Когда зал уже наполнился, шум голосов усилился, и начали раздаваться аплодисменты и единичные выкрики, в ложах появилось еще несколько значительных особ. Начал гаснуть свет. Тренди узнал высокую фигуру Командора. Он был один. Он сутулился.

Инстинктивно Тренди принялся искать Рут. Но было уже поздно. Поднялся занавес. Перед декорацией из фиолетовых и красных парусов медленно развернулась лицом в зал высокая фигура певицы. В театре наступила мертвая тишина. Певица взяла несколько нот, высота которых заставила затрепетать даже самых закаленных меломанов. Это была Констанция. Она пела без аккомпанемента. Затем луч прожектора упал в оркестровую яму и осветил Дракена. По его знаку, в то время как на заднем плане появился севший на мель корабль, вступили инструменты и зазвучал пролог «Сансинеи».

Позднее, перечитывая посвященные премьере статьи, Тренди обратил внимание, что почти все журналисты разделяли его мнение: полный профан в том, что касается оперы, он счел либретто отвратительным, но музыка была божественной. Дракен вложил в нее весь свой талант; и в самом деле даже одно лишь это произведение сохранило бы его имя в памяти людей. Оно потрясло современников, потому что было во вкусе той эпохи и в то же время нравилось последним любителям старинной музыки, потому что Дракен попытался передать в нем, вопреки всем модам, всю глубину человеческого ужаса. А либретто было более классическим. Дрогон — или Сириус — написали это довольно утомительное либретто, взяв за основу одну восточную легенду. Насколько смог понять Тренди, «Сансинея» рассказывала об искательнице жемчуга, внезапно обнаружившей у себя дар волшебницы. По своему желанию Сансинея может успокаивать и поднимать бури, топить вражеские корабли, воскрешать погибших моряков. Свой талант она использует только в добрых целях. Местный принц желает взять ее в жены.

Сначала Сансинея отказывается, из кокетства. Но только собирается согласиться, как тяжело заболевает ее мать. На смертном одре несчастная открывает дочери, что была любовницей дьявола: Сансинея родилась от их любви, отсюда и ее волшебный дар. Тогда Сансинея просит у нее устроить встречу с отцом. Умирающая отказывается открыть заклинание, позволяющее его вызвать. Сансинею охватывают таившиеся в ней до поры злые силы. Она отказывается хоронить тело матери и хочет погубить принца, посылая его корабль в пучину. После первой бури наступил антракт. Далее ожидались еще более ужасные потрясения.

На декорации не поскупились. Здесь было и бушующее море, и кораблекрушение, на сцену выводили лошадей, затем, когда мать Сансинеи ожила и встретилась с хозяином ада — катаклизм огня и искусственный камнепад. Но не это удивило Тренди больше всего. Спектакль не стал для него неожиданностью, и ему показалось, что зал разделил с ним это впечатление. Кого могла играть Крузенбург, как не черную волшебницу? Что мог бы написать Дракен, как не эту вибрирующую музыку, без конца переходящую от низких звуков к пронзительно высоким, эти прерывистые, волнующие такты, длинные речитативы, в которых уместилась вся боль влюбленного человека, не способного исцелиться от любви? И то, что написал Дрогон — или его «негр» — было выполнено в претенциозной манере профессора: бесконечные декламации, запутанные фразы, слова ядовитые и одновременно пленительные, как раз то, что было сейчас в моде: Обман любви и сладких ароматов / Ложь музыки и ядовитых вкусов / Я принц изгнанников / Восставший, непокорный / Меня пленяет зло, лишь ночь меня манит…

Первое действие оперы закончилось дуэтом, который следовало бы назвать «Великой песней смерти». Несколько тактов уже позволяли предвкушать, каким ярким и великолепным будет дуэт волшебницы и принца, о чем объявила пресса. Партнером Крузенбург был известный тенор. Дракен покинул оркестровую яму и устроился в уголке сцены за пианино, спрятанным среди изображающих скалы декораций.

С первых же нот тенор, похоже, смирился со своим второстепенным положением. Крузенбург стояла лицом к нему, вся дрожа, неизвестно от чего — от гнева или от высоких нот, которые ей предстояло брать. Обычно она была более спокойна и пела безо всяких усилий. Зал трепетал. Он разделял ее страх и в то же время ожидал того, что было объявлено в газетах и чего еще не случилось — «Восхода черной звезды». Этим вечером — может, в этом и заключался смысл постановки — Крузенбург, похоже, страдала. В сценическом платье из бархата с тяжелыми позументами она казалась какой-то маленькой. Волосы она забрала в пучок, поддерживаемый, как показалось Тренди, той же сеткой, что была на ней утром.

До этого момента Тренди смотрел на нее на сцене, как на неприступную незнакомку. Богиню, конечно, но далекую. Крузенбург — в этом имени заключалось все — священное, чудовищное, ужасное. Тренди никак не мог понять, благодаря какому чуду держал ее в своих объятиях, никак не мог объединить два образа, сложившихся у него о ней: певицу в костюме и гриме, попирающую сцену с властностью своей профессии, и молчаливую возлюбленную из сегодняшнего снежного утра. Он теперь даже не верил, что обнимал ее. И только когда Констанция взяла первую пронзительную ноту, Тренди вспомнил, о чем она просила его в гримерной. Договор, она говорила о договоре. Но какие слова в точности она произносила, почему заставила его волноваться? Тренди попытался вспомнить, но ему это не удалось.

Внезапно на помощь ему пришли слова песни. «Ты вспомнишь то, чем мы с тобою занимались, — пела Сансинея своему принцу. — И как нам было хорошо…» Но разве околдовавшая зал певица была той женщиной, что сжимала его в своих объятиях? Та, которую он хотел больше, чем любил… Он хотел Констанцию, а смотрел на Крузенбург. Эта была всего лишь комедианткой. Он не узнавал ее под макияжем, она была такой лощеной, такой официальной — вот верное слово, официальной — и ее платье тоже, и декорации. Он предпочел бы свою молчаливую возлюбленную или даже жестокую картежницу с «Дезирады», обыгравшую Анну. Ну почему он любил женщин только за их естественность? Возможно, было бы мудрее любить их за мастерство…

Пение становилось все более рискованным. Был у них договор или нет, но Тренди закрыл глаза и отдался музыке, слушая не столько пение Констанции, сколько пианино Дракена. Оно рассказывало о ранах, которые не могла излечить никакая нежность, о безумии ревности, о безвозвратно ушедших волшебных мгновениях. Тренди вспомнил утренний снег, падавший за круглым оконцем, обнаженное тело, складки серого пеньюара, властную руку, управлявшую его наслаждением. Затем он отдался ужасающему потоку звуков, рожденных старым музыкантом. Его возлюбленная не была больше бессловесной, он наконец услышал крики ее безумной любви, Констанция любила его, желала, унижалась, покорялась ему, умоляла его, умирала перед ним.

Как и утром, из экстаза его вырвал бурный грохочущий поток. Теперь это оказались аплодисменты. Тренди собрался с силами, поднялся и вышел — наступил антракт.

В фойе зрители возбужденно обменивались впечатлениями. Все были единодушны: за исключением «Великой песни смерти» опера Крузенбург не удалась. Обсуждения были бурными, раздавались даже крики. Знаменитости, к числу которых теперь принадлежал и Тренди, в этом не участвовали. Согласно правилам того времени приглашенных, в зависимости от их именитости, направляли указателями к одному из буфетов. Тренди послушно следовал за толпой, как вдруг оказался лицом к лицу с особой, которую этим вечером меньше всего ожидал здесь встретить: своей матерью, Ирис Спенсер. Она громко расхохоталась:

— Ты забросил своих рыб!

Она оставила своего кавалера, довольно представительного мужчину в возрасте, и бросилась к сыну.

— Ты плохо выглядишь, — сказала она, поцеловав его. — Похудел. Но одет, как всегда, словно принц. У тебя найдется минутка поделиться со мной своими последними новостями? Ты ведь даже не отвечал на мои письма! А когда я позвонила в твою Богом забытую дыру, ты уже уехал…

Напор матери всегда заставал Тренди врасплох. У него пропал голос. То, что он пережил, невозможно было изложить вкратце. Да и не время, и не место сейчас рассказывать об этом, По счастью, Ирис Спенсер, как обычно, не дождалась ответа. Тряхнув пышными белокурыми волосами, она с рассеянным видом представила Тренди своему другу, некоему Норману, богатому американцу.

— Какая я глупая. Я должна была догадаться, что ты будешь здесь. Все просто без ума от Крузенбург. Днем раньше, днем позже — это неизбежно. Мы специально прилетели из Нью-Йорка, только чтобы ее послушать.

— Я знавал ее в лучшей форме, — заметил американец. — В Бейруте, в прошлом году… И в Ковент-Гардене, полгода назад.

Он говорил с серьезностью искушенного меломана, а возможно, и был таковым.

— Что за великолепная ария только что прозвучала! — подхватила Ирис. — Крузенбург совершенно забила своего несчастного партнера. Какая красота, представительность… Ее платье весит, вероятно, не меньше тонны, все усыпано фальшивыми драгоценностями, а она носит его, словно прозрачный пеньюар! А ведь обычно она одевается в простые черные туники…

Американец был умен: войдя в жизнь Ирис Спенсер недавно, он уже понял, что противоречить ей не стоит.

— Посмотрим, что будет дальше, — философски заключил он.

Тренди, соглашаясь, что-то растерянно пробормотал. Он не знал, счастлив ли он встретиться со своей матерью. Она ничуть не изменилась. Сохранила свой обычный аромат роскоши, богатства и любовных приключений.

Мать была веселой, полной жизни, элегантной и все еще красивой, хотя ее красота уже немного поблекла. Их встречи всегда имели оттенок неестественности. Тем не менее Тренди не мог припомнить, чтобы когда-нибудь был таким взволнованным. Если бы не американец, он бы просто развернулся к матери спиной.

Он избегал ее взгляда. Толпа понемногу рассеивалась. Тренди искал предлог, чтобы уйти. Он уже собирался спросить у матери адрес отеля, в котором она остановилась, когда совсем рядом увидел Командора. Тот по-прежнему был один. Одет он был так же, как и в первый вечер на «Дезираде». У него была та же трость. Но волосы поседели еще больше, и Тренди показалось, — может, все дело было в увеличившихся кругах под глазами, — что Командор помрачнел. Он медленно прошел мимо лестницы. Вид у него был отстраненный, словно он ни с кем не хотел говорить. И, действительно, толпа расступалась перед ним.