что эту оставшуюся можно избавить от колдовства. Каким образом? У него не было ни малейшего представления. В библиотеке он читал всевозможные заклинания, но не пытался их запомнить. Тренди пожалел, что здесь нет Нюманса. Однако следовало как можно быстрее уйти из этого проклятого места. Тренди боялся сойти с ума. Он вновь побежал. Нащупал в кармане ключ от музея и постарался успокоиться. Надо найти выход. Едва Тренди спустился с крыши и оказался в коридорах Оперы, как его вновь начал преследовать голос Констанции. Звук был таким ясным, что он мог без труда понять все слова текста Дрогона. Баритон — по всей вероятности дьявол — обращался к Сансинее: Властитель преисподней я / Пойдем, пойдем скорей со мной / Невеста черная моя /Восстал из ада я за тобой / О, твое имя, Сансинея / О, этот сладкий вздох… Стиль больше напоминал витиеватые фразы Сириуса. Это было не похоже на Дрогона. Тот Дрогон, которого знал Тренди, должен был дать своему литературному рабу точные инструкции и терзать его до тех пор, пока не получит достойного результата.

Теперь Крузенбург пела превосходно. Голос ее взмывал вверх под аккомпанемент гобоя, в нем звучало что-то человеческое — больше чем беспокойство, настоящая боль, волнение. В наиболее сложных пассажах звучание иногда искажалось, но голос все равно оставался более близким, более живым. Констанция наконец настроилась на свою героиню, она стала такой, какой Тренди видел ее в любви, с той жадностью, что была ее слабым местом, мучительной жаждой власти. «Огня я жажду», — молила она, и любой, кто ее слышал, понимал, что все ее существо пожирает огонь. Никогда еще у нее не было такой прекрасной роли: музыка «Сансинеи» была создана для нее тем, кто, несомненно, знал ее лучше всех, Дракеном. Но сможет ли полюбить ее публика за самую интимную правду? Дьявольская любовь, подумал Тренди. Если слишком отдаваться ей, все иллюзии развеиваются и публика уже хочет любить не Констанцию, а ее образ, призрак, ужасную Крузенбург.